***
Земо, если так поглядеть, просто человек. Если забыть о том, что он террорист мирового уровня, бывший военный и действительно опасный манипулятор с весьма сомнительными, как Баки кажется, принципами, его вполне можно назвать домашним и уютным. Диссонанс? Пускай так. Как он приборы держит — совсем не американская привычка, выдающая в нём не только аристократа, но и европейца. Сэм всегда сначала вилку в другую руку перекинет, мясо на куски порежет, нож отложит и забудет о нём, а Земо будет постоянно его держать в правой руке, вилку в левой — хотя он и не левша. Баки знает, потом он осторожно сложит приборы. Ещё он никогда не начнет есть первым. Ещё Баки знает, что в детстве его точно переучивали: потому что раньше это считалось отклонением, а Земо — из знатного рода, куда ему левой рукой прилюдно пользоваться. Баки знает, что он обеими руками работает одинаково хорошо, и пишет, и держит оружие, но когда дело доходит до мелочей, он неизменно делает их левой рукой, будь то бездумное покачивание тяжелой ручки в пальцах или рассеянные постукивания костяшками по столу. Баки знает, что Земо — прекрасный пианист, хотя он ни разу не слышал, чтобы он играл. Не помнит. Знать, но не помнить, это как вообще? Шестерни скрипят и отказываются работать. Когда Земо выходит из ванной, кожа и волосы его лоснятся влагой, а по груди стекает крохотная капля, аккурат между родинками. Баки знает, что барон не любит после купания ощущение сухости на коже, поэтому никогда не вытирается совсем насухо. Причуда, правда? Земо шуршит оберткой какой-то сладости, стоя к ним спиной, а Баки следит за тем, как, очертив выступающий позвонок, срывается вниз ещё одна капля. За собой едва ли поблёскивающую в тёплом освещении дорожку оставляет. Баки знает, что у него там, под халатом, лопатки выступают резко, будто крылья — у Земо довольно широкие плечи, он никогда их не сутулит, а спина у него идеально ровная. Всем бы после тюрьмы вылезать вот так. Баки раздражается. И вроде бы Земо виноват, его вообще очень просто обвинить, но нет: это просто есть у него в голове, просто, увидев теперь, он понимает, что это не впервые — и точно ли нужно обвинять Земо? Баки неуютно. Баки кажется, у него уже крыша едет. Всё потому, что тогда, в две тысячи шестнадцатом, заковианский барон забрался к нему в голову, правда? Это остаточное. Это реакция больного сознания. Он всё придумал. Но Баки точно помнит, что у Земо между лопаток треугольник из родинок — такой правильный, что, кажется, его просто нарисовали, удивительная природная геометрия. Когда он случайно замечает это, заглянув в чужую комнату до того, как Земо успевает натянуть на себя водолазку, в животе неуютно начинает возиться непонятное волнение. Земо всегда покачивает бокал, когда держит его в руке. Баки помнит, как удивительно приятно играет в белом свете электрических ламп этот жидкий янтарь, бликуя, переливаясь. Земо смотрит немного исподлобья, если держит голову прямо, а когда его кто-то начинает раздражать, он слегка приподнимает подбородок — совсем немного, это и не заметить, если не следить. Земо мёрзнет, у него руки всегда холодные, потому он часто надевает перчатки, а водолазка эта дурацкая изнутри мягкая, с начёсом. Он любит комфорт, ему после тюрьмы хочется в него окунуться с головой, что он и делает — чего себе отказывать? Баки знает, что чай он любит горячий, но такой, чтобы губы и язык не обжигал. Земо терпелив, он ждёт, сколько нужно, пока не добьётся нужного результата. Эта черта у него во всём — не только, когда дело касается заварки чая. Порой так подумаешь, ведь Земо терпелив страшно — а когда подумаешь, отчего, становится ещё страшнее. Баки старается не думать, когда наблюдает за тем, как его тонкие губы касаются тонкого фарфора чашки. Антиквариат. Он уже его видел? Приходится себя снова одёрнуть, потому что это невозможно. Потому что в доме этом он в первый раз. Потому что... Что — "потому что"? Ответа у Баки нет, а мелочей, что он за Земо подмечает и складывает в пазл без картинки — миллион.***
