***
Юкхэй честно пытается прочитать книги от корки до корки, но с бумажными у него отношения такие сложные, что впору выть. В электронке же нет места, а чистить память ради нескольких сомнительного содержания книжонок ему не улыбается. Приходится страдать дальше, при этом не оставляя надежды выведать у Чону его костюм, чтобы не заморачиваться и просто сделать как он, но тот молчит партизаном и только щурится. Даже после секса не поддается ни на какие уговоры (кроме «Пятидесяти оттенков серого», конечно же, но тут против сам Юкхэй). — Так нечестно, — упрямо повторяет Чону, на что Юкхэй только закатывает глаза, но спорить не берется — на Чону, вбившего себе что-то в голову, даже Читтапон управы не найдет. Книги Юкхэй таки дочитывает. Делает он это со скрипом, но не жалуется — он же мужик, в конце концов, что ему какие-то книжонки (если это не «Пятьдесят оттенков серого», конечно же). А вот с костюмом попотеть приходится. Юкхэй ума приложить не может, где он найдет ливрею своего размера или же золотой, прости господи, костюм. Кто вообще носит золотые вещи?! «Закери Никерс», — ехидничает внутренний голос. «Кристиан Грей тоже», — думается Юкхэю, и он, в целом, уже не особо против «Пятидесяти оттенков серого». Там хотя бы можно облачиться в деловой костюм, прибарахлиться плеткой — и образ готов. За наличие красной комнаты он не переживает: организацией Хэллоуина, все-таки, занимается Читтапон. Юкхэй стонет и роняет голову на ладони. До Дня Всех Святых какая-то пара недель, а у него идей на костюм ноль. Помощи ни от кого не дождаться. Даже Кун, которого Юкхэй периодически без зазрения совести эксплуатирует, вдруг дал такую заднюю, что ему стало страшно, что за костюм у него будет. С учетом же того, что это идея Читтапона, Юкхэю страшно вдвойне. — Чону меня убьет, — стонет он обреченно, и теперь ему страшнее раз в десять. Чону не Читтапон, он церемониться не будет и точно променяет его на аксолотля. Юкхэй решает отвлечься и роется в интернете в поисках какого-нибудь фильма. Взгляд цепляется за название, и глаз дергается. Ему уже буквально снятся все эти факультеты, черепа, легионы и ордена. Но постер выглядит интересно, а еще Юкхэй решает, что это наверняка судьба, потому кликает по ссылке. Идея с костюмом рождается сама собой.***
Юкхэй присвистывает — если бы проходил конкурс на лучший украшенный к Хэллоуину дом, старания Читтапона без сомнений заняли бы почетное первое место, оставив далеко позади все попытки в День Всех Святых. Обочины подъездной дороги сплошь в фонарях-пугалах с тыквенными головами и усмешками, пробирающими до дрожи. Юкхэй невольно смотрит себе под ноги — спелый блин луны, отражающийся в луже после прошедшего накануне дождя, кажется, тоже скалит зубы. Юкхэй сглатывает. Не то чтобы он взаправду верит во все сказочки, но надеется, что Пхукет — не Саннидейл, а пугала не оживут и не пойдут крошить всех в капусту. — Разве что у нас найдется своя Баффи, — бормочет Юкхэй и поправляет кожаные ремни, стягивающие грудь крест-накрест. Ему приходится быть очень осторожным — такого количества людей он не ожидал, и пробираться в своем костюме ко входу в дом оказывается тем еще квестом. Юкхэй за шумом не слышит ничего и вздрагивает, когда его ухо обжигает горячим шепотом, а вкрадчивый голос интересуется: — Это что? Холодные пальцы касаются позвоночника ровно в том месте, где состыковываются белоснежные ангельские крылья. Юкхэй поворачивает голову. Чону, облаченный во все черное, с напомаженными алым губами смотрит на него пристально, и во взгляде его — холодном, пронизывающем до самого нутра — не читается ничего хорошего. Юкхэй нервно сглатывает и сжимает кожаные ремни крепче. Догадывался