Цзинь Гуаншань и гарем Вэй Усяня

— Вэй Усянь, даже твои подвиги на войне не дают тебе права брать с собой на совет орденов шлюх, — от любого другого заклинателя такие слова прозвучали бы глубочайшим оскорблением, но глава Не… что ж, глава Не был одним из немногих, кто мог делать замечания этому зарвавшемуся юнцу без опасения за свою жизнь. — Или теперь тебе не даёт покоя слава Цзинь Гуаншаня? На этом месте сам Цзинь Гуаншань, совершенно не собиравшийся подслушивать этот разговор, но сейчас стоящий за раскидистым кустом и старающийся не выдать своего присутствия, слегка поморщился. Да что это варвар понимает в искусстве наслаждения? Но дальнейшие слова Вэй Усяня были по меньшей мере неожиданны: — Глава Не, хочу заметить: на руках каждой из моих девочек кровь не одного десятка вэньских псов. Мне кажется, они заслуживают большего уважения, — твёрдость его голоса так не вязалась с мягкими напевными интонациями, какими он ранее разговаривал со своим прекрасным цветником. — Нежить? — то ли восхищённо, то ли презрительно воскликнул Не Минцюэ. — Ты действительно делишь ложе с тёмными тварями? — Как будто меня самого сейчас не называют тёмной тварью? — рассмеялся тот, сверкая алыми от тёмной энергии глазами. — Не хотите ли и сами испробовать, каково это? Цзинь Гуаншань за своим кустом даже поперхнулся — так бесстыдно предлагать… а что, кстати? Ночь с его мёртвыми девушками — или же с ним самим? Про Вэй Усяня не ходило слухов как о том, кто интересуется утехами южного ветра, но кто знает этих юньмэнцев с их вольными нравами. Не Минцюэ, конечно же, отказался. Было бы странно ожидать от него другого, глава Не скорее со своей саблей возляжет. Сам же Цзинь Гуаншань неожиданно поймал себя на мысли, что был бы совсем не против принять столь заманчивое предложение — пожалуй, даже в обоих его вариантах. Конечно, Цзинь Гуаншань предпочитал нежные женские объятия — но вовсе не потому, что ему претили крепкие мужские. Будучи ещё наследником, да не первой очереди к тому же, он испробовал много видов телесных наслаждений, и пришёл к выводу, что с девами проще, понятнее — и связи с девами, при прочих равных, несли куда меньше урона репутации. Но, несмотря на прошедшие годы, Цзинь Гуаншань не забыл, как ласкает мужское естество грубоватая от мозолей рука, как сладко может распирать медные врата янский корень. И наблюдая за вновь милующимся со своими призрачными красавицами Вэй Усянем, он понимал, что хочет сейчас именно этого юношу. Сильного. Опасного. Дикого, как лесная кошка. Даже любопытство, толкающее в объятия мертвячек, не могло пересилить желания провести рукой по этим широким плечам и каменным мышцам, почувствовать в волосах сильные пальцы — или самому запустить руку в эту непослушную копну. Хоть на ложе подчинить себе этого непокорного юнца. Размышления главы Цзинь неожиданно прервал взгляд алых глаз — хищный и какой-то подозрительно понимающий. Холодок страха, пробежав по спине, слегка развеял туман возбуждения. Почему-то в голову начали настойчиво лезть слова о тёмной твари — неужели благодаря Тёмному Пути Вэй Усянь способен почувствовать направленное на него мужское желание? Отбросив глупую мысль, Цзинь Гуаншань решает открыто подойти, раз уж его заметили. К чему скрываться, он хозяин Башни Кои и имеет право ходить где угодно, а если члены других ведут свои разговоры прямо у него над ухом — так то их собственные проблемы. — Неужели эти прекрасные цветы и правда способны на убийства? — заходит он издалека, приглядываясь внимательнее к призрачным девам. И правда, кожа их бледнее, чем у самых прекрасных красавиц, пальчики украшены длинными чёрными коготками, а меж изогнувшихся в улыбке коралловых губ можно заметить слишком острые для людей жемчужные клычки. — Глава Цзинь желает принять предложение, от которого только что отказался глава Не? — насмешливо спрашивает Вэй Усянь. Наглый. Бесстыдный. Ну вот и что ему на такое отвечать? После подобных слов следовало бы пересилить перемешанную с любопытством похоть и опровергнуть это предположение — но разве это возможно, когда пусть и мёртвые, но