— Я тебя помню? — спрашивает Баки в один из вечеров в Риге, пока Земо насыпает заварку в френч-пресс. Пахнет чем-то, кажется, цветочным: среди чёрных длинных чайных частичек он замечает голубоватые, что это, лепестки? Может, василёк? Потому что Баки, конечно, упёртый до дури, но узнавать в нём всё, начиная от мелких жестов, заканчивая выбором блюд — уже наводит на мысль, хоть и, казалось бы, сумасшедшую. Земо, нет, Гельмут не оборачивается даже, просто чуть ведёт плечом на заданный вопрос. Баки помнит, чёрт его дери, помнит: это означает согласие. — Помнишь, — чего и требовалось доказать; в его голосе, на удивление, не звучит привычной снисходительности, — и я тебя помню. Если так подумать, даже лучше, чем хотелось бы. Противоречивое ощущение. С одной стороны, камень с души: такой ответ означает, что Баки всё ещё в своём уме. Что крыша, хоть и протекает, всё ещё при нём, и звёзды видно только через многочисленные прорехи. Но встаёт уже другой вопрос, более существенный: если он и правда помнит, то, дьявол проклятого барона в ад затащи, откуда? — Ты мне расскажешь?***
Гельмуту Земо — двадцать четыре года. Сейчас, стоя по правую руку от Генриха Земо, ведущего разговор на пониженных тонах, он просто юный барон, дарование, вышколенное, выученное, дрессированное почти. Он — драгоценная боевая единица вооружённых сил Заковии, слишком умный, слишком знатный, слишком незаменимый, чтобы просто так погибнуть на опасном задании. Гельмут чуть наклонил голову вперед, стараясь выловить нить разговора, но когда отец не хотел, чтобы он что-то слышал — он и не позволял. Дело было в том, что Гельмут вмешательства в свою работу не любил, потому что действовать привык по-своему. Схема была отработана, функционировала и если и даже если и нуждалась в каких-либо улучшениях, то внести их мог бы только он сам. Но только вот Генрих Земо не любил, когда его сына посылали на самоубийственные операции. — Объяснишь? — вопрос повис в вязкой тишине просторного зала, когда двери за широкой спиной вечернего гостя закрылись. Гельмут чуть поджал губы — тонкие, они, кажется, совсем в линию превратились, побледнели. Генрих Земо, наконец, перевёл на него тяжёлый взгляд своих тёмных глаз. — Я прекрасно вижу, что тебе это не нравится. — Ты прав. Не нравится, — не стал спорить Гельмут, поводя плечом, — особенно то, что ты не ставишь меня в известность. Генрих Земо молчал недолго, но Гельмут готов был поклясться, что эту паузу он прочувствовал кожей, такой она была тяжелой. Генрих Земо открыл рот, и тихий голос рассказал ему детали, сухо, но по делу. Тогда к Гельмуту Земо приставили Зимнего Солдата. Гельмут запомнил его очень хорошо, потому что никогда раньше не видел похожих на Солдата людей. Он был высок, выше самого Гельмута на добрые полголовы, отличался бледностью кожи: большая её часть была закрыта формой, половину лица скрывала маска-респиратор, но по той половине, что была открыта, выводы сделать было можно. Гельмут и сделал. Ещё у Солдата глаза были страшные. Не потому, что он жутко смотрел, нет: в них просто не было ничего. У живых людей таких глаз не бывает, пустых, мутных, мёртвых. Гельмут бы поёжился от мысли, что с этим человеком сделали, но при отце и говорящих с ним на русском языке явно военных такого было сделать никак нельзя. Поэтому Гельмут просто чуть поджал губы. Лицо Солдата обрамляли длинные пряди тёмно-каштановых волос — думается, отпущенные для того, чтобы его лицо никто лишний раз не видел. Значит, он — не рядовой телохранитель. Ситуация становилась всё интереснее. Когда взгляд скользнул ниже, Гельмут понял, что с его рукой что-то не так. Он постоянно держал их сложенными за спиной, но было что-то в том, как он держал плечи, как их обтягивала ткань. Интересно — до дура, и настолько же всё это его напрягало. Незнакомым людям не доверять — привычка полезная, зачастую жизнь спасает. Только сейчас выбора у Гельмута не было. Отказаться он всяко уже не мог. — Солдат, — так к нему обращались все, будто бы у него имени не