ведь, кем облачится Чону, но не смог запихнуть себя ни в ливрею, ни в золотой костюм. — Тебе не нравится? — Юкхэй решает, что лучшая защита — это нападение. Он отпускает ремни, невзначай касаясь пальцами обнаженной груди, поводит плечами — крылья довольно тяжелые, но правдоподобность того стоит, — и ремни натягиваются, крепче в кожу вгрызаются, но Юкхэй этого не чувствует. Взгляд его прикован к лицу Чону, который изо всех сил старается сохранить на нем раздражение, но дергающийся кадык его выдает. Глаза Чону, и без того темные, становятся непроницаемыми. Он сжимает челюсти, отчего клыки выдвигаются, впиваются в нижнюю губу. Юкхэй делает шаг навстречу, и холодная ладонь Чону упирается ему в грудь. — Я спросил, что это? — Юкхэй чувствует, что ладонь слегка подрагивает, улыбается широко, но упрямства в Чону столько, что он выворачивается из хватки соблазна и смотрит на Юкхэя упрямо и требовательно. — Крылья? — Юкхэй накрывает ладонь Чону своей. Чону в ответ только хмурится. — Не припомню, чтобы Закери Никерс таскался с крыльями, пусть даже и огненными. — Не припомню, чтобы Алиса была настолько красивой. Чону закашливается и с возмущением смотрит на Юкхэя. — Ты испортил всю задумку! — Какую? — спрашивает Юкхэй, а у самого в груди расползается нехорошенькое такое предчувствие, что со своим образом на Хэллоуин он свернул не туда. — Парный костюм! — шипит Чону и раздосадовано вырывает руку из крепкого хвата Юкхэя. Смотрит на него как на самого главного предателя целой Вселенной, губы поджимает. Выглядит так, словно вот-вот расплачется, и Юкхэй, хоть и знает, что на самом деле нет, все равно чувствует себя виноватым. — То есть, ты хотел, чтобы Зак и Алиса… — Именно! А в итоге в кого ты вырядился? — Архангел Михаил? — Кто? — Ну архангел, который упал на Землю в Лос-Анджелесе, и ему надо спасти мир, потому что Бог приказал ангелам осуществить Апокалипсис и всё такое… Чону роняет челюсть. — Ты откуда это выдрал? — «Легион»? — Но почему именно он? — воет Чону и смотрит на него изголодавшимся вампирюкой. — Во-первых, это оригинально. — Юкхэй широко улыбается, Чону же прикладывает ладонь ко лбу. Непрошибаемые в их паре они оба. — Но признай, что тебе нравится? — Он подается к Чону и шепчет вопрос в самое ухо. Бросает ладонь Чону на пояс. Тот вздрагивает, и Юкхэй понимает, что этот раунд остается за ним. — Архангел и вампир, подумать только, — произносит Чону, но в голосе его Юкхэй, к огромному удовольствию, уже не слышит раздражения. Юкхэй берет Чону за руку и тянет за собой к воротам, у которых, облаченный в белую столу, стоит Кун. «Очень недовольный Кун», — шепчет Юкхэй на ухо Чону, и тот, хоть и пытается играть в обиду, все же не выдерживает и прыскает в кулак, кивает согласно. — Спорим, что костюм ему Читтапон выбирал? — спрашивает Чону и дергает бровями. Юкхэй в ответ только руки поднимает и отрицательно качает головой: кто вообще спорит об очевидных вещах? — Вечер добрый, я — Кардеа, — тихим шелестящим голосом говорит Кун и вручает им по венку. — Добро пожаловать в царство Боробудур. Юкхэй честно сдерживается, но спустя мгновение ржет в голос. Кун-Кардеа складывает руки на груди и смотрит на него тем взглядом, которым можно убить. — Вообще-то, ты не должен был брать венок, — укоризненно говорит Кун Чону. Тот непонимающе вскидывает брови. — Они из боярышника. — И что? — Вырядиться вампиром и не знать о боярышнике, о, Юпитер, за что мне все это. — Кун воздевает глаза к небу. — Сначала Джехён, теперь ты… — А что Джехён? — моментально выпаливает Юкхэй и с подозрением смотрит на Куна, а затем и на Чону. Подмечает, как неуютно тот ерзает под его взглядом, и во второй раз за короткий вечер