В ином, сияющем мире

— Что ты делал сегодня? — Ты знаешь. — Нет. Шун подходит, опирается руками о край, зажимая Тамао между собой и кухонной стойкой. Они одного роста, но сейчас Шун кажется выше. — Я нес страх и хаос. Я запугивал людей до полусмерти. Я показал, как это — когда тебе некуда бежать. — Мы сбежали. — Нам повезло. Им — нет. Тамао знает, что Шун никогда не откажется от своей навязчивой идеи. Так же, как Тамао никогда не откажется от мысли его переубедить. Патовая ситуация. Шун гладит его щеку, взгляд опускается к губам. Лицо становится мягче, теплее. — Я знаю все, что ты можешь сказать. Давай сейчас не об этом. Я соскучился. — Ты сбросил меня в воду. — Это не значит, что я тебя не люблю. Я был рад узнать, что ты жив, хоть ты и испортил мой план. Одной рукой он расстегивает белую рубашку Тамао, пуговицу за пуговицей. — Твой план — угроза всему живому. — Да. Ну и что? — Ткань сползает, обнажая плечи. Шун смотрит, просто смотрит, но его взгляд обладает гипнотической силой. Всегда обладал. Шун целует его в ямку между ключицами. Щелкает пряжка ремня. — Пойдем в спальню? — Здесь достаточно чистый пол. И солнце. Шун всегда хочет здесь и сейчас. «Потом» для него не существует. Именно этот принцип он пытается диктовать миру. Живи сейчас. Умри сейчас. Тамао всегда за второй шанс. Шун раздевает его не торопясь, будто снимает обертку. У Тамао и научился. Тогда давно, когда еще были подростками. Когда были другими. Лопатки прижаты к теплому полу. Шун целует — медленно, растягивает — медленно, входит — медленно. — Я рад, что ты жив. Потому что тогда и ты жив, думает Тамао. Без меня тебе было бы не с кем говорить, некого трахать, некому звонить в случае приступа. Я твоя прямая связь с жизнью. Нежность в сердце такая острая, что можно порезаться. — А ты помнишь тот день? — спрашивает Шун, продолжая двигаться в нем. — Помнишь, как кричали вокруг? Как горели? Как выглядели их лица? Так выглядит безумие. Безумие выглядит, как твое лицо, хочет сказать Тамао, но вместо этого спрашивает: — Ты хочешь, чтобы секс с тобой напоминал мне о смерти? — Неплохой вариант, — растягивает губы Шун. — Но нет. Я хочу, чтобы он напоминал о мести. — Ты мстишь не только виновным. Ты мстишь тем, кто понятия не имеет о случившемся. — На войне правил нет. Тамао болезненно привязан к каждой черте его лица, к каждому жесту, слову, выражению глаз. Это не любовь, это прорастание друг в друга. Они срослись намертво, поэтому он выжил после падения из самолета. Они не могут умереть отдельно друг от друга. Они даже жить отдельно не могут. Сиамские близнецы. Окиномафунские близнецы. Шун прорастает в него пальцами, членом, языком, взглядом. Тамао принимает его. В этом заключается их противостояние. Если он оттолкнет Шуна, то подтвердит его теорию. Подтвердит, что они — на войне. Поэтому Тамао не может его оттолкнуть. А еще — не хочет. Он нуждается в Шуне. Нуждается в каждом его толчке внутрь себя, в каждом слове, в каждом взгляде убийственно-насмешливых глаз, обжигающем прикосновении губ. Шун не останется человеком без него. Но и Тамао без Шуна лишь пустая оболочка. Как бы уродливо ни выглядела их душа, она одна на двоих. Тамао поднимает руку, заправляет за ухо отросшие светлые волосы. — Ты не устал? Шун тихо смеется. — Я проник на секретную военную базу, угнал оттуда самолет с химическим оружием и сумел скрыться после этого. У меня хватит сил, чтобы кончить в тебя. Но Тамао кончает первым — сразу после этих слов, после этого смеха и взгляда. Шун вынимает член и додрачивает ему на живот. Выводит что-то пальцем по быстро остывающей жидкости. — Готов поспорить, ты написал «М.В.», — говорит Тамао. — Нет, — Шун смотрит куда-то в пол. — Гораздо хуже. Он щелкает живот Тамао на телефон и показывает ему. На снимке трудно различимое сердечко со стрелой. — Четырнадцатое февраля все-таки, — говорит Шун. — Кстати, сегодня я никого не убил. Он поднимается и уходит в душ. — Спасибо, — говорит Тамао вверх, непонятно кому. Ему тоже надо в душ, как ни жаль смывать художества Шуна. Хорошо, что есть фото. В этом мире иначе не будет, но Тамао не уверен, что сожалеет об этом.