Рыбьи кости

      Кэтрин за душой держит всего ничего: чаще голову — холодной, руки — сжатыми в кулаки, глаза — открытыми, а внутренности — тщательно спрятанными под слоями дорогущей новомодной одежды, под бронёй своего ненастоящего лживого равнодушия. Кэтрин целых пять веков своего бессмертия прячется в деталях, в мелочах, в тонких незаметных штрихах — серой кистью рисует свой бледный мрачный силуэт на тёмном фоне, сливается с чертой, серостью и пустотой, выцветает старыми воспоминаниями в чужих головах, чтобы не быть пойманной своим главным страхом.       Чтобы не попасться в руки Клаусу Майклсону.       Она возводит песочные замки голыми руками — раз за разом, кирпич за кирпичиком, песчинка за песчинкой. Складывает эти карточные домики в выигрышную комбинацию в покере; карты на стол, пистолет у виска, играет в русскую рулетку и взыскивает старые долги, которые в груди кровоточат выдранным с корнем сердцем. Будто Клаус небрежно запустил руку в её тело и пообрывал все жизненно-важные органы, старательно перерезал и выпотрошил, как рыбу. Осталось только забросить в сковородку и пожарить, чтобы сожрать на ужин.       И лучше бы сожрал, ей-богу. Проблем бы было куда меньше.       Но Клаус Майклсон не сторонник жалости. Наверное, в его лексиконе даже слова такого нет, а синонимом является просто лёгкая смерть для тех, кто её заслужил. Думается, такой милости Кэтрин никак не заслужила, раз её он даже так пожалеть не может. Только ворочает туда-сюда, с боку на бок, колет, кусает и цепляет, словно эту самую рыбу лопаткой гоняет по сковородке, чтобы мясо хорошо прожарилось со всех сторон.       А потом удивляется: почему палёным пахнет? Или нет. По прошествии тех лет, что Клаус прошел с до хруста выпрямленной спиной и гордо поднятой головой, он и удивляться-то, думается, совершенно разучился. Водрузил себе на голову воображаемую корону — бессменный король сверхъестественного мира, король боли, король страха, Клаус-безумец, хозяин Нового Орлеана, старый монстр из легенд — вывернул её шипами наружу и примерил на себя, старательно подгоняя по размеру. Большая ли, маленькая — без разницы, всё равно в итоге села как влитая. И всё, что он делает — это лишь иногда вспоминает о ней, глядя в зеркало, чтобы убедиться, что на лице не осталось следов крови. Крови нет. Зато на голове кровавыми зубцами сияет корона.       И ей иногда так хочется сдёрнуть с него всю эту преступно-царскую шелуху и развернуть изнутри так, чтобы понять, что он за зверь-то такой непонятный? Как вообще с ним бороться? Надо ли с ним бороться?       А зачем, собственно?       Сражаться с Клаусом Майклсоном — это как плыть против течения и прыгать в море во время шторма, а потом ожидать, что ты выплывешь живой и здоровой, но на деле на берег лишь в итоге вымоет искалеченное тело, пустую сожранную оболочку. И не останется ничего, кроме чувств к нему, от которых впору на стенку лезть.       Кэтрин стискивает зубы. Клыки ранят язык.       Машина тихо шуршит по трассе, укачивает, сонно баюкает в душных полуобъятиях, но ей до жути душно — так влияет то ли безмятежная летняя жара, то ли присутствие Клауса рядом. Не тёплого, а горячего, будто печка. Она на него смотрит, как на пожар.       — Ты так и не рассказала мне, как твои дела, Китти, — почти беззлобно ворчит Клаус и вальяжно забрасывает ногу на ногу, даже в кресле автомобиля умудряясь делать вид, что сидит на троне. Он улыбается.       — Какое твоё дело? Захотел в душу мне залезть? — интересуется Кэтрин почти беззвучно. Слова слетают с языка, словно яд стекает изо рта; Клаус оскорблённо фыркает и двигается едва-едва, принимаясь барабанить пальцами по колену. Каждая рука усеяна перстнями и кольцами, будто он пробует новое амплуа.       Не получится.       Влезть к ней под кожу в очередной раз не получится — ты давно уже там, Клаус, жжёшь и царапаешься, зудишь и ноешь болью в венах, нервно бьёшь молоточками в виски и проламываешь голову прямиком из черепной коробки, превращая ранее вполне дееспособные мозги в сплошную манную кашу.       Под кожу рук ей вшито твоё имя, под кожу живота — фамилия, под кожу горла — бьётся тысяча воспоминаний.       Ты давным-давно спрятался внутри.       — Ты сегодня такая злая, Китти. Неужто я тебя чем-то обидел? — интересуется он с нескрываемой издёвкой. Клаус обижал её так часто, что и не вспомнишь каждый раз.       — Да, — едко огрызается Кэтрин, нехотя, раздражённо, будто усталая недоверчивая собака, кое-как кусающая руки, которые пытаются её погладить (или ущипнуть, тут уже как посмотреть). Покрывается колючками и сворачивается в клубок, как ёжик, просто прячется, в конце концов. Хоронится в самом тёмном месте, которое только может найти. В себе.       И слова глотает — одно за другим, останавливает их в себе и не позволяет выйти изо рта очередным ядовитым сгустком, полным упрёка и застарелой обиды, от которой чешутся запястья и першит в горле. Правда, кашель проходит и заменяется царапающей рыбьей костью, которая пропускает лишь рублёные короткие фразы, больше похожие на слабоватые отгавкивания, чем на полноценный разговор.       Сил никаких нет.       Ноет рука.       Кэтрин лжёт.       Не говорить же этому козлу, что на похоронах ждала его до посинения, простояла несколько часов на ногах в священном ожидании около свежевырытой могилы, а когда поняла, что не придёт — провела три дня траура в запертой комнате, прежде чем вышла оттуда не Кэтрин Пирс, а Катериной Петровой. Переобулась в очередной раз.       Хотя по прошествии всего этого времени разницы особой и не было. Что та, что та — те ещё больные суки, которым и смерть вкупе с долгими тщательными страданиями не поможет. Обе пробовали. Обеим не помогло.       — А я, между прочим, соскучился по тебе, Китти. В этот раз ты очень долго убегала.       Всего лишь три года с прошлой встречи — стёртая в кровь спина (он трахал её прямо на полу, зажимая рот рукой, чтобы ни дочь, ни его волчица, сука, да и остальная семья не услышали ни шороха, ни звука), изуродованное лицо (окунул с головой в ванну, наполненную вербеной), почти полностью сожжённая рука (стянул кольцо и просто пихнул к распахнутым шторам, едва не лишив её конечности).       Руку фантомно дёрнуло.       — Ты решил сегодня приобщиться к нашему общему прошлому? — Кэтрин сжимает пальцы на руле до побелевших костяшек, чувствуя, как внутри медленно закипает злоба. — Чудесное было время, но не стоит, у меня уже есть одна мозгоправша, она любит выворачивать всё наизнанку. Её Елена зовут. Знаешь такую? Снова решила наставить меня на пусть истинный, никак не угомонится.       Тебе такие наставления от собственной доставучей копии и не снились. Впрочем, даже эти жалят куда больнее — от Елены можно было спрятаться за профессиональной стервозностью, от которой у самой сводило скулы от наигранности и фальши, от Клауса — нет. Он её как облупленную знал, как притчу, которую не читал, а давно заучил наизусть. Она подобным похвастаться не может, поэтому резко поворачивает голову в сторону Клауса, неестественно, хлёстко. И замирает.       Красный свет светофора тенями ползёт по его лицу, крошится и дробится, оглаживает с нежностью суровость насупленных бровей и подрагивающий в мрачном недовольстве росчерк рта. Клаус небрежно касается пальцами руля, скользит по нему вверх-вниз, потом весело посвистывает.       Она молчит целую минуту. Просто смотрит. Препарирует взглядом, как студенты разделывают лягушку в медицинском институте, режет на куски и собирает заново, ищет и теряет то, что так отчаянно хочет ухватить. Или увидеть. Или заметить. Хотя бы намёк, тот самый штрих, который ей так нужен.       Не находит.       Кэтрин судорожно разлепляет сухие губы, ответ рвётся почти хрипом, душит горло холодной рукой:       — Следи за дорогой. Я не хочу размазаться по грёбаному асфальту.       Его оскал тает в зареве заходящего солнца и чёртового светофора — алые лучи золотят волосы, бегают и блестят, будто мелкие кудряшки покрываются кровяной коркой; Клаус знакомым игривым жестом вскидывает вверх светлые брови и с искренним недоумением склоняет голову к плечу.       — О чём ты говоришь, Китти? Меня здесь нет.       Его здесь нет.       Кэтрин давится костями и рывком выворачивает руль, вампирским чудом избегая столкновения с какой-то машиной и затормозив у края моста; с хрипом бьётся головой о приборную панель и закусывает язык, чтобы не заорать. Клауса здесь действительно нет — он мёртв и лежит в дубовом гробу под толщей земли, а она убегает с его похорон.       Хотя бежать ей больше не надо.       Никогда.