Крыша

— Я хочу, чтобы вы вернули его в целости и сохранности, Игорь. Не поймите меня неправильно, но он не мог убежать просто так. Игорь задумывается, разглядывая мужчину перед собой. Конечно. Мальчишки, которым только что стукнуло восемнадцать, не убегают из дома при замечательных отношениях с состоятельными родителями. Мальчишки, которым только что стукнуло восемнадцать, не бросают дома своих любимых собачек — Игорь косится на опечаленного внезапным одиночеством золотистого ретривера, — и тем более не оставляют все свои сбережения в глупой копилке-свинье. — Я думаю, он мог бы устроить себе своеобразный отпуск, — бормочет Игорь, потирая висок пальцами. Он ни в коем случае не хотел бы сказать, что добропорядочный бизнесмен Максим Фёдорович врет о тёплых отношениях с приёмным сыночком, но внутренне не мог отделаться от этой навязчивой мысли. — Я бы не удивился, напиши он сообщение и уедь куда-нибудь к друзьям в Москву, — Максим Фёдорович потерянно пожимает плечами. — Но внезапно убегать в неизвестном направлении… Вы меня простите, Игорь, но он не сделал бы такой глупости. Игорь вздыхает. Снова оглядывает комнату. — Я обычно таким не занимаюсь, — признаётся он. — Но, простите мне этот азарт, мне интересно. Вы осведомлены о расценках?.. — Просто назовите сумму, — тотчас отзывается пузатый и холёный Максим Фёдорович. — Я знаю, что вы много берете, Игорь, и я могу себе это позволить. Часть вы получите сейчас, а часть — когда вернёте моего ребёнка. То, каким тоном это было сказано, Игоря смутило, но он, кивнув, только начеркал на ближайшей бумажке цифры. Это самая настоящая сделка, думает он. В бизнесе и всем, с ним связанным, Игорь был ничуть не силён, но поиметь выгоду с простенького путешествия и возвращения домой дурачка, решившего, что ему все по силам, он, разумеется, возможности не упустит.

***

— И ты думаешь, что просто спокойно в два счёта его найдешь? Да он может быть где угодно, Игорь! Игорю все эти Димины «где угодно» откровенно непонятны. Потому что Игорь — не дурак, Игорь подготовился, нарыл огромное количество информации и даже съездил в детский дом, в который этот неугомонный рыжий комок гордости и желания обрести свободу периодически заходил к воспитательнице. Более того, Игорь уже точно знал, что этот самый рыжий ураган по имени Серёженька Разумовский греет косточки под теплым весенним солнышком в Амстердаме. — Так я знаю, где он, — Игорь пожимает плечами, закидывая в сумку ещё каких-то вещей по мелочи. — А найти его в маленьком городе — дело десятое, разберусь на месте. — Да с чего ты взял, что он там? — А с того, — Игорь хмыкает, — что мальчишка сглупил и поведал о своих планах ещё одному мальчишке, а тот как-то случайно поделился с воспитательницей. Да и всё тут, никакая дедукция не нужна. Дима непонимающе хлопает глазами. Дима вообще по жизни ими хлопает, словно на ресницах своих улететь куда-то планирует — хотя, вообще-то, улететь через два с половиной часа собирается Игорь (если он, конечно, со своими долгими внезапными сборами не опоздает в аэропорт). Он ведь и правда не занимается такими вещами: искать сбегающих детей, только-только вышедших из подросткового возраста, уж точно не в его компетенции. Игорь, закалённый давно собственной работой и научившийся выбирать, за такое не берётся из принципа. Так что заставило? О, понеслась, родимая. — Иди лучше ищи свои холодильники, — советует Игорь, поморщившись. — А то точно продадут, и больше ты их никогда не увидишь. Встал и побежал, давай, раз-два. Дубин глазами хлопать начинает с удвоенной силой, а потом, обиженно выдохнув, разворачивается и быстрым шагом покидает квартиру. Как бы пар из носа не повалил, ну честное пионерское.

