А до войны вот этот склон
немецкий парень брал с тобою.
- Папа, а какого цвета лед в горах? А в пропасти? В расщелине? Зимой? - кисточка замерла, чуть подрагивая над коробкой с красками. - Всякий, - неохотно отозвался от телевизора пожилой, но еще крепкий седой мужчина. И поежился. "Всякий лед в горах, всякий. Холодный. Стылый. Суровый. Коварный. Слепящий и обманчивый... Всякий". - Ну, пап! Белый? Зеленый? Черный? Синий? А ночью? Они ведь ночью шли? - Синий. Чаще синий. - На экране спорили политики, громко, эмоционально. Естественно - дело-то важное, актуальная проблема. А лед в горах холодный. Холодный и жесткий. Колючий. Твердый. В семьдесят втором в Приэльбрусье из него, помнится, немца доставали с пистолетом. Тот так с пистолетом и замерз. Враг. Молодой совсем. Кто его сюда звал? Жил бы себе. Покорял Альпы. Да на Домбай бы приезжал. На Эльбрус. Без пистолета только. Так. По-нормальному. Как положено. А в бумажнике у того немца карточка была. Фрау. И адрес. Но не ГДР-овский. Так что сообщили куда следует. И передали. Вместе с пистолетом. - Кто шли, Дара? - Они. Которые с сумкой. Когда она упала. Ты рассказывал. Помнишь? Про своего инструктора. Который Дядя Женя.Он падал вниз, но был спасен,
а вот сейчас быть может он
свой автомат готовит к бою.
***
Мама, здравствуй. Ты извини, что долго не писал. Тут просто почта не работала с августа. Немцы на перевалах сидели и почтальонов расстреливали. Но ты не волнуйся. У меня все хорошо. Я же тут в санатории. Выздоравливаю. Доктора говорят скоро гипс снимут и к тебе отпустят. Тут воздух целебный. Горный. И небо близко. Рядом-рядом совсем. Облака в окошко заглядывают. И кормят нас тут хорошо. Правда-правда, не волнуйся! Вчера Салима, медсестра виноград приносила. Сладкий. Только помятый немножко. Но ведь зима. А летом тут винограда много. И яблоки. И персики. И шелковицы - просто завалиться! Я такое тут пузо наел! И ребята тут хорошие. Никого не обижают. А кто ходячий, те сами по-пионерски медсестрам помогают. Со мной рядом лежал Сима Гольшин из Ленинграда. Он в консерватории учился. А потом с лестницы упал. У него тоже комперсионный. Его в декабре в Нальчик увезли. На специальной такой машине. В декабре. Так что он наверное уже с мамой встретился. Жалко он не дождался. Мы сегодня нашим красноармейцам так пели. Громко-громко. Изо всех сил. Интернационал. И Катюшу. А я твою колыбельную вспомнил. Я ее дяде Жене спел. Когда за руку держал. Теперь, когда дядя Женя здесь, всё совсем-совсем хорошо будет. Я точно знаю. Он обещал. А значит, мы скоро совсем-совсем всех фашистов победим! Ты папке тоже напиши, что у меня все хорошо. И скоро гипс снимут. Выпишут, и я домой приеду. И кормят нас тоже хорошо. Правда. Не волнуйся. И он пусть не волнуется. Только пусть фашистов убьет побольше. Чтоб они снова на перевалах не засели! Я бы сам написал. Но тут так получилось... Я адрес его полевой почты санитарке дал подержать, когда генеральная уборка была, а она его потеряла. А вообще у меня все хорошо. Я приеду и тебе помогать буду. Ты, главное, за меня не волнуйся. Твой Леша. январь 43. Теберда.***
Мерцал закат как блеск клинка.
Свою добычу смерть считала.
Бой будет завтра, а пока...
Из воспоминаний очевидца. "14 августа, в Теберде местные жители подняли мятеж. Они сформировали временное правительство, которое возглавил Абдул-Малик Джанибеков. Мятежники ограбили наш санаторий. Унесли продукты, отняли у детей одеяла и подушки, некоторых служащих избили. На следующий день в поселке появились десантники горнострелковой дивизии "Эдельвейс", в которой было немало альпинистов, в предвоенные годы занимавшихся восхождениями на Кавказе и неплохо знавших горные тропы... //...Сначала уничтожили оказавшихся в Теберде взрослых евреев. Их заставили выкопать большую яму, всех в нее согнали, расстреляли и слегка присыпали землей. Те, кто не был убит сразу, двое суток умирали, были слышны их стоны. Детей в гипсах германские солдаты, многое уже повидавшие, все же расстрелять не смогли. Через некоторое время в поселке появился специальный автобус (позже такие машины называли душегубками, рассказывали, что их испытания проходили и на Северном Кавказе), в него погрузили 50 детишек в гипсах". Из сообщения Чрезвычайной Государственной Комиссии о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков в Ставропольском крае: "Установлено, что в декабре 1942 года по приказу начальника гестапо города Микоян-Шахар обер-лейтенанта Отто Вебера было организовано исключительное по своей жестокости умерщвление 54 больных костным туберкулезом советских детей, находившихся на излечении в санаториях курорта Теберда."***
Из книги М.Л. Замятина "Пик Белецкого" "В январе 1943 года горнострелковый отряд из тридцати бойцов, возглавляемый Белецким, на лыжах вышел с юга к Клухорскому перевалу. Гитлеровцев здесь не оказалось, блиндажи пустовали. Необходимо было спуститься в Карачаево-Черкесию и разведать район Теберды. Тридцать пять километров прошли за день. Оставив отряд в лесу, Белецкий вошел в Теберду один. Выяснилось, что враг покинул селение всего два часа на зад, когда узнал, что с Клухора спускаются «крупные» советские подразделения. Местная больница оказалась заполненной детьми, привезенными сюда из многих санаториев Кавказа (более 2000 человек!). В палатах на кроватях без одеял лежали маленькие живые скелеты. Увидев бойцов, дети запели «Интернационал». Зрелище это потрясло красноармейцев. Ежедневно фашисты увозили в «душегубку» по нескольку десятков больных детей. Операцию эту лично курировал заведующий больницей — русский. Белецкий приказал расстрелять предателя. На следующее утро, собрав на площади местных жителей, он распорядился: — С каждого двора сдать больнице по одному барану и по центнеру кукурузы. Оставив в Теберде несколько человек, в тот же день Белецкий двинулся к Клухорскому перевалу. Один из бойцов нес на плече сумку с четырьмя сотнями детских писем. Споткнувшись на лыжне, он потерял равновесие, сумка улетела вниз по склону.Взвод зарывался в облака
и уходил по перевалу.