было. Солдат повернул голову почти механическим движением, — объект: барон Гельмут Земо. Цель: охрана и сохранение жизни, высочайший приоритет. Солдат кивнул. "Высочайший приоритет" чуть склонил голову набок. Они выехали утром, рано-рано, едва солнце показалось над горизонтом. Когда Гельмут сел в машину, его ждал сюрприз: и дело даже было не в том, что Солдат сидел с открытым лицом. Ему в любом случае пришлось бы избавиться от своего костюма и маски, нет, удивляло другое: каким он был молодым. Едва ли старше самого Гельмута, красивый страшно — губы, которые вчера нельзя было увидеть, оказались полными и яркими. Гельмут поймал себя на том, что таращится откровенно. Попытался перестать — не получилось, взгляд опять и опять к ним возвращался. В какой-то момент ему показалось, что Солдат заметил. Было бы странно, если бы не заметил, правда? — Как тебя зовут? Солдат не ответил. Гельмут только заметил, как едва различимо дрогнула его бровь. Внимание опять привлекли руки: на них были перчатки. Какой-то непонятный гул трогал слух, и Гельмут не мог понять, от машины он идёт или от Солдата. — Ты умеешь говорить на заковийском? Или лучше на русском? Солдат помолчал, но чуть погодя голос подал, на родном для Гельмута языке заговорил: — Умею. Оба знаю. Голос у него оказался выше, чем Гельмуту представлялся, и немного более сиплым. Будто бы голосовой аппарат настолько редко использовался, что начал ржаветь. По произношению, хоть и неочевидно, но было слышно, что язык Солдату не родной; это пряталось в отдельных согласных, том, как он выговаривал, как звучали перекаты интонации, едва различимые на слух. Так не будешь вслушиваться — и не заметишь. Но Гельмут заметить хотел. У него постепенно складывалось впечатление, что Солдат и не русский тоже. Славянские языки звучат слишком похоже, чтобы звучание согласных между ними разнилось. Гельмут скользнул взглядом по его лицу опять. Челюсти, казалось, стиснулись. Отец не стал объяснять многого. Зимний Солдат, сказал он, био-оружие: человек без личности, выполняющий приказы беспрекословно. Не ищи в нём личность, не видь в нём человека. Обеспечит безопасность, а если что-то вдруг пойдёт не так — зачистит. Гельмуту это не нравилось. Отец видел, только говорить ничего не стал. Они друг друга настолько знали наизусть, что слов было не нужно. А вот из Солдата слова тянуть хотелось. Думалось, не может такого быть, чтобы вот так вот, под корень, чтобы в нём действительно не осталось ничего. За мутным стеклом синих глаз Гельмут надеялся отыскать хоть что-то. Крупицу, пускай — и её хватило бы. — Слышишь, что-то гудит? Машина в порядке? — В порядке. Протез. Протез. Гельмут повёл бровью и снова опустил взгляд на его ладони. Когда руки не двигались, гула слышно не было, но когда пальцы левой руки крепче перехватывали руль, ему чудился короткий глухой скрежет, будто бы от металла. Получается, не казалось, а вчерашние догадки подтвердились. — С твоей левой рукой что-то случилось? Солдат опять промолчал. Гельмут попробовал опять: — Мне на одном из заданий чуть руку не оторвало. Случается с лучшими из нас. Ничего страшного. Взгляд Солдата как-то странно скользнул по его собственным рукам, а потом снова упёрся в лобовое стекло. Остаток пути он больше голоса не подал. Гельмут постоянно чувствовал его у себя за спиной. Привычка почти звериная, необходимая. Знал, что Солдат смотрит. Слушает. Следит. Гельмут — он до тошноты вежливый, обходительный, осторожный. Разговор его, он что танец на цыпочках. Не оступится ни разу. Если за ним наблюдать, это почти красиво. Если знать его цель — это страшно. Чай после обеда подали отвратительно горячий. Гельмут терпеть не мог пить кипяток. В одном только можно было отдать хозяину дома должное — ванные в гостевых комнатах были прекрасные. Гельмут подставил под струи лицо. Он устал. Магнитофон проглотил кассету, щёлкнула кнопка "плэй", и, только раздались первые звуки знакомой песни, Гельмут начал покачивать головой в такт. Тишину он любил, когда находился в ней