Только ждать

      Сережа научился ждать.       Ждать долго, покорно склонив голову перед тяжелым бременем, неся на хрупких плечах все проблемы. Долго, мучительно-медленно переносить панические атаки, настигавшие его в разгар важной презентации, какой-то очень важной-соберись-Тряпка конференции или уже надоевшей и пугающей изобилием людей фотосессии на обложки модных журналов.       Сереже интереснее и привычнее ждать в офисе, окруженным томным гудением серверов, шуршанием редких бумажек, попадающихся под руку, и глухими щелчками клавиатуры любимого ноутбука. Искать что-то в интернете, заказывать еду, находить интересные статьи про Сергея Разумовского и, конечно же, печатать нули и единицы. Вот, где находил себя Сережа, — в лабиринте четких кодов, напечатанных не за одну ночь. В лабиринте, на котором была построена его личная Империя, мечту о которой он лелеял с самого студенческого возраста. И не спать ночами, питаться едой быстрого приготовления и пить только те напитки, где содержится кофеин, при возможности позволить себе абсолютно все — для Сережи настоящая построенная Империя. Бедная, но родная.       Сережа привык ждать в отстроенном на благотворительные деньги детдоме в окружении детей и подростков, которые ждут его приездов с нетерпением. Там, в когда-то старых, грязных и сырых подсобках, теперь все новейшие технологичные классы. Он дает возможность таким, как он был, развиваться вместе и усерднее. Ему приносит безграничное удовольствие слушать интересные, местами нелепые оклики младших и уже более серьезные, осознанные разговоры старших. И иногда даже обидно — видеть себя в этих детях, только в намного лучших условиях. Ведь Сергей мог похвастаться только кривыми, но красивыми и изящными рисунками прекрасных дев из краем глаза увиденных в библиотеке творений Боттичелли перед Олегом. Пока он приходил с разбитой губой, а Разумовский бережно ее обрабатывал, иногда перебарщивая с перекисью и случайно заливая ее в приоткрытый рот, они много говорили о картинах мировых художников и скульпторов. Точнее, говорил Сережа, много жестикулируя, с блаженством прикрывая голубые глаза, когда вспоминал Венеру, и часто морща веснушчатый нос. Грубого, вечно резкого Олега это, что странно, умиляло, а смотреть на забывшегося в рассказах Сережу было на порядок интереснее и приятнее.       И когда Разумовский смотрит на «отражения себя», он понимает, что это — будущее России. Эти дети, еще не понимающие всю горечь проживания в этой стране, ему кажутся еще такими глупыми и несмышлеными. Сергей не любитель говорить, что в их детстве все было по-другому, они бегали в оборванной одежде и часами стояли голыми коленями на крупе. Но он осознал, насколько было тяжко, и пообещал сделать жизнь простых людей лучше — и он этого добьется. Это новый восход его построенной из ничего Империи.       Вот только какой ценой ты будешь добиваться полной власти в своей же Империи, герой?       Сережа привык ждать, когда ночью на его место приходит он. Со светящимися золотом в темноте офиса глазами, не пропадающей ни на секунду улыбкой и перекатывающимися желваками на острых скулах. Сережа готов ждать в своем сознании сколько угодно, лишь бы не слышать и не видеть, как хлопают крылья за спиной, развевается на холодном питерском ветру плащ и оглушительно воют огнеметы. Готов ждать, лишь бы он к нему не прикасался.       И хоть Птица и не готов мириться со своим носителем, иного выхода нет — приходится терпеть и ждать долгожданной ночи. Когда он сможет надевать бронированный костюм, остроклювую маску и говорить о чуме коррупции и беззакония, поглотивших Культурную столицу, на виду у нескольких сотен тысяч человек. Да, один из них хорошо над этим постарался. И расправлять свои невидимые крылья свободы, нарекая себя Чумным Доктором, который встал на путь истины и очистит город от этой заразы, во что бы то ни стало.       Ночные деяния Птицы можно расценивать, словно его вечность и больше держали взаперти, в тесной клетке, а потом — скрипнула решетчатая дверца — и он на свободе. Творит, разукрашивает кровью все, что только попадается ему на острые глаза. Бесится, когда у него не получается так ярко, как планировалось, и веселится, когда какие-то жалкие стражи закона пытаются угнаться за ним под черным покровом неба. Любит слизывать теплую кровь с губ, представляя сколько этой крови пролилось за одну его «прогулку».