такие прекрасные девы тянут к тебе руки; когда холодные, но такие нежные и гибкие женские тела прижимаются к тебе с двух сторон; когда пленительные губы полным желания шёпотом рассказывают, насколько они не против разделить ложе с главой Цзинь? Инстинкты заклинателя кричат, что нельзя вестись на сладкие речи нежити, но алые глаза и призывная усмешка Вэй Усяня подстёгивают желание, а предательская память и неуместный здравый смысл напоминают, что рядом с величайшим тёмным заклинателем современности навредить призрачные девы могут лишь в одном случае — если сам тёмный заклинатель того пожелает. А это уже политический скандал. Остатки какого-то другого, менее рационального и более практического здравого смысла пытаются кричать, что Вэй Усяню на политический скандал будет абсолютно плевать — но и они замолкают, когда губ Цзинь Гуаншаня касаются чужие губы — тонкие и сухие, но однозначно живые. *** Как они переместились в его покои, Цзинь Гуаншань не запомнил. Не запомнил он и того, как велел слугам подать пионовое вино, лучшее в Ланьлине, и южные сладости, щедро пересыпанные острым перцем. Перец? Но откуда? Но почему? Впрочем, и эти мысли вымело из головы под умелыми ласками холодных рук и острых коготков. Цзинь Гуаншань сам не заметил, как лишился верха ханьфу, оставшись лишь в нижних белых одеждах — и те уже были распахнуты на груди. Янский корень его уже изнывал, пачкая шёлковые штаны любовным соком, а разум туманился от страсти сильнее, чем от вина. Но попытавшись всё же собраться с мыслями, он заметил одну странность: все ласкающие его руки были женскими, все были мёртвыми. И правда, Вэй Усянь к играм тучки и дождя не присоединился, предпочитая наблюдать — только обратив на это внимание, Цзинь Гуаншань наконец почувствовал на своей коже этот пристальный взгляд. Не просто «раздевающий», а будто разбирающий по косточкам, дотягивающийся до самого золотого ядра. — Вы бы и на главу Не так же смотрели? — с нервным смешком спросил глава Цзинь, пытаясь отмахнуться от вновь вернувшегося холодка страха. — На главу Не я бы смотрел ещё внимательнее и, увы, без тени вожделения, — голос Вэй Усяня насмешливый лениво-довольный, его-то явно не волновали лишние мысли, а полностью устраивало нынешнее положение дел. — И больше даже следил бы не за ним, а за его саблей. Хотя пионовое вино было достаточно крепкое, а Вэй Усянь подливал себе из кувшина достаточно активно, как показалось Цзинь Гуаншаню, скулы его почему-то до сих пор не были тронуты румянцем хмеля. Почему-то эта мысль показалась важной, но как только он попытался её обдумать сильнее, одна из мёртвых девочек всё же запустила свою ручку под нижние штаны, сжимая янский корень нежно и сильно — идеально. Ровно так, чтобы в голове осталось лишь одно вожделение. Призрачные девы тоже уже скинули свои полупрозрачные шелка, оставшись лишь в самых нижних одеждах, что не скрывали, а больше подчёркивали их прелести. Красота мертвых тел так манила, что ещё не опрокинул на ложе ни одну из них Цзинь Гуаншань лишь по одной, право слово, очень глупой причине: невозможно было выбрать, какую из дев он желал больше прочих. Луноликую хохотушку ли, что дразнит холодным язычком его черепаховую головку? Или другую, тонкую и гибкую, подобно ивовой ветви, чьи пальчики и губы так нежно скользят по груди? А может ту, что обнимает со спины и прикусывает острыми клычками шею до сладкой боли? Или?.. Цзинь Гуаншань даже не мог сосчитать, сколько же всего дев было с Вэй Усянем. Почему-то мысль овладеть самим Вэй Усянем более не посещала его голову. А девы, видно, решили не ждать, когда глава Цзинь сделает свой выбор: одна из них них, проявляя граничащую с наглостью инициативу, сама забралась к нему на колени, притираясь женским пионом к янскому корню. Чтобы не скользнуть вглубь этой прохладной тесной влажности, надо было быть, верно, небожителем. Что ещё выгодно отличало мёртвых девушек от живых, так это их неутомимость: далеко не каждая дева ивового терема смогла бы так бодро скакать на янском корне, а если бы смогла, то устала бы от взятого темпа слишком