один, но видит бог, с молчаливым Солдатом, который, кажется, даже моргать забыл, окружение звуков показалось вещью необходимой. Он ходил по комнате, похожий на запертого в клетке тигра — сначала проверил пути отступления, потом наличие любой возможной прослушки, не нашёл; удивительно, как в такой тяжелой обуви можно было так бесшумно передвигаться. В какой-то момент, едва подняв взгляд от бумаг, Гельмут замер: Солдат, тот самый Солдат, стоял у окна и покачивал головой. Неловко немного. Будто бы забыл, как это делается. Пряди длинных волос задевали плечи, глаза были полуприкрыты, и он впервые за весь этот бесконечный день стал похож на человека. Надолго, увы, это не затянулось: заметив, что Гельмут за ним следит, Солдат окаменел и опустил глаза. Он выглядел... Виноватым? Не испуганным, нет, но будто бы уже готовым к чему-то плохому. К наказанию? Гельмут спохватился: нет, портить момент, когда его мрачный компаньон вдруг вот так вот ожил, было нельзя. — Тебе понравилась песня? — он потянул руку, чтобы подкрутить регулятор громкости, — это Boney M. Ты же знаешь английский? Солдат поднял на него свои мутные синие глаза. Прищурился чуть, казалось, недоверчиво, а потом, всё же, кивнул. Уточнил сразу: — Знаю. Гельмут ему улыбнулся и подпёр голову рукой. Капелька воды щекотно скользнула по шее, мягкая ткань халата её впитала. — А песня? Нравится? — Я её слышал. Раньше. Не помню. Это вот "не помню" он оборонил, казалось, случайно, и снова заметно напрягся. Гельмут уже различал, когда это происходило: Солдат челюсти стискивал, и можно было различить, как под скулами очерчиваются желваки. — Чем-то тебя напоминает.There lived a certain man in Russia long ago He was big and strong, in his eyes a flaming glow Most people look at him with terror and with fear
Гельмут подцепил пальцами тяжёлую перьевую ручку и открыл записную книжку. Солдат напрягся заметнее. — Жалобы? Брови дрогнули, Гельмут посмотрел на него растерянно. Ещё одна мысль завертелась в голове, теперь уже малоприятная: какими способами этого человека вообще превратили в то, чем он теперь был? — Нет, — он головой покачал, — я просто... Можешь замереть? И Солдат замер, а Гельмут перекинул ручку в правую руку. С тихим шелестом перо раз, другой прошлось по бумаге: черта, росчерк, короткое касание. Солдат смотрел, не отрываясь. Потом, закончив, Гельмут встал и подошёл к нему, показывая небольшой рисунок. Небольшой набросок на скорую руку, он мог лучше, но ему показалось, что сейчас лучше сохранить лишние пару минут. Не прогадал. Солдат смотрел. С бумаги на него смотрел Солдат поменьше, хмуро поглядывая черными чернилами исподлобья. Гельмут улыбнулся — не мог не уделить особое внимание прекрасным чувственным губам даже в обычном минутном наброске. — Не лучшая моя работа, конечно, но мне кажется, получилось неплохо. Рука Солдата дрогнула — та, которая правая, которая точно живая. Он стянул с ладоней перчатки, и Гельмут впервые увидел, каким был протез: грубая, но рабочая, удивительно ладная бионика. Скрежет металла стал четче. Поблескивающими в свете лампы пальцами он подхватил записную книжку, а бумаги коснулся уже живыми. Скользнул подушечками пальцев вокруг рисунка, не дотрагиваясь до линий, будто боясь размазать. Гельмут улыбнулся, заглядывая ему в лицо. — Я. — Правильно. Нравится? Солдат помолчал. Потом кивнул. — Придётся уничтожить. Изображения, они. Под запретом. Конспирация. — А если ты просто заберёшь его себе? Я тебе подарю. Будет твоим. Солдат посмотрел на него престранно и ничего не ответил. Гельмут с улыбкой выдохнул, вырвал листок и, сложив пополам, убрал во внутренний карман пиджака, который на Солдата надели. Утром его попросили сыграть. Гельмут уже чувствовал, что дело дрянь: людей было вдвое больше, чем вчера, одного из новоприбывших он узнал — а это ничего хорошего не сулило. Гельмут играл. Пальцы у него длинные, музыкальные, они почти парили над клавишами, а музыка заменила собой липкую ощутимую тишину — ровно до момента, в который прозвучал выстрел. Он