***

      — Эй, ну прекращай, Серый, — Олег, мгновение назад продолжавший собирать вещи в объемную сумку, теперь уместился на скрипучей кровати Разумовского, отчего та издала невнятный звук. Сережа тоже молча не сидел — иногда рвано выдыхал, обнимая себя руками и, как обычно, вздрагивая, словно от холода. — Я же вернусь, ты чего, — крепкие ладони взяли за покрасневшие то ли от истерики, то ли от немалого смущения щеки и большими пальцами огладили скулы. На вечно хмуром лице Олега взыграли уголки его тонких губ в слабой улыбке. Но этого хватило Сергею, чтобы раскрыть голубые глаза и посмотреть в волковские — черные-черные, кажется, таких темных ночей в Питере не бывает — и аккуратно накрыть руки своими, дрожащими. Хочется что-то сказать, как-то отшутиться, отвернувшись в сторону, но Олег держит крепко и не надавливает. Тоже чего-то ждет.       Сережа выдыхает теплый воздух в попытке что-то сказать и только сейчас замечает, как Волков близок, что они уже соприкасаются носами. Они оба этого хотят, они оба этого ждали. Они оба не могут сказать и слова.       Сережа ломается первым — накрывает солеными губами губы напротив и не дышит. Сильно дрожит и жмурится, из-за чего меж темных бровей залегает некрасивая складка. Он чувствует только одно — Волков улыбается, зараза! Ну давай, оттолкни, колко усмехнись и свали в свою армию... Но Олег только нежно надавливает поцелуем на Разумовского, отчего тот прогибается сначала в спине, а потом и на кровати. И уже слышится не дрогнувший выдох, а ожидающий.       Сережа, Сережа, — думает Волков, — какой же... ты невероятный.       Вот только на перроне вокзала они больше не целуются. За всю их совместную жизнь в общежитии на подработку Олега и мизерную стипендию Серого они позволяли себе вольно прикоснуться губами только пару раз — и то только ночью, опьяненные дешевым вином и ласками друг друга. Несколько раз Сережа успел даже прикусить до крови Волкова только потому, что нравилось слышать его внезапные скулящие стоны. Прямо как раненый волк.       — Ты только жди, Сереж, — он наклоняется над немного низким Разумовским, целует его в рыжую макушку, напоследок забирается пальцами в длинные волосы и улыбается — по-родному, невидимо скалясь.       Разумовский молчит и глотает запах Волкова в последние секунды.