***

Если Серёженька и мог бы чувствовать себя где-то, как дома, то Игорю кажется, что это определённо был бы Амстердам. Светлый, солнечный (как мальчик на фотографии, которую ему ответственно вручили; правда, глаза у мальчика почему-то грустные, но Игорь в психологию не умеет), заваленный со всех сторон тюльпанами и улыбчивыми лицами. Игорь со своей мордой кирпичом наверняка из общего потока выбивается — было бы неплохо хотя бы попытаться состроить нормальное человеческое выражение лица, но Игорю лениво. Игорю вообще всё лениво. Он щурится на солнце, оглядывается по сторонам, силясь понять, куда ему вообще нужно, чтобы добраться от этого сраного аэропорта, в котором его три раза с пристрастием докопали из-за мультитула в кармане, до центра. Здесь всё не так инстинктивно понятно, как в Петербурге, но Игорю доводилось таскаться по разным странам из-за своей не самой, на первый взгляд, приятной профессии, так что разбираться по факту возникновения проблемы он научился с отличием. — Вот оно, — бормочет Гром себе под нос. Стенд с самыми популярными местными гостиницами. Разумеется, есть вероятность, что мальчик Серёженька, догадываясь, что его будут искать, догадался не снять номер ни в одном из них, но Игорь сомневается: в конце концов, он один, никогда до этого не уезжавший так далеко без семьи, вряд ли додумался бы до чего-то ещё. Этот слишком пафосный для восемнадцатилетнего пацана, пусть и прожившего последние семь лет под крышей у бизнесмена. А этот чересчур скучный, третий какой-то подозрительный, четвёртый… А четвертый — очень даже может быть. Игорь чувствует, что у него над головой в прямом смысле загорается лампочка. То-то и оно. Серёжа, как мальчик творческий и абсолютно преданный своим кисточкам-мольбертам-холстам, определённо обязан был выбрать нечто подобное: цветастое и сюрреалистическое, словно кто-то, набравшись смелости, пригласил туда Дали на пару с Босхом, вручил им весь набор великого художника и позволил делать всё, что душенька пожелает. Хотя Игорь, если честно, сравнил бы всё происходящее с зацикленным произведением Уорхола. Зацикленная фотография Серёжи Разумовского лежит у него в нагрудном кармане. Как святой в иконке, бляха муха. Игорь ловит такси. Игорь рассматривает город через призму острой необходимости вернуть пацана домой. Игорю за него, вообще-то, заплатили. Дело, очевидно, только в этом. Или в том, что пацан-то наверняка просто запутался, вот и решил сделать что-нибудь, за что ему фактически может прилететь хорошая такая затрещина. Почему Игорю до этого вообще есть какое-то дело — вопрос хороший, обдумать его на досуге Гром торжественно себе клянётся, но пока что цель вполне себе одна-единственная: вернуть любимого Серёженьку переживающим родителям. И плевать, что Игорю кажется, что отношения у них не такие уж гладкие. Это не его собачье дело.