настолько быстрый, что Гельмут не успел проследить за его перемещением. Сократил расстояние за секунду. Пуля отлетела от металлического протеза, а туда, откуда она была пущена, полетел нож. Теперь Солдат двигался так, будто бы человеком не был вовсе, а машиной — тем более. Завораживающе красиво и настолько же пугающе. С грохотом старинный рояль полетел на пол, Гельмут перекатился, перехватывая покатившийся по мраморному полу пистолет. Выстрелы. Крики. Кровь на белом мраморе. — Дай посмотрю. От прикосновения Солдат дёрнул плечом. Гельмут настойчиво потянул с его плечей порванный пиджак, местами плотно пропитавшийся кровью. — Заживает быстро. — Это не значит, что не нужно обработать. Спорить он не стал. Нижняя губа его, лопнувшая от удара, припухла и кровила, когда он говорил. Пиджак он Гельмуту выбросить не дал. Пока тот возился у него за спиной, разрезая прилипшую к коже ткань рубашки, Солдат вертел его в руках. Только потом, когда в металлических пальцах очутилась помятая бумажка, потемневшая от крови, Гельмут понял, что тот искал. Солдат выглядел так, будто бы больше всего после этого тяжёлого дня, перестрелки, поножовщины, побега и схрона в какой-то лачужке, его заботил именно рисунок. Гельмут чуть поджал губы — хотелось улыбнуться. — Испортился. — Ничего, новый нарисую, — пока появилась возможность, а Солдат, кажется, и вовсе забыл обо всём, выведенный из равновесия, Гельмут разглядывал стык живой кожи с металлом. Выглядел болезненно. По нескольким крохотным красным точкам по кайме было ясно, что его на постоянной основе обкалывают — только всё равно не заживает. Грубая работа. Будто бы на скорую руку, вот Солдату и приходится расплачиваться. Ему больно? Кончики прохладных пальцев коснулись лопатки. Солдат вздрогнул. Обернулся. Нахмурился. Гельмут поднял ладони в примирительном жесте и осторожно улыбнулся на пробу. Солдат посмотрел, посмотрел, не сказал ничего — но Гельмут готов был поклясться, что разглядел что-то в тумане его глаз. — Солдат? Он открыл глаза. Он сидел у окна на маленьком неудобном стуле, сгорбившийся в очевидно неудобном положении. Гельмута хоть и уверяли, что ему совершенно всё равно, вести себя с ним как с мебелью совершенно не получалось. — Ложись рядом. Солдат мотнул головой. Гельмут сел. — Пожалуйста. В полумраке комнаты его глаза казались бездонными. У Гельмута холодок по коже побежал, но он повторил — теперь даже увереннее: — Пожалуйста, Солдат. Он вообще знал это слово? Какое-то время Солдат сидел недвижно, но и Гельмут уступать не собирался: играли в гляделки, пока тот не сдался. Тот, который Солдат. Встал, добрёл до кровати, рядом рухнул: кто бы сомневался, что он устал. — Вот и хорошо. Солдат промолчал и опустил веки. В тусклом свете, что сочился через окно, Гельмут рассматривал его лицо опять: высокий лоб, подрагивающие ресницы, тени от которых расчертили щёки. Губы. Губы. — Я хочу тебя поцеловать. Солдат открыл глаза. Посмотрел, помолчал. То ли не понял, то ли счёл Гельмута дураком. Он осторожно продолжил: — Можно? Солдат стиснул немного челюсти, а потом расслабился и взгляд его задержался сначала у Гельмута на переносице, а потом он посмотрел ему в глаза. Кивнул. И Гельмут его поцеловал. — Отвернись, ты. Смотришь. Много. Гельмут негромко рассмеялся. Лучи рассветного солнца, пробивающиеся через небольшое окно, бликовали от металлической руки, и маленькие зайчики играли на тронутой щетиной щеке Солдата. — Не нравится? Солдат только нос сморщил — вроде бы не от раздражения. Так, по-забавному. Посмотрел внимательно, живо, и Гельмут отказать ему не смог. Когда он улёгся на бок, Гельмут почувствовал три точечных прикосновения. Ладонь у Солдата была тёплая и сухая. — Точки, — он сделал паузу, будто бы пытаясь вспомнить слово. — Родинки, — подсказал Гельмут. Солдат повторил свой жест. — Хочу запомнить. Гельмут улыбнулся и опустил веки. — Запоминай. Доброго сна, Солдат.***
Вот она, эта снисходительная улыбка. Гельмут чуть щурит свои невозможно тёмные глаза и, наконец, отвечает: — Нет.