НИЗМЕННЫЕ ЖЕЛАНИЯ

Некоторые люди слушают музыку в наушниках на такой громкости, что все равно умудряются мешать окружающим. Что особенно бесит — Рэнсому Драйздейлу нравится музыка, которую слушает его сокамерник Лэнс Такер. И сам Такер, упорно бесящий и доводящий до белого каления всех вокруг, ему тоже нравится. В этом очень не хочется признаваться даже самому себе. И, наверное, самому себе в первую очередь. Рэнсом молод, амбициозен, в хорошей физической форме и не собирается позволить тюрьме сломать свою жизнь. Его срок — двадцать восемь лет за убийство и два покушения на убийство. Он пользуется уважением и авторитетом как человек умный, расчетливый и безжалостно бессердечный. Он внук знаменитого писателя детективов Харлана Тромби (которого собственно и покушался убить). В свободное время (которого у него теперь предостаточно) Рэнсом работает над собственной книгой: отчасти биографией, отчасти детективом. Лэнс Такер тоже молод и в прекрасной физической форме. Что и неудивительно, так как в прошлом он чемпион мира по гимнастике и успешный тренер. Его срок — полтора года за попытку ухода от алиментов и вскрывшиеся в процессе расследования махинации с уклонением от налогов. Несложно было предположить, какая судьба ожидала бы смазливого гимнаста и любителя молоденьких девочек за решеткой. Но Лэнс Такер удивил всех. Меньше, чем за месяц он умудрился пассивно заебать до полного истощения всех похотливых кобелей, сглупивших хоть разок прижать его в душевой. Собственно, почему и оказался в одной камере с Рэнсомом. Кто-то из начальства тюрьмы прозорливо рассудил, что уж у хладнокровного убийцы, в случае чего, достаточно крепкие яйца, чтобы отбиться от похотливого акробата. Впрочем, ведет себя Такер вполне прилично, первым не пристает, в штаны и с задушевными беседами не лезет. Стоит себе на руках и отжимается под музыку. Попеременно отводя под прямым углом то правую, то левую ногу. Ни на что не намекает, так просто... дает знать. Рэнсом смотрит на словосочетание «низменные потребности» в своем тексте уже почти десять минут и никак не может закончить чертово предложение. — Будь так любезен, Лэнс, сделай свою музыку тише. Он безупречно вежлив, но его голос звучит, как шипение змеи. Такер его прекрасно слышит. Он поворачивает голову, лениво моргает, и его полный яркий рот расплывается в издевательской мягкой улыбке. — Тебе не может мешать моя музыка. Я в наушниках. — И все же мешает. Такер, ублюдок, фыркает, одним прыжком поднимается на ноги и плавно разводит в стороны руки, будто ожидая аплодисментов. — То, что у тебя творческий кризис — твоя проблема, а не моя. — У меня нет творческого кризиса, — улыбается ему Рэнсом. Пот блестит у Такера на плечах и на шее, и очень сложно не вспоминать однажды виденную в душевых картину, когда только выбравшись из сопящего клубка, в котором его жестко трахали трое огромных негров, Лэнс невозмутимо сделал колесо по проходу и так же встал, разведя руки в стороны (в ожидании аплодисментов), очаровательно улыбаясь своей воображаемой публике. У Рэнсома не было женщины всего полгода. Он еще не настолько отчаялся, чтобы жрать из одного корыта со свиньями. Каким бы лакомым и даже экзотичным ни казалось попавшее туда угощение. — Если бы ты слушал Шуберта или Ростроповича, поверь мне, я бы тебе слова не сказал. Но твоя музыка меня сбивает. Такер немного переигрывает, когда понимающе хмыкает и демонстративно выключает свой саундтрек. А потом подходит к Рэнсому, без приглашения усаживается на его койку и сочувственно гладит по колену. За что получает один из самых убийственных взглядов, на которые только способен почти состоявшийся тройной убийца. Однако чемпиону скакания по хуям это как с гуся вода. — Прости, я тебе так сочувствую. И очень переживаю за судьбу твоего романа. Все-таки те произведения, которые маркиз де Сад написал в Бастилии, существенно уступают более ранним его работам. — Лэнс сочувственно цокает языком, прогибается, чтобы заглянуть в лицо снизу вверх и снова гладит Рэнсома по колену. — Такое ощущение, что чувак перебирал в голове самые крайние кинки, чтобы подрочить, но как бы далеко он ни заходил в своих фантазиях, кончить у него все равно не получалось. Лэнс огорченно взмахивает ладонью у самого паха Рэнсома, впрочем, все еще не переходя необозначенных границ. Его наглость и смелость даже слегка забавляют. — Не знал, что ты читал де Сада, — в голосе Рэнсома, вероятно, слышно, что он заинтересован. — Ты не производишь впечатление поклонника мировой классики. — Я и Захера Мазоха читал. Отвечу, пока ты еще не спросил. И, если тебе интересно мое мнение, считаю его сильно переоцененным для родоначальника жанра, — небрежно пожимает плечами Такер. — Пожалуй, я уже меньше впечатлен. — Рэнсом откладывает свой планшет и отодвигается вглубь койки, шире разводя при этом колени. — Хотя, должен признать, я скорее ожидал, что следующим ты упомянешь Набокова. В том, что касается совращения малолетних девиц, он литературный