Их пальцы переплетены

Когда Николай вручает Жене обнаруженный среди завалов мастерской дневник Давида, до краёв заполненный формулами, безумством и нежностью, выточенная из кремния выдержка расползается трещинами и ладони портнихи начинают мелко дрожать. Она сдержанно благодарит равкианского короля и удаляется прочь. Минуя свои покои. Сбитый на корешке и по краешкам переплёт жжёт пальцы. В груди и под сжатыми веками печёт, а свинцовая тяжесть кольцует всё тело, оббегая ноги и руки, сливаясь к низу живота. В мире нет ничего, кроме клятой книжонки, кроме его почерка на разбухших страницах и бумаги, которая тлеет у неё в руках. Портниха жмёт к носу надушенный рукав и глубоко вдыхает, обрубая потоки слёз в зачатках. Помогает слабо: она всё ещё пахнет им. Это вечное напоминание скручивается ошейником у горла, прошивает органы нитями и тянет-тянет-тянет. Но Женя боится думать о том, что однажды это пройдёт. Потому что тогда он покинет её окончательно. Насовсем. Она не может вернуться в свою комнату, не может лечь, закутавшись по самый нос, в их постель. Женя определённо не замечала этого раньше, все мелочи, разъедающие плоть и зудящие на костях, были обыденными и привычными. А теперь его запах, вьевшийся в простыни, в подушки и воздух их общих покоев не даёт ей дышать. Если она прикроет глаза хотя бы на секунду, память дорисует мягкую улыбку на его губах, вечно падающие на глаза волосы, его руки, бережно обвивающиеся вокруг неё и хранящие в кольце рук с таким трепетом, какой не снился всем изобретениям Давида. Эта мысль по-особенному веселит её. Даже сейчас. Особенно сейчас. Тогда, когда его жажда знаний вырвала его из её рук в самый счастливый день её жизни — чтобы навечно погрести под сводами мастерской. Портниха припадает щекой к прохладному мрамору стены, прикрывая глаза. Их пальцы переплетены. Ланцов продолжает спорить со своим генералом, пока тонкие пальцы портнихи тайком сжимают шершавую ладонь фабрикатора. Давид является на собрания Триумвирата реже денег в царскую казну, и то, слушая вполуха, поминутно безнадёжно отрывается от чтения и исподтишка наблюдает за точёным Жениным профилем и полосой голой кожи, виднеющейся из отворота кафтана. Красива, как рождественское утро. Как материнское касание, как первая любовь. Спорщикам, судя по всему, надоедает грызть друг друга. Зоя монотонно цедит вердикт. Николай даёт ещё парочку комментариев, Женя вплетается в обсуждение, а две руки под столом всё так же скользят друг по дружке, лаская подушечки пальцев. Когда Николай поднимает с закромов памяти одну из обсуждённых накануне идей, Давид с сожалением напоследок скользит ладонью по нежной руке жены, отодвигаясь на стуле с протяжным скрипом. Их пальцы переплетены. Жениного терпения хватает на целые десять минут. А затем, когда он старается в очередной раз скользнуть кожей по коже, усиливая ощущение тепла, портниха разрывает сплетение рук. — Кожа как бумага наждачная, — недовольно бормочет она. Давид наблюдает за ней, легонько дёргая пальцами той же руки, что мгновением до была заключена в это символичное объятие. Когда Женя вновь опускается на край постели, в её руках баночка с кремом, приготовленным им для неё. Она цепляет кончиками пальцев горошину содержимого и разогревает масло в ладонях. А затем приглашающе распахивает пахнущую лавандой руку. Давид склоняет голову. — Тебе не обязательно это делать, — просто говорит он. — Дай сюда, — пыхтит Женя, разминая его руку пальцами. Пускай девушка вынуждена была, словно в насмешку над её судьбой и всем, во что она верила, носить кафтан белого цвета большую часть жизни, пускай «портниха» долгие годы оставалось клеймом, творить красоту и наводить порядок — то, что она умеет делать лучше всего. И особенно ей нравится колдовать над теми, кого она любит. Давид никогда не признавался в этом, но ему нравится трепет заботы, которую Женя посвящает ему изо дня в день. Он смог научиться полагаться на окружающих с её подачи, и вот уже долгие годы, проводя время бок-о-бок с ней, впитывая её тепло, любовь и нежность, каждый день учится у неё чему-то новому и неустанно стремится дарить хоть вполовину столько же, сколько посвящает ему она. Потому что такая девушка, как Женя, более всех ныне живущих заслужила своё счастье, вечно норовящее выскользнуть из покрытых шрамами рук. Их пальцы переплетены. Давид виновато потирает затылок, рассматривая свернувшуюся в три погибели на кушетке Женю. Она наотрез отказывается ложиться спать без него, а белого дня воплощения всех идей главному фабрикатору всея Равки, как правило, совершенно не хватает. Прочник касается щеки, намедни расписанной застрелыми шрамами, задевает край скрывающей глаз повязки и мягко целует самую любимую и желанную в переносицу. Женя вздрагивает во сне и крепче в него вцепляется. Давид