его пробирает нехорошим подозрением. — Так он тоже вампир. Вы и в этом году решили одеться в парное? Юкхэй закашливается, а Чону идет пунцовыми, такими нехарактерными для вампира пятнами, явно вспоминая прошлый Хэллоуин, на который они с Джехёном вырядились Розой и Джеком, что вызвало у Моны-Читтапона много вопросов. Основной, правда, звучал: «Какого хрена мой парень в парном костюме с кем-то, кто не я?» Объясняться Чону и Джехёну пришлось долго, прежде чем Тор-Юкхэй, вдоволь насладившись устроенным разносом, не уволок Розу-Чону от греха подальше: Читтапон был на грани убийства, а выпускать в мир дороки вообще не улыбалось. — Мне крышка, — вздыхает Чону и сверлит Юкхэя взглядом, в котором сложно не прочитать его любимое «Я же говорил!» Юкхэй виновато пожимает плечами. — Вы подумайте, надо ли оно вам. — Кун кивает в сторону дома. — Если там творится не Содом и Гоморра, все в порядке, — отмахивается Юкхэй. — Организацией занимался Читтапон. Еще вопросы? — Вопросов больше нет. — Чону водружает боярышниковый венок на голову Куну-Кардеа и, обхватив Юкхэя за запястье, тянет за собой к дому. — Читтапон бы еще Харона на вход поставил, — фыркает Юкхэй. — Он хотел, — на полном серьезе говорит Чону, — да только ладья выходила уж больно тяжелой. — А если из папье-маше? — Читтапон? — Действительно, чего это я. Кстати, как там Кун это, — Юкхэй тычет в сторону дома, — обозвал? — Бара-пам-пам-чего-то-там-дур? — Боробудур, — раздается позади, и Чону с Юкхэем дружно оборачиваются. Как им удалось расслышать Читтапона, остается загадкой. А вот сверлящий его взгляд, которым он буквально пронизывает Чону, не заметить сложно. — Это не то, что ты думаешь, Баффи, — вступается на защиту Чону Юкхэй. — Надеюсь, ты не Друзилла. — Читтапон ступает по-кошачьи, говорит тихо — мурлычет, не иначе, — и мягко улыбается. Выглядит все это крайне угрожающе. — Только не говори, что Джехён — Энджел? — выпаливает вдруг озаренный Юкхэй. — Да ладно? А почему не Спайк? — добавляет Чону. — Сейчас вы в сфере души. — Читтапон, кажется, в одно мгновение теряет интерес к их костюмам и возвращается к роли проводника или кто там он сейчас. — Вы можете остаться здесь, а можете пройти свой путь дальше. — Голос его звучит так, словно бы он не Истребительница вампиров, а Самаэль во плоти. — Если вы решите пойти дальше, то попадете в сферу получувственного. — А если еще дальше? — спрашивает Юкхэй: этажа-то ведь три. Спрашивает скорее из вежливости, из желания подтвердить собственные догадки, от которых в горле предательски пересыхает. — Сфера чувственного. — Читтапон говорит полушепотом, и Юкхэй сглатывает. Он скашивает взгляд на Чону. Тот на Читтапона смотрит во все глаза, каждое слово ловит жадно. — Наслаждайтесь. — И Читтапон исчезает в проеме, укутанном белыми клубами дыма. Они решают обойти дом полностью. Внутри не то чтобы не протолкнуться, но крылья Юкхэю основательно мешают. В особенности — поспевать за Чону, который, кажется, слился с образом вампира и теперь то и дело умудряется исчезать из поля зрения. Словно бы играет с ним, дразнит. «Действительно, как Алиса», — думается Юкхэю, вспоминая характер девицы из книг. — Читтапон постарался, скажи? — Шеи касается горячий шепот, и Юкхэй невольно ведет плечами, разгоняя предательские мурашки. Но те не желают никуда деваться, особенно когда кожи касаются клыки, впиваются в нее, не сильно, но ощутимо. Юкхэй скашивает глаза. Чону отстраняется, смотрит на него, улыбается едва заметно. — Мы в сфере души, — напоминает Юкхэй и потирает шею. — Ага, вампир и падший ангел, — фыркает Чону. — Значит, нам надо как можно скорее отсюда выбираться, — подмигивает Юкхэй. Они продвигаются меж людей, спотыкаются