Блажен, кто верует

      В загородной вечерней тишине из соседней комнаты доносится громкий вздох, и я скрещиваю пальцы за спиной. У меня в руке кусок хрустящего полиэтилена и серая картонка от черных чулок «Заря» в тридцать ден, но на мои ноги надеты хлопковые носки и добротные белорусские туфли, которые я купил по скидке.       Скрыпят половицы, и я почти обвиваю указательный палец средним, с надеждой, что чулки не будут повреждены грубым полом деревенского домика. В дверях появляется растрепанный мальчишка, всегда так похожий на воробья, и смущенный донельзя. Он держит руки ровно по швам и смотрит мимо меня, куда-то в стену. Измятая домашняя футболка совсем не подходит к чулкам в тридцать ден, но я не слишком разбираюсь в моде, чтобы принимать во внимание этот факт. На шее непривычно не видеть аккуратного крестика на тонкой цепочке, так что я слегка теряюсь. — Миша.       Медленно кладу упаковку от чулок на стол и делаю шаг вперед. Замечаю на его ногах резиновые тапочки и улыбаюсь тому, что чулки не зацепятся за доски. — Миша, иди сюда.       Он снова вздыхает, поднимая плечи, и все-таки переводит взгляд на меня. Тихо спрашивает: — Ты перевернул? — Да.       Иконы на полке слева от него повернуты лицом к стене, еще один образок лежит лицом в стол, я бросил его туда в сердцах, наивно полагая, что все Мишины проблемы кроются в религии, в предрассудках и глупых сказках. Но все же вера — огромная часть его души, без которой все развалится и запутается. — Это неправильно, Сереж...       Для него это опасная авантюра, это волнующее приключение, и как бы я не пытался оставаться в здравом уме, для меня тоже. Но для меня опасность не в боге, не в вере, для меня — в том, что он совсем пропадет, что я сломаю его своими глупыми прихотями и хождением по тонкому льду. — Если ты сам, без лишних мнений, хочешь, то правильно.       Я боюсь прикоснуться, и своей рабочей, мозолистой рукой зацепить тонкий капрон, но в то же время жажду этого. Даже сквозь тридцать ден я вижу синяки на его острых коленках, которыми он обзаводится на ежедневных молитвах, или когда в слезах падает на пол, каяться в совершенных грехах. Мне от этой привычки очень неудобно, хотя бы потому, что главным грехом являюсь я сам. — Сережа, ну зачем тебе такое нужно? Ты же знаешь, что я боюсь.       Воробушек переходит в отчаянное наступление, обеими руками хватая меня за локоть. В его темных глазах тревога, которую я пытаюсь искоренить уже несколько месяцев. Пытаюсь, но только лишь взращиваю ее, неаккуратно обходясь с нежным его сознанием и верой. — Ты человек. Ты сам собой владеешь. Ты свободен, понимаешь? Если только по своему разумению не хочешь — не делай!       Откликаясь на мой уверенный тон, он бросается ко мне на шею и стискивает. Его трясет от противоречий, я кожей чувствую, как они переплетаются в его венах и сжимают легкие, слышу, как его дыхание сбивается. — Зачем ты меня мучишь? Я болен, это все неправильно, это все моя слабость... Это потому что от нас отец ушел, потому что мне не хватало отца, и теперь я вот так... — Всхлип на грани истерики, Мишины пальцы впиваются в мои плечи, хоть сам он силится оттолкнуть. — Мишенька, солнце, послушай: ну пусть так, пусть из-за отца, разве это плохо? Разве тебе со мной не лучше? Я ведь ничего не требую, я не неволю и не заставляю, мы ведь... мы как друзья, Миш. Если не позволишь, я и целовать тебя не буду, ты только скажи, только кивни сейчас, и я не притронусь. — Я мягко отстранил его и посмотрел в блестящие от слез глаза. Он не кивал. — Не бойся, пожалуйста, не надо. Я ничего плохого тебе не хочу, я просто рядом буду и все... — Я не могу, Сережа, это все от лукавого, это все так хорошо, но неправильно... Мне молиться больше надо, я в монастырь уйду, чтобы об этом не думать. — Он говорит тихо и быстро, жмурит глаза и всхлипывает, я горячо зацеловываю его лицо и прижимаю к себе теснее. — Тебя вконец там зароют... Если тебе хорошо, если никому это не мешает, то зачем отказываться? Если я тебя люблю, а, Миш? Разве любить можно только ради детей, разве это все завязано на возможности дать потомство и помирать потом с голоду в этой деревне? Я люблю тебя, я хочу быть с тобой, хоть здесь, хоть где — мне все одно. Это даже выше всех браков, всех детей, семей, очагов и прочего...       