со вздохом приподнимает её, помогая принять более удобную позу, и опускается на колени подле кушетки. Лбы соприкасаются, и под мерный звук её дыхания мужчина погружается в сон. Ведь правило Жени в отношении Давида давно уже действует и в обратном направлении. Его дом там, где она. А потому он засыпает, убаюканный шелестом её дыхания, зная, что спустя пару часов сна не сможет разогнуть колен. Их пальцы переплетены. Когда он впервые целует её, сломанную и израненую, из последних сил храбрившуюся перед Королём (больший ужас у неё мог вызвать разве что Дарклинг), чувство возникает такое, словно сотни тысяч импульсов разом возникают в конечностях, прошивая всё тело и сходясь в середине груди. И это, справедливости ради, совершенно не научно. Но когда Женины ладони замирают на его щеках, Давиду становится всё равно. Она — сталь. Сильная, несокрушимая. Невероятно красивая — даже когда разломы зияют чернотой, когда мелкая дрожь накрывает плечи, а собственными руками она стремится заслониться. Он любил её многим раньше того дня. Как и она — его. И всё равно чувства фонтаном в груди взрываются. К чёртовой матери науку. Давид очерчивает губами едва различимые следы её трещин и разломов, от червоточины в уголке губ к подбородку, челюсти, шее и... Он замирает, когда тело девушки дёргается, а губы сжимаются в нить. Он опасается, что мог причинить боль, пускай и знает, что шрамы зажили давным давно. Но страх извечен: с поверхности кожи шрамы сходят легче, чем с сердца. Однако портниха только тянет его к себе, прижимая ближе, комкает в пальцах пурпур кафтана и бормочет что-то недовольное, равно как в те моменты, когда он отказывается покидать мастерскую в совсем не детские часы. — Всё... Хорошо? Вместо ответа Женины лодыжки смыкаются за спиной мужа. Обоюдная усмешка утопает в поцелуе. Всё не просто хорошо, всё прекрасно. И пускай от призраков собственных кошмаров никуда не деться, объятия Давида — всё, что нужно ей. — Молчи, — шепчет девушка, одним движением седлая возлюбленного. Их пальцы переплетаются, упираясь в изголовье постели. — Я хочу всегда быть рядом, — шепчет он между поцелуями. Женя не видела его в момент, когда мысль о ней толкнула Давида, отчаянно не желающего признавать свою причастность к созданию оружия, схватить винтовку и неумело, но очень рьяно палить по чудищам Дарклинга. Женя не видела его в момент, когда желание увидеть её снова — целую, невредимую, родную и уже тогда любимую каждый чертой — толкало на послушание Еретику. Женя не видела его и в те вечера, когда помимо жажды знаний вызревало в нём новое чувство — желание бороться, отстаивать своё, делать ради этого всё возможное. Женя не знала о многих его поступках, но прекрасно сознавала, на что способен единственный в этом мире человек, при ком она могла себе позволить быть той, кем она являлась — Женей Сафиной, не первой портной и красавицей, не стойким оловянным солдатиком, который не прогорел и когда Дарклинг бросил её прямиком в огонь, но ею — Сокрушённой, изломанной, изувеченной. И всё равно он видел в ней закалённую сталь. — Хочу состариться с тобой, — бормочет она одним вечером, держа его руки в своих. — Покрыться ужасными морщинами и отпустить серебро в волосы. — В самом деле? — он не отрывается от чтения, спрашивая, но на деле прекрасно понимает, сколь многое это значит. — Ну, если ты будешь каждый день говорить изморщиненой мне, как я прекрасна, — ворчит она, жалея о собственных словах. Давид откладывает книгу. Поднимется и усаживается у её ног, припадая щекой к колену. — Красота была твоей бронёй, — напоминает он ей. — Ты прекрасна и всегда будешь таковой. Независимо от того, как будет меняться твоя оболочка с годами. Давид никогда не понимал стремления людей касаться кожей кожи, не видя за тем смысла свыше химической реакции, расслабляющей мышцы короткими импульсами. В самом деле, Давид не понимал слишком многое. Закаты, поэзию, шутки. Но он сам тянет ладони к ней, сам заключает её в объятия. Женя принимает эту истину не сразу, но однажды начинает верить: он задерживает свои ладони на её не чтобы поддержать или приободрить. Ему эти касания важны и нужны также, как ей — чтобы чувствовать, что самое дорогое и ценное в сознании и здравии, рядом. Женя распахнула глаза, вперивая взгляд в синеву ясного неба. Издалека заслышав топот миниатюрных ног, она споро поднялась, отряхнув кафтан. Первая портниха. Правая рука Королевы. Ей хватит сил пережить ещё одно падение во тьму. Она понятия не имеет, что собирается делать дальше. Но одна паскудная мысль раздувается вокруг неё пузырём спасительного кислорода: в жилах ребёнка, которого Женя носит под сердцем, течёт его кровь. А значит, он всегда будет с ней. Она крепче прижимает дневник к сердцу. И бредёт, сжав в тиски собственное самообладание, к их покоям.