скоро. Призрачная же красавица если и приостанавливалась, то лишь чтобы растянуть удовольствие — своё ли, главы Цзинь ли? — а после вновь начинала скользить вверх и вниз, то оставляя внутри лишь черепаховую головку, то принимая мужское естество внутрь до самых яшмовых бубенцов. Стыдно признать, но так быстро сияющего пика Цзинь Гуаншань достигал лишь в далёкой юности, а холодное лоно мёртвой девицы было столь хорошо, что он даже и не подумал сдержать свою ян. И будто бы эти прекрасные создания позволили бы ему перевести дух: как только объезжавшая его дева поднялась, развратно демонстрируя стекающее по белоснежным бёдрам семя, другая уже приникла губами к даже не успевшему опасть корню ян, заставляя его вновь налиться силой, а лишь только добилась своего — тут же откинулась на спину, опрокидывая на себя Цзинь Гуаншаня, крепко обхватывая его своими ножками. Он даже не заметил, как начал двигаться внутри этой девы, что так призывно выгибалась на простынях, росчерками туши разметав по белому шёлку свои волосы. Несколько мяо будто выпали из памяти. О том же, чем сейчас занять Вэй Усянь и что происходит за спиной, Цзинь Гуаншань не думал вовсе — а потому немало удивился, ощутив, как к ней прижимается живое тело, горячее и не по-женски крепкое. Но крупные мужские ладони, огладившие его плечи и медленно спускающиеся ниже, оказались неожиданно мягкими и прохладными — хотя и заметно теплее мёртвых тел, но всё же холоднее остального тела Вэй Усяня. Возможно, следовало бы развить эту мысль сильнее, но от умных размышлений отвлекло пролившееся на поясницу масло, что стало очень быстро стекать ниже, подбираясь к сомкнутой хризантеме. Кажется, Цзинь Гуаншань раньше хотел другого — подчинить себе Вэй Усяня хотя бы на ложе, а не ложиться под него. Или всё же вспомнить молодость и ощутить внутри себя крепкий янский корень? Когда повлажневшей от масла хризантемы коснулись длинные пальцы, он уже больше склонялся ко второму варианту, когда эти пальцы, растягивая давно не ведавшие такого удовольствия медные врата, коснулись потайной жемчужины — однозначно выбрал его. Жар живой плоти в медных вратах и холод мёртвого лона вокруг янского корня; холодные руки на плечах и почти уже тёплые — на бёдрах; контраст холода и тепла, жизни и смерти, жаркий шёпот Вэй Усяня, обжигающий ужо непристойностями — и почти одинаково сомкнувшиеся по обеим сторонам шеи острые зубы. Разум отказывал Цзинь Гуаншаню, стремясь покинуть бренное тело и воспарить в небесные выси. *** Наступившее утро было отнюдь не самым лучшим среди всех прожитых Цзинь Гуаншанем. Только раскрыв глаза, он тут же поспешил закрыть их, поскольку свет, проходя сквозь зрачки, превращался в острые иглы и больно втыкался в череп изнутри; попробовав шевельнуть хоть какой-то частью тела — осознал, что лучше пока не делать и этого. Задние врата тянуло болью, голова отяжелела, как с похмелья, которого Цзинь Гуаншань не ведал уже несколько десятилетий. А всё тело ломило как при сильном истощении ци — впрочем, даже не «как». Чего ещё следовало ожидать от ночи с тёмными тварями? Наверное, следовало бы выбраться из постели, привести себя в порядок — и пойти разбираться с мальчишкой Цзяном. А с другой стороны, ну что бы он тому сказал? «Глава Цзян, я вчера пожелал разделить ложе с вашим подчинённым и его мёртвыми девицами, но…» А что «но»? Не рассчитал сил? А тот бы ответил что-то вроде: «Неужели и правда есть то, что способно побороть на любовном ложе известного своей неутомимостью главу Цзинь?» — и на том окончил бы разговор. А если попытаться заговорить об этом при свидетелях, то может выйти и того хуже: осмеют публично, а то и донесут историю до его дражайшей супруги. Нет, разбираться с произошедшим было решительно бессмысленно. С такими мыслями Цзинь Гуаншань с трудом принял более удобную позу и вновь заснул, лелея надежду, что в следующее своё пробуждение почувствует себя лучше. Шёл последний день совета кланов. Глава Цзинь ранее планировал вынести на обсуждение в этот день, среди прочего, вопрос Тигриной Печати, но представители орденов так и не дождались его.