Разрываюсь между его безусловной верой, в которую, наверное, влюбился, из-за которой он такой праведный, такой чистый и настоящий, и между здравым смыслом, который всегда превозносил сам, торжеством человека над всем вокруг, любовью в конце концов. Отдаленно понимаю, что одно другому может и не мешать, но как объяснить это Мише совсем не представляю.       Чулки эти для меня совсем не представляются каким-то развратом, даже несмотря на то, что надеты они на запутавшегося в себе мальчишку. Глядя на его угловатые ноги, на которых, на самом деле, чулки смотрятся забавно и трогательно, я испытываю нездоровое удовольствие от принуждения кого-то к свободе. От этого первого шага, от предвкушения осознания им того, что все совсем не так строго и смертельно. Корить себя за такую эгоистичность я буду уже потом, видя свежие синяки на его коленях, слезы по отлучению от причащения. Ломать его и его бога, окончательно разрушать веру, пусть все это кажется мне глупостью, я совсем не хочу, только лишь ослабить слегка эти цепи, дать вдохнуть поглубже и подумать хоть немного. Обтянутые тонким капроном щиколотки лишь дают мне надежду, что это возможно, что я отчего-то важен Мише, пусть это и пугает его до слез. — Это прелюбодеяние, грех, самый настоящий, ты понимаешь? Не заставляй меня выбирать, пожалуйста, хотя бы не сейчас, — дрожащим голосом отвечает мне Миша, бессильно опуская руки и сжимая в кулаках край футболки.       Если б я только мог увести его, спрятать от всего и разложить по полочкам, если б он готов был выслушать меня и рассудить все логически, ведь Библия уж точно не лишена логики. Если б я смог отвоевать его у него самого, сохраня такую редкую и прекрасную самобытность. Если б мог, стал бы самым счастливым на свете человеком. — Тебе совсем не нужно выбирать, просто живи, пожалуйста. Живи по заповедям, я знаю, что тебе это нужно, что по-другому ты не сможешь, но живи, — укачивая его в своих руках, шепчу я, сам на грани безумия. Я один мучаю его, один раню и забочусь, расстраиваю и утешаю, и от этого в груди разливается такое тепло, даже и без бога понятно, что аморальное, но такое сладостное, чудесное, что, наверное, даже правильное. — Это ведь и не мужеложство, это любовь. А она Иисусом Христом вполне точно предусмотрена.       После этих слов Миша затихает, размякая в моих объятиях. Слышно только, как скоро бьется его сердце маленькой загнанной птичкой. Я не могу надолго отстать и снова целую его покрасневшие щеки, влажные от слез веки и, наконец, губы, прерываясь иногда на шепот: — Ты мой воробушек, Мишенька, хороший мой, маленький, бедненький.       Постепенно губы его подергиваются улыбкой, тыльной стороной ладони он утирает оставшиеся остывшие слезы и, не открывая глаз, будто смущенно говорит: — Мне б теперь за поцелуи покаянный канон прочесть, все-таки не совсем это хорошо, вдруг одумаюсь... — Миша поднимает на меня глаза с какой-то несознательной мольбой, стесняясь ее и снова готовясь расплакаться. — Сережа... Посидишь со мной, пожалуйста?       Сам начинаю слепо верить во что-то почти невозможное, в то, что без меня Миша бы исчез, пропал насовсем, может, без таких стыдных страданий, но все же исчез бы, что я держу его здесь как могу, а значит все обязательно станет лучше. Станет хорошо. За это призрачное «хорошо» совсем жертвой не кажется и каждый день слушать его епитимью, целовать чаще, сглаживая болезненные острые углы, ради его спокойствия исполнять безумные просьбы, отворачивать иконы к стенке и в тысячный раз тыкать пальцем в строку «Возлюби ближнего твоего, как самого себя», пожалуй единственную, что я знал еще до знакомства с Мишей. Блажен, кто верует, тепло ему на свете!