о мягкие, словно бы облачные, пуфы. Люминесцентное небо над головой скорее ослепляет, стирает все границы видимого и не очень. Одуряюще-сладко пахнет ванилью, и у Юкхэя кружится голова. Хотя в этом он подозревает Чону, переставшего от него убегать, льнущего к нему всем телом. Юкхэй собственнически бросает ладонь на пояс Чону, сжимает слегка бок, понять дает, что тому придется очень постараться, чтобы снова исчезнуть. Как ему вообще удается растворяться в ослепительной белизне сферы души для Юкхэя остается загадкой. По лестнице — крутой, спиральной — они поднимаются на второй этаж. Людей здесь меньше: основная толпа вполне довольствуется манящей мягкостью пуфиков, кокосовыми пуншами и перезвоном ангельских голосов в фуринах. Юкхэй толкает дверь и замирает на пороге. — Вау, — выдыхает Чону, и Юкхэй его чувства полностью разделяет. После заполненного светом первого этажа Юкхэю поначалу кажется, что он ослеп. Но глаза постепенно привыкают к полумраку, и он рассматривает все те же уютные пуфы — только темно-синие, бархатные. Видит официантов — гурий, — которые направляются к ним с подносами, заставленными фруктами и щербетом. Гурии все как на подбор, и Юкхэй чувствует, как крепче прижимается к нему Чону, закидывает руку на плечо, голову поворачивает и шею покусывает. Юкхэй ликует: Чону нечасто ревнует в открытую, и ему это нравится. — Читтапон превзошел самого себя, — выдыхает Юкхэй на ухо Чону. Тот смотрит на него немного помутневшим взглядом и согласно кивает. — Хочешь щербета? — спрашивает Чону. — Хочешь здесь задержаться? — Да. Они остаются. Густой аромат благовоний обволакивает, проникает, кажется, в самые потаенные уголки души, касается ее нежно. Музыка заставляет забыть обо всем на свете. Юкхэй словно в трансе. Все его чувства, кажется, обострены до предела. Он ловит на себе взгляды Чону. Тот покусывает губы, прихватывает нижнюю клыками, и выглядит это настолько порочно, что Юкхэю с трудом верится, что они всего лишь в сфере получувственного. Гурии снуют между ними, и Чону неожиданно взвивается на ноги. — Идем. — Он протягивает руку, и Юкхэй подчиняется. — Ревнуешь? — мурлычет он на ухо Чону. — Да, — вполне серьезно отвечает Чону, и Юкхэй не выдерживает. Притягивает его к себе и целует. Непривычно — язык то и дело цепляется за клыки, и поцелуй превращается в борьбу. Но Юкхэю нравится. — Идем? — спрашивает Юкхэй в губы Чону. Тот кивает, и они поднимаются на третий этаж, на который ведет такая же винтовая лестница. На этот раз дверь открывает Чону. Цветочно-древесная свежесть и цитрусовая терпкость проникают вместе со вздохом в легкие, растекаются по телу, смешиваются с кровью. Отравляют сладким ядом. В глазах рябит — кажется, не найдется ни единого дюйма стены, на котором не расцветали бы фрезии — белоснежной и кремовой, фиолетовой и голубой, малиновой и оранжевой. Их ароматы переплетаются, дурманят. Юкхэй смотрит на Чону. Того явно ведет — то ли от головокружительного запаха, то ли от желания, которое дрожит на самых кончиках ресниц: неприкрытое, манящее, слаще ароматов всех фрезий в мире. Где-то на задворках памяти всплывает улыбка Читтапона — коварная, многообещающая, — когда он говорил, что организацию Хэллоуина он берет на себя. Тогда Юкхэй ее причины не понял. Теперь же считает, что Читтапон даже поскромничал. — Здесь нет никого, кроме нас, — произносит Юкхэй неожиданно для себя низким, хриплым голосом. — И все же осмотримся. — Чону увлекает его за собой. На этом этаже полно комнат. На каждой двери — венок из фрезий. Чону словно знает что-то и ведет Юкхэя к самой крайней комнате. — Зайдем? — Почему именно сюда? — Мне так хочется. Юкхэй не спорит. Дергает ручку, и замок