Кофе и круассаны

— Твою мать! Чуя смотрит на расплывающуюся по полу кофейную лужу с осколками чашки в середине и чувствует острую тошноту. Так всегда ещё несколько дней после Порчи: дрожь в теле, дерьмовое самочувствие, всё валится из рук. Он привык за столько-то лет, но, один хрен, приятного мало. Беспомощность — худшее, что может случиться с кем-то вроде него: деятельным, активным, не привыкшим сидеть на месте и ждать, когда проблема решится сама. Внутри всё восстаёт против вынужденного бездействия, но единственное, на что он сейчас способен — следить за тем, чтобы не порезаться. Выругавшись, Чуя принимается за уборку. После он курит, сидя на стуле около окна, и наблюдает, как на Йокогаму быстро наползают ватные непроглядные сумерки. Вокруг — десятки высоток, одна другой темнее, и в каждой из них быстро, как звёзды на небе, загораются чужие окна. Чуя иногда, когда есть время, конечно, размышляет о том, кто живёт в этих квартирах, в сотнях квартир, окружающих его собственную. Сотни окон. Сотни людей. Сотни историй. Весёлых и печальных, счастливых и не очень, полных расставаний и встреч, и уходов из дома, и приходов домой, и редких праздников, и частых вопросов «зачем?», историй обычной жизни обычных людей — и наверняка среди них нет ни одной столь же нетривиальной, как его собственная. Чуя многое бы отдал, чтобы его история была такой же обычной. Сумерки сменяются темнотой, ещё более непроглядной, но в его собственном, не особо хорошем, ни капли не счастливом и вовсе не добром мире эти сумерки, кажется, царят всегда. Переходное, самое странное время суток, когда кажется, что день ещё можно вернуть. Его мир, погружённый в эти вечные сумерки, словно злонамеренно стремится к монохромности. Ярких моментов в нём всё меньше и меньше. Чуя гонит от себя мысль о том, что почти все — нет, не все, конечно, не все, он ведь не идиот, — эти моменты связаны с одним-единственным человеком. Не может этого быть, просто не должно... Чёртов Осаму Дазай. Как же ты меня… Чуя вздыхает и тушит сигарету в банке из-под каких-то консервов — тянуться за пепельницей лень. Отвратительная привычка, но плевать. Он никого не ждёт, к нему никто не приходит, все знают, что пару дней после Порчи его лучше не трогать — прибьёт со злости на остатках сил. Хотя, возможно, иногда ему хочется — кого-то ждать. Нет, не просто кого-то. Чёртового Осаму Дазая. Чуя и правда ждёт — всякий раз, когда дверь его квартиры захлопывается за спиной, а служебный джип уезжает, взвизгнув покрышками и обдав напоследок бордюр пылью из-под колёс, Чуя ждёт долбаного звонка в дверь и ехидно-насмешливого: «Ну как, ты тут жив ещё без меня?». Конечно, Дазай никогда не приходит. Конечно, Дазаю плевать. Плевать на то, что они сражаются бок о бок, всякий раз почти умирая друг у друга на руках. Плевать на все ночи, проведённые вместе — Чуя уверен, что для Дазая это просто секс. Для него самого когда-то тоже так было. Чуя не понимает, в какой момент всё изменилось, в какой грёбаный, самый провальный момент всей его бездарно проёбанной жизни он понял, что ему недостаточно. Что ему мало — Дазая и всего того, что между ними уже есть. Что ему хочется… большего. Если честно, то принципиально другого хочется. В этом смешно признаваться даже себе, но... Хочется, чтобы Дазай не уходил в середине ночи, когда постель ещё не успела остыть, а кожа — гореть после его касаний и поцелуев. Хочется смотреть на его лицо, умиротворённое и спокойное, освещённое солнечными лучами, пробивающимися сквозь неплотно прикрытые шторы. Хочется совать ему под нос кофе и круассаны из ближайшей кондитерской, сопроводив это словами, что еду он получит только после ванны. Хочется курить у окна, глядя, как вода капает с его мокрых волос на обнажённые плечи, а потом целовать сладкие яркие губы, и шею, с которой ещё не сошли засосы, вылизывать шрамы — и всё это в лучах утреннего солнца, у окна. Чёрт, даже одни эти мысли неслабо бьют по нервам, ведь при свете дня они любовью не занимаются, и это лишний раз доказало бы, что между ними теперь всё иначе. Чуе хочется порой до безумия. Конечно, ничего из этого никогда не произойдёт. Эти мысли и мечты губительны. Они — отрава, смертельный яд, медленно, день за днём делающий его всё более зависимым. От Дазая. От того, что между ними происходит. Нихрена хорошего между ними не происходит, но Чуя готов придушить самого себя за такие мысли, потому что ему нравится. Он никогда не замечал за собой мазохистских наклонностей, но ему действительно нравится: то, что с ним делает Дазай, то, что они делают друг с другом, то, без чего, кажется, он уже не сможет жить и радоваться этой чёртовой жизни. Он презирает себя за то, что стал настолько зависим от Дазая, что жаждет его внимания. И в то же время ничего не может сделать для того, чтобы эту зависимость искоренить. Не может — и не хочет. Пожалуй, последнее самое главное. Порой, когда перерывы между их короткими встречами затягиваются, Чуе даже кажется, что отпустило. Что он освободился, что его жизнь скоро станет нормальной… Но потом, когда совершенно к этому не готов, Дазай объявляется вновь — обычно с помпой и пафосом, обезоруживая первой же репликой, будто видит его насквозь. И