первопроходец и признанный мировой классик. Такер морщится как от зубной боли. Но от темы не уходит. — Не буду спорить. И не хочу говорить об этом. С малолетками я решил завязать. Они слишком дорого обходятся по итогам. — Не огорчайся так, Лэнс. — Видеть искренние чувства Такера так приятно, что Рэнсом фамильярным жестом позволяет себе потрепать сокамерника по голове. — Не вижу смысла особенно переживать из-за этого: когда выйдешь на свободу, тебя к девицам младше пятидесяти лет ближе, чем на полмили больше не подпустят. Такер на миг замирает, чуть кривится, явно представив свое блестящее будущее в качестве преподавателя йоги для увядающих домохозяек, заброшенных своими мужьями. Но уже через миг снова сияет своей почти оскорбительно белозубой улыбкой. — Ничего, зато меня ждет блестящая карьера в гей-порно. Его бесстыдство почти оглушает. И смотрит он прямо и абсолютно без капли смущения. — Разумно. Не сомневаюсь, что с тем опытом, который ты приобретешь, роняя мыло в душевых каждый день, блестящее будущее на этом поприще тебе обеспечено. — Слава богу! А то, знаешь ли, мне уже скоро придется как-то зарабатывать себе на жизнь. Со всеми ее удовольствиями, доступными свободному человеку. Это тебе можно о таком еще тридцать лет не переживать. Очень хочется ударить Лэнса промеж его невинных серо-голубых глазок за такие слова, но Рэнсом с детства умеет держать себя в руках. — Лэнс, тебе, кстати, не пора бежать к твоим накачанным фанатам группового прилюдного секса? А то они, того гляди, решат, что тебе разонравилось в их компании. — Не решат, — небрежно отмахивается Такер. — Это очень предсказуемая публика. Многие из них до сих пор думают, что это они используют меня, а не я их. Тюрьма — плодородная почва в этом плане. Здесь принято считать, что достаточно сунуть в кого-то свою пипиську, чтобы доказать окружающим, что ты не болтаешься в самом хвосте пищевой цепочки. Я же выбираю следовать за своими предпочтениями и брать от жизни все, что хочу. Я не стыжусь того, что предпочитаю секс снизу. К тому же, это прекрасно помогает поддерживать себя в форме. — Я рад за тебя, Лэнс. И все же желаю тебе разумно оценивать свои силы и не слишком переусердствовать. Я не знаток, но слышал, что травмы интимного характера — штука весьма неприятная. — Ох, не переживай за меня. — Такер встает и потягивается всем телом, снова демонстрируя верхний край татуировки под пупком. — Эти лопающиеся от тестостерона качки с хмурым видом заявляют, что тюрьма — это ад. Брехня. Ад — это спорт. А ваша тюрьма после него — курорт две звезды. У нас во всем блоке не наберется столько мужиков, сколько мне случалось заездить до полусмерти за одну вечеринку. Убийцы, воры, рэкетиры — да вы все для меня просто спортивные снаряды из мяса с хуями. Он стоит перед Рэнсомом такой вызывающе уверенный в себе и красивый, что буквально провоцирует одним своим существованием. Рэнсом всегда был больше по женщинам, но просто невозможно упустить такой шанс затолкать этому самовлюбленному акробату его же слова обратно в глотку. И, да, как он и думал, татуировка у Лэнса не на члене и не на яйцах. Медалька набита у него аккурат вокруг самого очка. Они трахаются полночи, не потому что Рэнсому хочется что-то доказать себе и своему сокамернику, а потому что наощупь Такер офигительно сладкий, невозможно приятный. В него влипаешь, как в мед. Он так пульсирует, сжимается, двигается, когда ты у него внутри, что невозможно думать больше ни о чем на свете. Им невозможно насытиться. Низменные желания — вот что он будит в душе. Низменные желания запечатать его собой. Стать для него кем-то уникальным. Стать незабываемым. Не одним из многих, а кем-то совершенно особенным. Кем-то, кого он не сможет и не захочет забыть. К сожалению, Рэнсом слишком разумен, чтобы не понимать: подобное просто невозможно. Поэтому он, не сдерживаясь, хлещет своего любовника по щекам, трахает изобретательно, жестоко и сдавливает его горло обеими руками в шаге от оргазма. Густая смесь из ярости и наслаждения захлестывает с головой. На миг Рэнсому будто форматируют какой-то важный диск в голове — такую блаженную пустоту он ощущает. А потом Лэнс стряхивает его с себя, скользит по виску губами, легко встает и театрально раскидывает руки в стороны. В камере и в коридоре царит полутьма, и в ее мягких объятиях так легко угадать призрачные аплодисменты невидимого зала со всех сторон. — Я убью тебя, сукин сын, — шепотом произносит Рэнсом и сам слышит, какая восхищенная нежность звучит в его голосе. — Ты умрешь на моем члене, жадный самовлюбленный ублюдок. — Что ж, попробуй, — улыбается ему Такер, вытирая туалетной бумагой с собственной груди брызги спермы. — Но, готов спорить, я уделаю тебя первым. — Это будет достойная битва, — тихо смеется Рэнсом. — Надеюсь, ты напишешь о ней в своей книге? — предлагает Такер и, чертов сукин сын, делает кувырок через голову на месте. — Если да, изобрази меня неприступным. Гребанный невероятный сучонок!

Конец