Battlecry

Боль. Боль сковала рёбра, зажала сердце, а во рту кисло-тягуче растёкся привкус свинца и крови. В воздухе пахло гарью, а вода вскипала от горящих ядер и разорванных тел, но это прежде не мешало ему дышать полной грудью и сохранять холодный рассудок. Прежде. «Прежде, когда Фёдор был жив», — предательски напомнило подсознание, и подкошенные ноги чуть не уронили его за борт. Главнокомандующий позорно слаб, безумен, не может командовать — главнокомандующий, по всем законам флота младше адмиралов, ссорившихся, как девки, губивших армию и разорявших казну. Главнокомандующий, возвысившийся благодаря брату-фавориту, спавшему с Императрицей, главнокомандующий, убивший прежнего Государя. Вся его жизнь была чередой авантюр: волочился за дамами, дрался, родил незаконнорожденного ребёнка, командовал флотом, не имея никаких представлений об оном. Единственное, в чём ему действительно можно было позавидовать — крепкая семья. Они все стояли друг за друга горой, рвались в одни битвы, делили одни победы и поражения. Вот и Федя полез на Архипелаг за ним. На взлетевшем в воздух «Святом Евстафии». — Ваше высокопревосходительство, — позвал его адъютант, и Алексей, выдернутый из оков трагичных мыслей, попытался прийти в себя и поднять взгляд на морскую гладь. Шума битвы он словно не слышал, взгляд медленно фокусировался на алом тумане. От накатившего приступа голову снова сдавило, и в этот раз он уже не удержался на ногах: упал навзничь, лишившись чувств. Ведь сообщить семье о смерти Феди нужно было ему, Алехану, единственному свидетелю самой главной в этом сражении потери. Говорят, у человека перед смертью проносится вся жизнь перед глазами. Если, конечно, он понимает, что до гибели остался один шаг. Успел Федя помолиться и попрощаться? Конечно, нет. Вихрем носился по палубе горящего корабля, раздавая последние указания, спасая свою команду. Он погиб смертью героя — и будь Алексей в сознании, у него точно бы выступили слёзы — и он будет, он должен, он обязан сделать так, чтобы о гибели брата скорбел весь двор, чтобы они разгромили единственным своим линейным кораблём весь османский флот, чтобы его смерть была не напрасной. Пройдёт время, и раны на теле затянутся. Не затягиваются лишь раны сердечные: ведь сердце — мышца, а рубцы там остаются на всю жизнь. Как из-под воды он слышал донесения: погибли ещё люди, ранен Хметевский, турки рубят якоря и отходят в Чесменскую бухту. Но сил встать и командовать не было — как и видеть кроваво-красное море. Море, которое теперь каждый день будет видеться его во снах. Море. И брат. Тяжело вздохнув, он раскрыл глаза и сел — с большим усилием, роняя голову на грудь. Мысли вертелись лишь о том, как ему будет одному невыносимо. А ведь солнце сядет, и настанет новый день, в котором придётся жить, командовать флотом, командовать, быть может, генеральном сражением, в котором либо их флот сгорит к чертям адовым, либо они с концами сожгут туреческий. Он самолично сожжёт огнём праведного гнева, огнём мести и ненависти. Вырежет каждого пленного турка, дойдёт до стен Константинополя, перекроет все пути, обречёт город на голодную чумную смерть и вздохнёт спокойно, лишь получив весть о гибели султана. Но всё равно не будет прежней жизни без Фёдора. Ведь он всё бы отдал за его жизнь: снял Андреевский флаг, и, держа в зубах, приполз к капитан-паше — крысе, трусливо сбежавшей на берег. Приполз бы и подох, как собака. С грохотом пролетевшего в полуметре от него ядра потемнело в глазах, и, упав на колени и держась рукой о палубу, он начал тяжело дышать — ядовитый, испорченный сажей кислород не доходил до лёгких. Он чувствовал, как бешено стучит сердце, пульсирует кровь по венам, рискуя убить его ударом. По лбу текли капли пота, и вот-вот пошла бы изо рта струя алой жидкости с белоснежной пеной, но рывком он заставил себя обратно сесть, прислонившись о левый борт. В сжатые челюсти снова прилил привкус железа. Он не сделал ничего. Не остановил, не спас, не прыгнул в море и не приплыл спасать его с горящего корабля. А лишь стоял и отвлекался на неприятельский прорыв. Столько сейчас хотелось сказать, да некому. И незачем. Что пожалует ему на смерть брата Государыня — крестьян, имения? Лучше уж ничего. Лучше ему и вовсе не пережить этот день. Пусть вся слава достанется брату Григорию; смерть в море легка, хоронить тела не надо. Есть ли что-то больнее боли? Уходили последние мгновения, когда можно было командовать на абордаж, но он так и продолжал сидеть, отрезанный от реальности, не способный адекватно мыслить и нести ответственность. Горькую правду нужно было принять: с Федей погиб и адмирал Спиридов, и он во всех смыслах остался один. Идиот Эльфинстон, ошибавшийся раз за разом, ещё один англичанин Грейг да наши бездари. Как смотреть в глаза Катерине Лексевне? Как смотреть в глаза брату? Ведь ему духу не хватит погибнуть здесь, утопнуть в море, броситься под вражескую пулю. Застрелиться, в конце концов. Мелкая душонка. Из-за него сейчас погибает сотня русских солдат. Он — убогая бездарность, которую так легко сломать и уничтожить. А небо продолжало гореть — чад от пожарища. — Ваше высокопревосходительство, живы! Живы адмирал Спиридов и граф Фёдор Григорьевич, в последний момент пересели в шлюпку. Сейчас на «Трёх Иерархов». В груди что-то оборвалось — наверное, облегчение, что не придётся посещать самый ненавистный для него русский обряд — похороны. Федя точно заставит его поседеть раньше времени. Их всех.