***

      Сережа уже привык, что к нему приходят разные напыщенные люди, готовые отменить все свои записи на месяц, чтобы только посмотреть на интересные записи о необычном пациенте. Да и его самого в сторонке не оставляют — смотрят, разглядывают, светят маленькими фонариками прямо в тусклые голубые глаза. Сереже страшно. Страшно от незнания и все же понимания, что он ничего больше не сможет. И больше ничего не имеет под рукой. Даже откупиться не посмеет — пока Птица спит, он может только смотреть в стенку напротив или в небольшое оконце. А помнить похоронку лучшего друга — не описать словами, что творится с ними двоими. Сережа бьется в истерических судорогах, а Птица звонко хлопает когтями и говоритговоритговорит о своей мило предоставленной помощи. Руки затекли в смирительной рубашке, а рыжие, когда-то огненные волосы теперь небрежно спадают на исхудавшее лицо. Что только не делали с Разумовским: били электрошоком, кололи успокоительное и еще что-то — Сергей пытался запомнить для интереса название, но оно все равно в памяти долго не задерживалось, — что давало ощущения парализованного тела во сне. И было крайне непривычно — сидеть в углу комнаты, биться в ознобе и смотреть на черные крылья. Тогда Птица почему-то становится намного милосерднее, чем в моменты, когда буйного Сережу снова привязывают к койке. Он, продолжая ходить по тесной «клетке», начинает отчитывать сначала носителя, а уже потом самого себя за лишнюю дерзость к этому Грому.       — Нужно было делать все слаженно, я же говорил! А ты опять решил сделать все по-хорошему, — его шелестящий, рваный голос разносился набатом, отскакивая будто теннисный мяч от стен. Или от черепа? — Черт!... — Я тоже сглупил! — хотелось добавить. Но он обрывал себя каждый раз, когда его крылья вздымались, а руки так и чесались сорвать перистую кожу с себя самого.       Но потом его растрепанный вид перенимала сторона, готовая не то чтобы просто поцарапать — она была готова своей кровью раскрасить белую стену. Опять вырисовывать воронов и бордовые узоры. Птица от него не отстанет ни на мгновение, обрекая на вечные мучения слабый разум. Сереже страшно неимоверно, когда Птица, лязгая зубами, подходит сзади и обнимает когтистыми руками, сжимая белую рубашку, что та беспомощно скрипит под натиском, и почти ласково накрывает крыльями. Опять облизываясь и прикрывая глаза, шепчет на ухо, что они обязательно выберутся, и стоит только Сергею сказать заветные слова, как они оба смогут достичь всего нажитого заново. Без никого. Только вдвоем.       Сережа готов ждать, когда на него смотрит пара золотых глаз, не обрывая зрительного контакта. Но не готов смотреть в глаза Олегу. Неимоверно сильно хочется верить, что это он, живой и настоящий, стоит перед ним в костюме, с подвесками на мощной груди. Вот только одно упущение: у Олега небесно-голубые глаза, почти прозрачные, а не огненные. Но хочется забыться, чтобы только вдохнуть родной запах пота, жесткой кожи и небрежно подобранного геля для душа, который было странно на нем слышать. Убрать стискивающую одежду, прикоснуться к черным волосам и больше никуда не отпускать. И хочется скрыться ото всех, лишь бы никто и никогда не отобрал у них друг друга.       Сережа готов ждать сколько угодно, только бы это был не муляж, целующий его в висок. Только бы стоящий перед ним на коленях Птица был призраком. Сережа готов ждать... И скрипучий голос призрака, не подходящий давнему другу, рассыпается из-за неоткуда взявшегося грома. Но решетчатые окна не мокрые, и на них нет разводов от дождя. Взрыв? Серьезно, Разумовский, ты на это надеешься?... Взрыв!       Птица, до этого стоявший где-то в другом углу, бесследно испарился, и даже черной привычной после его ухода дымки не осталось. Перья не валялись по всему полу, но штукатурка сыпалась мелкой-мелкой крошкой. Стены тряслись, и кто-то надрывно кричал — даже, наверное, это была девушка. Слышалась стрельба, чьи-то грозные голоса и топот тяжелой обуви. Что это? — страшный сон наяву, или Кресты кто-то оккупировал? Думалось о первом. Мечталось о втором. Страх, пробираемый до костей, потихоньку становился только сильнее и сковывал окаменевшие конечности. Серёжа силится хотя бы отползти подальше от стеклянных дверей, которые содрогаются сейчас от не пойми чего. А стоит снова зажмуриться от шквала звуков и вжать голову в плечи, что-то или кто-то агрессивно тормошит его за плечи. Уши заложило, и стоит громкий, оглушающий писк, потряхивать начало гораздо сильнее. Веки медленно размыкаются, яркая радужка движется быстро — оценивает обстановку, дыхание сбито, холодные губы дрожат. Сережа смотрит перед собой — кто ты? — и стучит зубами.       — Тише, все хорошо, — мужской голос звучит негромко, слышно и по-родному. Под его тембр хочется уснуть и не просыпаться, но возбужденный резким подъемом разум не дает таких поблажек. Мужчина копошится за его спиной, и Сергей надеется на то, что умелые руки отстегивают смирительную рубашку. Лязгают несколько металлических застежек, и с исхудалых острых плеч спадает надоевшая вещь. Столько вопросов, которые вертятся на языке, вот только нужно выбрать один. Ответ на который Разумовский хочет только один:       — Олег Волков, кто же еще, — оправданный ответ так приятно ласкает слух, что руки сами собой тянутся к другу. Пальцы поддевают закрывающей пол-лица края маски и тянут вниз, до подбородка. Они обхватывают мускулистое, острое лицо, гладят гладкие щеки с нажимом. Не верящие в происходящее голубые глаза вновь загораются синевой и скользят по бронежилету, армейским штанам и массивным берцам. На груди — коготь и волк. От Волкова пахнет потом и пеной для бритья. И сейчас Сереже даже наплевать, если это опять сон, галлюцинация, или Птица опять решил над ним нагло пошутить. Олег, которого он видел раньше в психушке как посетителя, — идеальный, в водолазке с высоким горлом, руками в карманах, а пахнет от него только дорогими ароматами. А сейчас главное, что этого человека можно смазано поцеловать в щеку и не услышать едкий смешок со стороны. А вот стон из глубин разума — вполне. Он забился в угол, не знает, что делать, и только в предвкушении болезненно скалится.       Сережа привык ждать. Ждать, покорно свесив голову вниз, и уже не мечтать, а знать — вот он живой, спасший его, — сидит около него с протянутой в крепкой руке бутылкой воды. Глядит ласково, немного с укором, а на губах — улыбка, которой не хватало несколько лет. И, думает Разумовский, только из-за этого он умел ждать. Теперь же остается только уметь держать крепкие руки Олега в своих, тощих и холодных, и ждать только спокойствия.       Птица ластиться не собирается, позорно признавая свои ошибки, отвернувшись от них. Его перья стелются на полу ковром.