покорно щелкает, отпираясь. — А вот и красная комната, — невольно вырывается у Юкхэя, и Чону взрывается хохотом. — «Пятьдесят оттенков серого» тебя преследуют, — смеется он. А в следующий миг смех его обрывается, и Чону переступает порог. В комнате нет никаких бдсм-ных штучек, которые Юкхэй, признаться, готов был увидеть. Да они и не нужны. Не тогда, когда Чону в черном облачении таким контрастом к бордовым стенам и красному постельному. Он опускается на край кровати и манит пальцем. Юкхэй словно завороженный. Смотрит безотрывно в непроницаемо-черные глаза Чону и закрывает за собой дверь. Щелкает замок: теперь их точно никто не потревожит. — Иди ко мне, — тихо шепчет Чону, и голос его бьет по нервам в густой тишине комнаты. Юкхэя не надо просить дважды. Он в два шага оказывается рядом с кроватью и упирается коленом о ее край между разведенных бедер Чону. Пальцы Чону — привычно-холодные и безумно нежные — скользят по его груди, касаются стягивающих ее ремней. Звон металла пряжек — и крылья падают на пол. Юкхэй дышит полной грудью, и понимает, что зря. Аромат фрезии смешивается с желанием и теперь пульсирует внизу живота. Чону оглаживает его грудь, подушечками очерчивает красные полосы, оставшиеся от ремней. Юкхэй дышит рывками, не шевелится, только смотрит на Чону, словно бы впервые его видит. Чону приподнимается и припадает к шее Юкхэя, кусает, по-настоящему кусает, и это действует на Юкхэя как триггер. Он рычит и толкает Чону в грудь. Они вместе падают на кровать, и Чону прогибается под ним, вжимается дрожащим от нетерпения телом. Юкхэй не заставляет его долго ждать, но раздевает дразняще неторопливо. На кроваво-красных простынях кожа Чону кажется еще бледнее, и у Юкхэя перехватывает дыхание от восторга. Чону весь — воплощение хрупкости, нежности и чистейшего порока. Кусает губы, отползает выше по кровати, призывно разводит ноги. — Разденься, — выдыхает он, и Юкхэй не может ему отказать. Штаны с бельем летят на пол, и от взгляда Чону словно током пробивает. Тот беззастенчиво смотрит, вызывающе, и разводит ноги шире. Юкхэй больше не ждет. Брать Чону упоительно медленно, но глубоко, уверенными, резкими толчками кажется самой правильной вещью в мире. Сцеловывать с раскрасневшихся, измазанных помадой губ стоны, глотать собственные, задыхаться вместе — удовольствие, в котором Юкхэй растворяется. Чону под ним прогибается, вжимается всем телом, дрожит. Обнимает крепко, не отпускает от себя ни на мгновение, то и дело покусывает за шею, заставляя Юкхэя всякий раз от этого вздрагивать. Чону хрупкий — боже, какой же хрупкий! — и брать его так, хотеть с той силой, что это делает Юкхэй, кажется преступлением, на которое он идет всякий раз. Потому что Чону нравится. Юкхэй видит это по дьявольскому пламени в глубине непроницаемо-черных глаз, слышит в громких стонах, в том, как Чону вздрагивает в последний раз и кончает с его, Юкхэя, именем во вскрике. Юкхэй гладит Чону по обнаженному бедру, с удовольствием наблюдая, как оно покрывается мурашками. Чону весь сейчас — сплошная нежность и податливость, и делай с ним что хочешь. Юкхэй и делает: сгребает его в крепкие объятия, кладет голову себе на грудь и накрывает их обоих шелком простыни. — Это был лучший Хэллоуин в моей жизни, — шепчет Чону на ухо Юкхэю и прикусывает — вот же ж завел привычку — мочку. — Говоришь, ты не против, чтобы Читтапон организовывал теперь все праздники? — Только не те, в которых нужно следовать адвент-календарям. Юкхэй смеется и крепче прижимает его к себе. «Это смотря еще какие задания», — думает он, но решает оставить свои мысли при себе, чтобы позже обязательно обсудить их с Читтапоном. В конце концов, впереди Рождество.