khoun.

За спиной Ширин держала отцовскую бритву. Её лезвие поблëскивало под острым солнечным лучом. — Давай. Сталь оказалась приятно тëплой. Видимо, Ширин долго грела бритву в руках. Сначала — небольшая царапина, на пробу. Кабад даже не вздрогнул. Пара мелких алых бусинок на коже. Ни о чëм. Затем она полоснула его уже по-настоящему, от души. Жгучая, едва терпимая боль. Струйка крови потекла на трухлявый пол чердака. Грязная кровь, ублюдочная, как говорила тётя Масуме. Туда и дорога, пусть течёт. Сердце накачает новой, чистой, правильной крови. Лишь бы все они заткнулись. Больно. Очень больно. Но лучше такая боль, чем от дядькиной лозины, чем от пинков Мансура, чем от тëткиных попрëков. В ней есть что-то сладкое, что-то, что заполняет зияющую дыру под ложечкой. — Ещё. Ширин взрезала кожу на другом предплечье. Глазëнки её сверкали жадно, как у стервятника, почуявшего падаль. При виде второй струйки она хищно оскалилась — и прижалась губами к руке Кабада, пытаясь то ли напиться, то ли зализать рану. — С ума сошла? — к его горлу подкатила тошнота. — Папенька с маман… всегда так... – прерывисто объяснила она. Еë крупные, немного щербатые зубы на фоне окровавленных губ выглядели ослепительно белыми. — Ты не думай. Я всë знаю, что дома происходит. И про тебя всё знаю, братик… …братик, терпи, — хрипло вздохнула Ширин. Не та безумная десятилетняя девчонка, что некогда резала его руки на чердаке. Взрослая, невозможно красивая Ширин, охваченная жаркой дрожью, о которой в том нежном возрасте не могла иметь представления. Только глаза те же — яростные, дикие, правый чуть косит, как, говорят, бывает у джиннов. И тот же прелестный ротик, измазанный кровью мужа, братика, добычи, кто он там для неё теперь. Ширин ловко орудовала ножом, взрезая упругую кожу — так, чтобы не нанести серьезных увечий, но чтобы на белом осталось достаточно красного. Она всегда любила искусство. Вот он, её главный шедевр, последний писк моды на абстракции — нежный холст цвета топленого молока с тонкой росписью из разноцветных шрамов. Одни уже совсем выцветшие, почти незаметные, с двенадцати, с тринадцати лет — на руках и на голенях. Другие она нанесла намного позже. Когда уже совсем выросла, когда впервые увидела Кабада обнажённым, когда они сыграли свадьбу. Кровосмешение. Такое странное слово. Бумажное, научно-чиновничье, непонятное. Но они — знали. Знали, что кровь надо смешивать, чтобы получить новые оттенки цвета, вкуса, живых настоящих чувств. Ширин посмотрела на дело рук своих, отойдя чуть в сторонку. И ей понравилось. Надрезы на жилистых плечах, на груди, прямо по краешкам сосков, по контуру чуть выступающих рёбер и едва заметного пресса, на нежнейшем шёлке кожи с внутренней стороны бёдер. Кабад плакал от боли, от наслаждения, от жажды. И чем больше он заходился всхлипами, чем больше молил о пощаде, тем дальше отходила от него Ширин, тем холоднее и злее становился её чёрный нечистый взгляд. — Сестрёнка! Сестрёнка, блядь, люблю, блядь, люблю, мать твою, люблю, люблю!!! Она снова взяла в руки нож и со звериным, грубым вскриком полоснула себя. Одним стремительным движением — ниже живота, двумя — по худым длинным бедрам. — Мы с тобой одной крови, братик. Ты и я.