Чуя понимает, что нихрена он не освободился, и вляпывается ещё сильнее, но вопреки здравому смыслу почти даже этому рад. Слабак. Ты просто слабак, Накахара Чуя. Звонок в дверь — как гром среди ясного неба. Чуя озадаченно хмурится — ну и кто это может быть? Неужели он так заебался, что забыл, как заказал доставку на дом? Всё возможно... До двери он добирается довольно долго даже для себя после Порчи — просто сил реально нет совсем, он капитально расклеился. Незваный гость наверняка давно свалил, не дождавшись, но Чуя уже стоит на пороге и отпирает замок — хотя бы проверить, потому что... — Я уже собирался вызывать неотложку. Дазай стоит, привалившись плечом к стене, щурится ехидно-насмешливо, прижимает к груди какой-то бумажный пакет, распространяющий вокруг себя совершенно сногсшибательные запахи, и смотрит Чуе в глаза. На несколько мгновений Чуя даже забывает о своём херовом состоянии — настолько сильно он удивлён. Он пялится на Дазая, открыв рот, и не может оторваться. Какой же этот сукин сын всё-таки красивый. — Ты какого хрена здесь делаешь? — наконец хрипит он, окинув Дазая неверящим взглядом с головы до ног. — Разве я не могу проведать напарника, который плохо себя чувствует? — притворно-обиженно заявляет Дазай и, шагнув через порог, оттесняет Чую от двери. Захлопывает её за собой, ставит пакет на тумбочку и, сверкнув улыбкой, вскидывает бровь. — Кто ты и что ты сделал с Дазаем? — придя в себя, спрашивает Чуя, потому что так и не придумал, что ещё сказать. — Считай, что сегодня он — это я. — Дазай криво улыбается — а потом внезапно ловит Чую в объятия и, прижав к себе, быстро целует в губы. Чуя ошарашен этим ещё сильнее — настолько, что беспрекословно отвечает на поцелуй, закрыв глаза, позволяя Дазаю вести и обнимать себя, вминает пальцы в его плечи, и на какое-то время в его голове воцаряется блаженная пустота, потому что физические ощущения перетягивают на себя всё его внимание. Целоваться Дазай умеет. Дазай, вообще-то, охуенно целуется, и Чуя некстати вспоминает, что этим они занимаются непростительно редко. Даже во время секса не всегда, и обычно поцелуи инициирует он, Чуя, а Дазай как будто даже не при делах. А потом — на этот раз кстати — он вспоминает, что просто так Дазай никогда к нему не приходит. И это значит... — Извини, — он пытается отстраниться, — я сегодня не в форме, чтобы заниматься сексом. — А кто-то разве говорил про секс? — Фыркнув, Дазай отпускает его. Скидывает обувь, вешает плащ в шкаф и, подхватив пакет, направляется в кухню, бросив через плечо: — Заниматься им с полутрупом, знаешь ли, мне тоже не хочется. Кажется, количество моментов с Дазаем, повергших Чую в шок, сегодня приблизилось к критической отметке. Но, как оказалось, это ещё не всё. Впервые, находясь вместе не в бою и не на работе, они не занимаются сексом. Несколько минут Чуя честно пытается осознать, как всё это вообще получилось: он сидит на высоком стуле за барной стойкой, жуя принесённые Дазаем круассаны из той самой кондитерской, в которой сам планировал их купить. Для него, Дазая, купить. А в итоге получилось наоборот, даже забавно, с какой-то стороны… Но даже не это главное. Главное — это Дазай. Здесь. В его квартире. На его кухне. И он, ну... Он готовит. Рукава его светлой рубашки закатаны до локтей, волосы собраны в лохматый хвост на затылке, а сам он, что-то напевая под нос, ставит перед Чуей кофе и отходит обратно к плите. Помешивает овощи в сотейнике, неловко повернувшись, роняет себе на ногу крышку — Чуя, не удержавшись, фыркает, но, вообще-то, он и сам не особо ловок на кухне, — хлопает дверцами шкафов и холодильника, гремит посудой и не затыкается ни на минуту. Из него, как из рога изобилия, одна за другой, на Чую обрушиваются истории из жизни его коллег, Агентства, пошлые шутки, анекдоты, наблюдения и, совсем между делом — ёмкие чёткие выводы. А ещё всякий раз, проходя мимо Чуи, Дазай целует его. И как на это реагировать, Чуя понятия не имеет. Единственное, в чём он уверен на все сто: даже если то, что приготовит Дазай, будет невозможно есть, он сожрёт всё, не поморщившись, и попросит ещё, твою мать. Но, скорее всего, этого не случится: запах вокруг стоит такой, что у Чуи слюни текут. И от вида Дазая тоже. Он уже чувствует себя вполне в форме для всего… … Но в эту ночь они всё-таки просто спят. Вернее, лежат до тех пор, пока не засыпают, и Дазай обнимает его, целуя в висок, молчит и, чёрт бы всё побрал, Чуя не хочет засыпать, он хочет до последнего наслаждаться моментом, но, конечно, вырубается первым, слушая мерный перестук сердца Дазая, прижимаясь щекой к его груди. Он не верит, что проснётся не один. Ровно до тех пор, пока не просыпается и не видит, как солнечные лучи, пробивающиеся сквозь неплотно закрытые шторы, освещают лицо Дазая — спокойное и умиротворённое, именно такое, каким Чуя его себе и представлял. Что ж… Похоже, у него не так уж много времени, чтобы придумать что-то покруче кофе и круассанов: чёртов Дазай будто мысли его прочитал и без зазрения совести присвоил себе такую замечательную идею. Но, осторожно поднимаясь с кровати, чтобы ни в коем случае не разбудить Дазая, Чуя не сомневается: он обязательно что-нибудь придумает.