***

Когда Игорь впервые видит пацана, он выглядит гораздо более счастливым и спокойным, чем на фотографиях. У Серёжи очень умиротворённое лицо — плечо только дёргается иногда, он словно чувствует на себе взгляд, но упорно пытается обращать внимание только на планшет для акварели и кисточку в собственных пальцах. Худые. Почти прозрачные. Он весь такой — тонкий-звонкий, бледный (даже в свете луны видно), и у Игоря неприятно зудит под рёбрами. Что-то не так. Мальчик сбежал не просто так, мальчик просто запутался, мальчик — всего лишь брошенный одинокий ребёнок, который потерялся. Спросить бы на перекрестке, что хочет тот, кто это придумал, собственно говоря. Игорю не у кого спрашивать, да и нечего. Пронзительно. Взгляд у пацана пронзительный. Вроде бы пробежался вскользь, посмотрел, будто бы даже не заметил, а у Игоря, как назло, ещё сильнее закрутило внутри. У Серёжи этого сейчас вон — такое звёздное небо и такие важные вопросы, ему не до того, что вокруг происходит. Игорь пытается разглядеть, что он там рисует, но видит лишь едва-едва заметные очертания и понимает: это женская фигура. Влюбился в кого? Мачеха? Мать? Игорь недовольно морщится. А потом, выдав себе мысленно пощёчину, поднимается со скамейки и делает шаг на это чёртово поле — тюльпаны тут повсюду. Серёже, кажется, нравится. — Вас даже слепой заметит, — с лёгкой улыбкой отмечает Серёжа, не поднимая головы. Игорь замирает на секунду, словно и правда пытался скрываться, а потом мотает головой. Вот же дела. — Я и не прятался. — Вы… Из дома, да? — Серёжа дёргается, как будто испытывает сильную физическую боль, и её укол невозможно пережить без движения. — Он решил, что надо вернуть меня туда. Серёжа не говорит: «отец». Серёжа не говорит: «Максим». Серёжа не говорит: «родители». Игорь хмурится, опускаясь на корточки рядом с ним, на траве распластавшимся. — Он — это Максим Фёдорович? — уточняет Гром, заглядывая через плечо пацана на бумагу. Черты разглядеть тяжело, а Серёжа вот, пожалуйста, рисует будто по памяти, не смотрит даже. И волосы рыжие. Мама. Видимо, мама. — Ага, — говорит Серёжа. — Он самый. Зачем? Что «зачем»? Игорь непонимающе переводит взгляд на чужое лицо. А не похож ведь на ребёнка совсем: взгляд серьёзный, нервный, губы поджимает совсем по-взрослому, смотрит так… Гром сбрасывает с себя наваждение. — Они же волнуются. Серёжа усмехается. Вот это уже совершенно не по-детски. Игорь вздыхает, плюёт на всё и садится рядом прямо на влажную траву. — Ты чего смеёшься? — Что-то они не особо волновались в последние восемь лет. Чего он Вам понарассказывал? Какие у нас потрясные отношения? Серёжа не выглядит злым или раздраженным. Он просто выглядит уставшим. Уставшим. Теперь Игорь понимает, что его внутреннее нечто не просто так поднимало тревогу. Он ещё раз бежит взглядом по сгорбленной фигуре и в волнении подрагивающим пальцам. — Это твоя мама, да? — Ага. — А что у тебя… В приёмной семье не так? — Ну, как Вам сказать, — Серёжа вдруг выпрямляется, упирается ладонью в траву рядом с собой и разворачивается к Игорю всем корпусом. — Всё равно не поверите. Никто не верит. Жаловаться мне не на что ведь. И улыбается. Весело улыбается, жизнерадостно, как на фотках. Как на той, которая жжёт Игорю грудь. Взгляд такой же, правда. Жалко. От откровенности этого взгляда у Грома неконтролируемо съезжает крыша. Даже ручкой не машет. — Скажи, как есть. Я независимый персонаж, мне вообще глубоко без разницы, я тебя осуждать не собираюсь. Серёжа смотрит снова. Прямо в глаза. Так, словно видит его, Игоря, насквозь. Игорю заплатили — видит, Игоря послали с чётким указом — чувствует, Игорь его не послушает — знает. Имени не знает, а всё остальное знает. И колени нервно короткими ногтями царапает. — Все смотрят со стороны, знаете, — и вдруг валится на спину, утопая с головой в жёлтых тюльпанах. — Смотрят, видят, что вот, деньги есть, приёмные родители приличные, всё в порядке, значит. — Значит, — соглашается Игорь, тут же себя одёргивает. — А на самом деле? Из жёлтого океана показывается худая рука. Затем — вторая. Серёжа ловко расстёгивает пуговицу на рукаве рубашки и, даже не показывая носа, тянет руку Игорю: смотри, мол, смотри и сам решай, мне всё равно. Игорь смотрит, пытается понять, что ему показывают, не понимает, рассматривает снова. Видит. Вздрагивает. Синяки. Очертания практически сошедших синяков вгоняют Грома в ступор. На бледной коже их видно хорошо. Особенно при свете дня наверняка. Рука, царапнув Игоря по ладони, уже протянутой было, чтобы перехватить и рассмотреть лучше, исчезает в цветах снова. Почувствовал. Какой прозорливый. — Это Максим Фёдорович тебя так? — тихо интересуется Игорь. — Какой Вы догадливый, я не могу, — доносится с земли. — Что ещё расскажете, господин-великий-частный-детектив? Игорь кривится. — Так меня ещё не оскорбляли. Значит, домой возвращаться не собираешься? — Не собираюсь. Точнее, в Питер-то собираюсь, а вот к этим двоим — нет уж, спасибо, — бормочет Серёжа, внезапно поднимаясь и усаживаясь, скрещивая ноги. Совсем на месте спокойно усидеть не может, что ли, если у него кисточки отобрать? — Да и что, Вы разве настолько сволочь, что хотите меня заставить? Я думал, дяде Стёпе положено быть детям другом, а не врагом. И вот хочется то ли засмеяться, то ли недовольно шикнуть. Игорь молчит, потому что не решается ни на то, ни на другое. Рыжая копна волос, взъерошенная и явно не уложенная, поблёскивает так, что ему хочется, скорее, в нее пальцы запустить, потрогать, убедиться, что действительно мягко — так, как кажется. Крышу шатает, как блядский маятник, походу. Шарики за ролики, скрипит всё, винтики-гаечки и все дела. Игорь вздыхает ещё раз. — По тебе и не скажешь, что за словами в карман не лезешь. — Жизнь научила. — Да я так и понял. Тебе тут одному не страшно? — А чего страшного? — Серёжа, кажется, действительно удивляется. — Тут и нет никого. Отель вон, в десяти минутах… А как красиво, посмотрите только. Вас, кстати, как величать? — Игорь, — Гром поднимает глаза к небу, на которое Серёжа указывает пальцем. — И можно на «ты», я не настолько старик. — А, — кивает Разумовский, — ладно. Как скажешь, «не настолько старик». Что будем делать со сложившейся ситуацией? Игорь не знает, что они будут делать, но целиком и полностью уверен в том, что просто взять и сдать Серёжу на ручки приемному отцу — идея какая-то не гуманная. Вот тебе и причина грустных глаз. Вот и причина побега. Игорь не сомневался, что она была, но убедиться в этом, очевидно, немного нервное мероприятие. — Да ничего. Ты сюда надолго рвануть решил? — Игорь оглядывается. — Я хочу хотя бы убедиться, что с тобой всё будет в порядке, а с семейкой твоей решим что-нибудь. Но в Питер я тебя верну собственноручно. Серёжа смотрит на него из-под ресниц так, будто видит насквозь. Таких взглядов у мальчишек, которым только-только стукнуло восемнадцать, не бывает. Серёже словно трижды восемнадцать, но увы. — Тогда хотя бы дня на три. Договорились? Договорились, думает Игорь, приплыли. Договаривается с пиздюками. И как он до этого дошёл?

