адажио в соль миноре

— хотите потанцевать, генерал? в рыжем каминном отблеске пепеляев вздрогнул, застигнутой врасплох. капитан кирсанов-двинский — мальчишка с прозрачными, как Северное море, глазами — смотрел на него в упор и кусал обветренные губы. белые худые пальцы стёрли пыль с поверхности старого, как и весь пермский особняк, граммофона. — я не танцую. — пепеляев прикрыл глаза. это звучало, как шутка, но в горьком изломе чужих губ ни капли насмешки. — не обучен. капитан фыркнул, повёл головой, грациозной, как и весь он; пальцы всё равно поставили иглу на пластинку и что-то попытались подкрутить, но анатолий отчего-то не был уверен, что граммофон вообще заработает. — bien. это ничего. я вас научу. — я отдавлю вам все ноги. — пускай. пепеляев рассматривал облупленные носки собственных сапог — дальняя дорога не пощадила и их. скоро солдат снова будет не во что одевать, а он вместо этого думает о танцах. — я не танцевал целую вечность, генерал, а завтра я и мои солдаты уходим на фронт. — будничным тоном сообщил он, как будто пепеляев сам не знал; как будто умирать зазря у них было в порядке вещей. — поверьте, отдавленные ноги — последнее, что меня волнует. граммофон закашлял, зашелестел, и вдруг и вправду ожил — из него полилось тихое, трескучее, тоскливое. «...ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль. ничего теперь не надо нам, никого теперь не жаль...» пепеляев опустил голову и усмехнулся. вертинский. это вертинский. ну конечно же. звучание песни разлилось в душе болезненной, непонятной истомой, в грудную клетку забилось, как отчаявшаяся пойманная птица. и внутри всё так болело, так болело... капитан подошёл к нему тихой кошачьей поступью. протянул руку и вдруг бледно, с тягучей слабостью смертника улыбнулся. это дьявол играет, морочит голову затхлостью гниющего изнутри города — иначе анатолий не знал, почему так отчаянно хотелось положить ладонь на чужую талию. — ну так что? — протянул двинский, вскидывая острый подбородок. снова в глаза бросилась эта его инаковость, этот едва ли вытравленный графский флёр: даже здесь, на войне, в окружении белого безмолвия и пепла, константин оставался дворянином. пепеляев знал по опыту и по чутью: такие долго не живут. жаль. — я поведу. константин снова улыбнулся, кивая, и пепеляеву больно стало от мысли, какой эта улыбка могла быть до войны. какой невыносимой могла быть эта улыбка, если даже сейчас он не в силах ей отказать? — как пожелаете. в желтушном отблеске свечей у константина худоба была почти мальчишеская, ломкая, журавлиная, и взгляд резался о болезненно-острые скулы. вы были бы красивы, — подумал пепеляев. — вы были бы красивы, капитан, если бы не отпечаток стольких смертей на вашем лице. где же ваша юность? неужто там же, где и моя? в братских могилах и оледенелых окопах, капитан, кон... стантин? коко. двинский устроил тонкопалую ладонь ему на плече, сжимая погоны, вторую вложил анатолию в руку — кожа у него была горячая и сухая, как пергамент, и бесконечно замёрзший пепеляев ненароком обжёгся, но не отстранился. наоборот — притянул ближе, чтобы согреться, до звяканья металла на обнятой мундиром груди, так, как не притягивают девушек даже в белом вихре вальса. они танцевали неуклюже. кабинет был слишком тесен для размашистых па и бодрого ритма, и это неловко, и это странно, но пепеляев уже давно смирился со своей слоновьей шпацией. они двигались — шаг, шаг, ещё шаг, целых три героических скользящих шага перед тем, как анатоль всё же наступил ему на ногу. двинский засмеялся на ухо, и утешающая ладонь плавно огладила его напряжённую, обтянутую болотным мундиром спину. в этом жесте не было интимности, только добрая немая поддержка. — вам и вправду медведь на ухо наступил. — его голос отдавал лисьей хитринкой и знанием человека, оттанцевавшего не одну кадриль в просторных императорских залах в те далёкие времена, когда люди ещё умели танцевать. — но это ничего, генерал. вы быстро учитесь. это — ничего. пепеляев даже не попытался обидеться. он вёл дальше, память пришла вместе со временем, и анатолий почувствовал, как накопленный за день холод, отчаяние, смерть постепенно растворились в бирюзе чужих глаз. он так давно не видел неба без поволоки дыма и кровавых туч — так вот оно. прямо перед ним. мелодия стихла, всё ещё вибрирующая в тёмных сырых стенах особняка, а константин кружился и кружился, увлекая генерала следом, и чистое майское небо в его глазах потухло в тени опущенных ресниц. его тонкая рука в руке пепеляева была такая правильная, такая надёжная, что анатолий лишь сжал пальцы сильнее, чтобы не упал константин или он сам, чтобы их спонтанный танец не кончался, потому что потом снова будет только безмерная усталость, смерть и метели, снова будут безликие «генерал» и «капитан» — погасшие звёзды на плечах, звания, которые не стоят теперь ни гроша. война — это ведь не про вас, капитан. долгие балы, торжественные вальсы, тенистые вишнёвые сады, атлас и шёлк — вот, вот это вы, это про вас, но вы зачем-то выбрали быть таким же, как все они. таким же, как я. убийцей, безумцем, наивным мечтателем — тыкай наугад, всё равно будет верно. только бы ты танцевал и дальше. теснота комнаты сковывала их движения, и они едва не напоролись на дубовый письменный стол. константин засмеялся, пошатываясь на своих длинных ногах, и наклонился так близко, что пепеляев мог разглядеть все ранки на его губах и серебрянные ниточки в волосах, ощутить горячее дыхание на коже. капитан молчал, глядя прямо ему в глаза, и словно чего-то ждал. наверное, надо было что-нибудь сказал. я хотел бы иметь шанс — едва не сорвалось с языка робкое, живое, тайное, — шанс увидеть, как ты улыбаешься мне по-настоящему. но он ничего не сказал. капитан разочарованно расцепил их пальцы, ускользая из его рук, и вернулся к граммофону с всё ещё бестолково крутящейся пластинкой. это всё прелюдия. вот сейчас он снимет пластинку, щёлкнет каблуками сапог, наградит очередным призраком улыбки на обветренных губах — и выпорхнет голубем из кабинета. завтра их пути разойдутся. пепеляев пойдёт на вятку, а константин со своими мальчишками исчезнет на востоке и, скорее всего, умрёт. там сейчас все умирают. хорошие люди — в первую очередь. чужие шаги в коридоре затихли, снова погружая кабинет в удушающую тишину. пепеляеву казалось, что он слышит испуганный ритм своего сердца так чётко, словно держит его, красное и холодное, прямо в своих дрожащих пальцах. чувство сожаления о (не)совершенной ошибке затопило сознание, как дёготь, разлилось пустотой в часто вздымающейся груди, и он опёрся ладонями о свой стол, закрывая глаза на долгие мучительные мгновения. даже забавно, даже смешно, что этот испуг — это сердце, глупое человеческое сердце так заполошно стучало в чужую худую грудь лишь мгновения назад, и это действительно было единственное настоящее, что осталось, что-то живое среди бесконечно серого и мёртвого, не отпускающее, звучащее сквозь клёкот крови в ушах и ночные кошмары. это что-то согревало, оберегало, пробуждало ото сна. оно звучало в его голове в такт выравнивающимся ударам сердца. у этого чего-то теперь было имя — константин.