***
Здравствуйте мои дорогие и любимые мама, бабушка, кока Груша и Валиска. Наконец-то подвернулась оказия написать весточку до дому. Живу я тут хорошо, кормят от пуза, не голодаем. Кости почти не болят и ноги не подгибаются, так что, когда вернусь к вам, закончу семилетку и пойду работать. Вы писали на тракторном сейчас пайки хорошие. Дядя Женя сказал, что гады эти фашисткие город наш взять не сумели. Хотя бомбили сильно и старались очень. Но я верю, что вы мои любимые и дорогие живы и здоровы. Я написала для Дяди Жени два адреса. Он пошлет письмо до дому, а тот адрес, что вы оставили на случай, если поедете до деревни дедушки Мотия, я на второй бумажке написала. Для тети Антонины, она добрая - перешлет обязательно. А Шурочка ей напомнит. Для Шурочки я тоже написала. И заклеила. Если вы дома, то когда письмо мое получите, то что для Шурочки передайте ей не вскрывая. Очень на вас в этом доверяю. С любовью ваша любящая дочь, внучка, крестница и сестра Настя. __ И помолитесь за дядю Женю. Пусть у него все хорошо будет. Он, конечно, коммунист и ему не положено, так что вы никому не говорите. А тихонько. Я тоже помолюсь. За него и за вас. Я теперь... Многое поняла. Простите бабушка и кока. Я больше не буду с вами спорить. Честное пионерское. И Валиску не стану подучивать.***
Отставить разговоры!
Вперед и вверх! А там...
Сумка с четырьмя сотнями сложенных конвертиками листочков улетела в пропасть. Детские письма это вам не секретные военные донесения, не приказы командования, не штабные планы, не что из того, что любой ценой должно быть либо доставлено по месту назначения, либо уничтожено, лишь бы не досталось врагу. Даже малого риска такого быть не должно. Детские же письма не скажут никому ничего такого, что враг либо местный житель не знал бы сам. К тому же... Зима, неразведанная ледяная расселина, снаряжения толком нет, ни крючьев, ни стопоров, ни страховок. Хорошо хоть боец зацепился, и удержался. Мало людей. Мало! А так глупо погибнуть, даже не в бою - совсем не дело. Да и уходят немцы с Кавказа. Уходят! Может и совсем уйдут. И будет в Теберде нормальная советская власть. И нормальная почта. И снова напишут они свои письма. Если доживут. Выживут! Должны выжить! Ведь на советских людей там их оставил! На снова советских! Думал ли так политрук, лейтенант Белецкий? Кто его знает? Чужая душа темнее чем ночь над Большим Кавказским Хребтом. В той хоть звезды видны. А в чужой душе, в чужой голове... что увидишь? что прочитаешь? Евгений был опытным альпинистом. Были в его карьере восхождения на пик Ленина и на пик тогда Сталина, после - Коммунизма. Памирские высоты. Были Восточный Эльбрус и Северная Ушба и сложнейшая Безенгийская стена, стоившая ему "мастера спорта" - лишили за то, что задержался на маршруте из-за непогоды, но не отказался от завершения траверса. И товарищей Евгений терял. Знал. Видел. Сам, доподлинно на собственной шкуре, до самых кишок знал о риске, нужном и ненужном, о кровью написанных правилах, о горном ледовом коварстве знал. А еще знал, как нужен командованию его скалолазный и горный опыт, как мало осталось друзей-альпинистов, как сильны и опытны альпийские стрелки и горные егеря фашистов, сколько у них инструкторов и натасканных в тренировках в спокойных мирных лагерях бойцов. И как непросто будет выбивать их с перевалов, если они в них вцепятся, так же яростно как вцеплялись, захватывая летом. А тут... Письма. Сумка с письмами. Детскими письмами домой из освобожденной, случайно, чистым везением Теберды. Детей, что выжили несмотря на свои переломы, болезни и диагнозы, несмотря на предательство и пакостную подлость взрослых, несмотря на всю эту войну. Выжили, выстояли... лежачие, а выстояли... Уцелели. Политрук снял лыжи, нацепил на валенки кошки. И полез вниз. В пропасть. По льду. Он достал эту несчастную сумку, достал и вернулся к своим. Вместе с сумкой вернулся в Тбилиси. И там на главпочтамте лично отправил четыре сотни конвертов по разным адресам. Заказным почтовым отправлением. Для надежности. Чтоб точно дошло. Не затерялось. А то война ведь. Мало ли.Ведь это наши горы!
Они помогут нам!