И дольше века длится день...

И полусонным стрелкам лень Bорочаться на циферблате, И дольше века длится день И не кончается объятье. Борис Пастернак. Единственные дни.

Умирать было страшно. "Только не так. Только не сейчас. Только не у всех на глазах. Только бы не почувствовать. Только бы не понять самому." Сколько бы Он ни храбрился перед врачами, что бы ни врал всем и себе, как бы ни уходил в чтение, было страшно. Чтение. Он читал вслух и захлебывался каждой строкой, каждым словом, пытаясь забыться в них, раствориться в Киплинге, Шекспире, Уайльде, Шиллере, Петрарке, в стихах, легких, как капля, и горьких, как усмешка на губах. Не потому что Он любил их или помнил особенно отчетливо – они звучали. Размеренно и четко. Они не давали Ему времени и тишины для раздумий и страха. Вся Его прикроватная тумбочка была занята книгами. Некоторые из тех, что когда-то читала ему Она, Он даже помнил сам и сам их читал. Читая их, Он почему-то бессознательно копировал Ее интонации, Ее мимику, восстанавливал в истерзанной памяти каждое Ее движение. Даже ночью Он до рези в измученных глазах, до слёз зажмуривался и шептал стихи. Только их звук и помогал забыться тяжелым полусном без видений. Это не так страшно. Можно не думать. Можно не видеть. Можно не чувствовать. Не почувствовать. Он все для себя решил. "Не при Ней. Она не увидит этого. Не нужно Ей этого. Господи, только ночью, когда буду спать. Прошу тебя, я не хочу этого видеть, чувствовать не хочу..." Умирать было сложно. Каждый раз, соскальзывая в сон, Он с облегчением и полусонной благодарностью бормотал слова старой как смерть молитвы, уже почти механически отпуская с языка слова, втайне надеясь уйти так же легко, как эти звуки. И каждый раз, просыпаясь, одновременно благодарил и проклинал Бога за новый день. Но даже до этого нужно было - какая ирония - дотянуть. Сложнее всего было, когда приходила Она. Так происходило каждый день. Ничего не менялось и не могло поменяться - мир схлопнулся бы, если бы что-то пошло по-другому. То ли Она была единственной, кто шел по этому коридору, то ли все остальные шаги стирались слухом и каким-то шестым чувством, но именно Ее походку и мягкое шуршание по полу кроссовок - Она никогда не носила туфли на шпильках, фыркая на "цокалок" в вестибюлях – Он определял сразу и безошибочно. Шаги - их всего двадцать три, он считал. Приглушенный шелест голосов - всегда одинаковый, все с теми же фальшиво-бодрыми интонациями медсестры и иронично-спокойными нотками Ее голоса. Он всегда тихо усмехался, даже не разбирая слов. Ее интонации всегда было достаточно. Дверь открывалась без скрипа, Он даже не слышал этого - просто отсчитывал две секунды после шагов. Он открывал глаза, крепко до этого зажмуренные, и щурясь на Нее, улыбался. Почему-то даже прожить стихами последние полчаса до сна было не так сложно, как улыбнуться Ей. Но получалось. Либо Он научился врать, либо Она просто не комментировала. От двери Она чуть помахивала кончиками пальцев и приподнимала уголок губ. Казалось, Она вообще по-другому не улыбалась. Не умела. Неправда. Умела. Он-то знал. Она присаживалась на краешек койки и прислонялась спиной к стенке – Его место было крайним, у стены. Жестом фокусника Она доставала из сумки стаканчик с кофе – не тем, дешевым и противным из автомата, а настоящим, из кофейни напротив их дома. Для Него оставалось загадкой, как Она умудрялась донести стаканчик и не разлить, но это было неважно. Она находила способ и приносила Ему хороший кофе. Черный, с двумя ложками сахара – Она знала Его всего до последней черточки. Как странно – если сначала пересилить себя, чтобы улыбнуться, было почти невыполнимой задачей, то после первого глотка глупую улыбку было уже не согнать. И так они молча сидели и пили кофе. Час или два – насколько хватало их и стаканчиков. Она каким-то чутьем – или, может, просто слишком хорошо Его знала – понимала, что Ему нужна тишина. И это было сущей правдой – на разговор у Него, особенно в последнее время, просто не хватало ни сил, ни голоса. Все уходило в стихи, от которых порой раскалывалась голова. Просто чтобы не было этой гнетущей, пугающей Его чуть ли не до паники, гробовой тишины. А тишина рядом с Ней была уютной. Своей. Как и Она. Как и все мелочи Ее внешности, вроде веснушек на переносице, особенно заметных, когда Она хмурила брови, или небольшого шрамика на костяшке пальца – Он случайно напугал Ее в мастерской, и Она неловко взмахнула рукой, чуть не снеся мольберт. Она вообще всю жизнь была немного неуклюжей. Только не когда дело доходило до реставрируемых Ею картин. Он обожал тихо садиться в мастерской и наблюдать за Нею в процессе работы. Ее лицо, удивительно одухотворенное, то, как бережно Она обращалась с кистями, красками, холстом, инструментами… это все напоминало исполняемую виртуозом-скрипачом сложнейшую симфонию. Ни одного лишнего движения, ни одного неточного мазка или взмаха. Как будто все, к чему Она притрагивалась, было живым. И все Ее инструменты оживали по мановению Ее руки, как от волшебного заклинания из доброй сказки. Она сама была сказочницей. Когда Она приходила, Он не мог оторвать от нее взгляда. Он неотступно смотрел на Нее, заново изучая каждую Ее черту. И так, в тишине и покое, Он по-настоящему отдыхал. Голова не переполнялась строками, роящимися в мозгу и кричащими: «Скажи меня!». Пока Он был один, их было не заткнуть, не запить, не привести в порядок. Мозг горел, словно издеваясь над своим несчастным хозяином. Когда рядом оказывалась Она, мысли лениво укладывались на свои места и тихо, полусонно гудели. Иногда Ему казалось, что они тоже устают. Когда они допивали кофе, Она со своего места бросала стаканчик в урну напротив. Всегда, кстати, промахиваясь. Цокнув языком, Она бросала на Него насмешливо-теплый взгляд и неслышно поднималась с кровати. Это Она приносила и уносила его книги – почему-то Она безошибочно угадывала, какие прочитаны и какие нужно забрать. Как это Ей удавалось – загадка. Она вся была сплошной загадкой. Из приглушенных, пастельных оттенков и теплых тонов. Если бы Ему предложили нарисовать Ее, Он выбрал бы из всей палитры только самые теплые цвета – солнечные и живые. Совсем как Она. Когда Он произносил слово «жизнь», на ум всегда приходил только Ее портрет. Забирая книги, Она наклонялась к нему и спокойным, хотя и немного дрожащим – от неудобной позы, наверное – голосом, чеканя каждое слово, каждый звук, произносила: - Только попробуй. Он всегда отвечал Ей с теплой улыбкой, втайне надеясь, что сдержит слово: - Куда же я без тебя.