***

— Ты о том, чтобы снять квартиру, даже не подумал, я правильно понимаю? За те оговоренные три дня Игорь к урагану привык. Серёжа действительно сидел спокойно, только если вручить ему кисточки или книжку; в любой другой ситуации постоянно дёргался, не знал, куда деть руки и вечно менял положение, едва усевшись. И Игоря это, вообще-то, даже не раздражало. — Нет, — виновато отзывается Серёжа. Он стягивает резинкой волосы на затылке, вздыхает и оглядывается, перехватывая на плече рюкзак. По возвращении в Петербург, едва они переступили порог аэропорта, он снова поник, как будто даже меньше стал. Гром едва заставил своё внутреннее «я» заткнуться. — А деньги-то есть? — собственно говоря, этот вопрос в голову должен был прийти гораздо раньше. Да, пацан утащил из дома приличную сумму, но какую — не догадается даже Игорь. А потому приходится спрашивать вот так, напрямую, и судя по выражению чужого лица, проблема действительно насущная. — Охренеть, ребёнок, ты просто величайший гений. Серёжа, недовольно нахохлившись, кутается в шарфик. Гром закатывает глаза. Отлично, теперь вот так на него обижается не только Дубин. Так. А с другой стороны — почему Игоря это волнует? Хотя… Ах, да. Уорхол. Картинки. Фотография. Просто потому что Серёжа — это Серёжа. — Единственное, что могу предложить, — Игорь вздыхает, мысленно уже вешая себя на люстре, — это комнату у себя. Потом в общагу попробуешь… — Ага, ладно. Спасибо? Игорь официально впервые за время с их знакомства реально удивляется. То ли закатное солнце так падает, то ли ещё чего, но у Серёжи краснеют щёки.

***

Первые несколько дней — это напряжение. Это Серёжа, снующий по квартире так тихо, что его вообще не видно и не слышно. Это попытка нормально поговорить с Максимом Фёдоровичем и объяснить ему, что Серёжа — мальчик взрослый и сам разберётся. Будь на то Игорева воля — он бы уже настучал бы незадачливому родителю по голове, но Серёжа ожидаемо дал понять, что этого делать не надо. А ещё первые несколько дней — это попытки привыкнуть к тому, что в доме теперь не постоянно тихо. А потом, когда в один из дней Игорь возвращается вечером — Серёжа самозабвенно отмывает окно. — Ты чего это удумал? — Да ты посмотри только, небо же видно! Игорь поражается тому, насколько действительно радостной может быть его, Сережина, улыбка, если она не омрачена тяжёлым взглядом. И Игорь позволяет, потому что не может не. Даже помогает, когда его тоже припахивают передвигать диван и мыть полы. Сам себе удивляется. Действительно шарики за ролики. А ещё в один вечер Серёжа вдруг приходит к нему на диван и садится рядом. Устраивается со своими карандашиками и абсолютно не обращает на вопросительный взгляд Грома внимания, а потом протягивает ему вырванный из скетчбука листочек и молнией исчезает за дверью. Игорь смотрит на этот листочек, узнаёт в человеке на нём себя и идёт следом. В тот вечер говорит только Игорь. Серёжа молчит, слушает, смотрит мягко-заинтересованно и сонно морщит нос. По личному мнению Игоря, сонный Серёжа — существо вообще странное и природе неизвестное, но такое до жути умильное, что плакать хочется: щурится, жмурится, позёвывает, того и гляди, ткнётся куда-то лбом и заснёт прямо так. Серёжа действительно тыкается лбом ему, Игорю, в ключицу, обвивает руками и засыпает. Игорь понимает, что это всё. Финиш. Но нет, финиш — это вечер, когда Серёжа, просидевший неподвижно на кухонном стуле минут сорок, вдруг встаёт, в несколько ловких шагов настигая Игоря, пытающегося сварганить что-нибудь у плиты, и чуть не падает, путаясь в собственных ногах. Игорь ловит, конечно, какие у Игоря варианты? — Что случилось, эй? Ты чего? А Серёжа, вопреки тому, что у него от резкого подъёма голова кружится, Игоря просто обнимает. Тычется в ключицу сначала носом, потом губами, нервно вслепую тянется выше, по челюсти, по щеке и замирает у губ, как будто его током ударило — дрожит. Игорь мысленно считает до пяти, а потом, словно психанув, жмётся губами в ответ, и Серёжа отмирает тут же, цепляется пальцами за плечи-шею-ладони-совсем-неважно-что-еще, и Игорь уже думает о покупке гроба. Он тянется к плите, выключает, чтобы ничего к херам не сгорело, а Серёжа тянется за ним почти инстинктивно, и в глазах у него какая-то не слишком понятная смесь. Дикий коктейль из неловкости, смущения и какой-то недетской смелости. Игорь обнимает его в ответ. В этот вечер даже он молчит. В этот вечер рассказывать ничего не надо. Хватает той молчаливой откровенности и открытости, от которой у Игоря крышу качает, как Володарский мост, а змеиный язык ночи за окном втягивается в колодец двора на второй линии Васильевского плавно и мягко, и ничего, кроме Серёжи, сидящего на столешнице в его, Игоря, футболке и за обе щеки уплетающего всё-таки подгоревшую картошку, больше не существует. Серёжа улыбается. Светло становится. Игорь жмурится, словно от резкого луча солнца, и ерошит ему волосы.