Тишина

Доминик опустошенно листает поток сообщений вверх. Отматывает к началу, когда он переступил через собственные загоны и дрожащими от волнения пальцами напечатал идиотское «Бу» Ремингтону в личные сообщения. Переписки после этого — иногда пара дежурных фраз в день, они и общались-то всего ничего, перекидывались дурацкими картинками и пару раз болтали по телефону. Дом читает, перечитывает уже раз в двадцать пятый. Каждый раз ему хочется разбить телефон об стену, но он сдерживается. Тогда не останется вообще ничего. Он заставляет себя думать, что потерял не так уж и много. Что волосы — это просто волосы, улыбка — это просто улыбка, голос — только голос. Человек — всего-навсего человек. Это было мерзко, до тошноты кощунственно, но преуменьшать значимость того, что неизвестно, получится ли вернуть, казалось единственным способом не сдохнуть от разрывающей внутренности тоски. Это странно. Он любил Ремингтона, конечно, любил как и всех остальных своих друзей. Разлучи Дома с Эшли, Келли или Оливером, он бы чувствовал то же самое. Точно также скучал бы, вспоминал каждый день и строчил сообщения, не ожидая ответа, но, когда он рассказывает об этом Тому, тот фыркает и закатывает глаза. — Ты влюбился, идиот. Прими это, успокойся уже наконец и жди, когда свет твоих очей снова объявится, — Том говорит об этом, как о чем-то само собой разумеющемся, куда больше его занимает необходимость собрать кучерявое облако на голове в более-менее приличный пучок, а Дому от этой непринуждённости внезапно хочется взвыть и прописать давнему другу по носу. Проходит месяц, легче не делается ни на грамм. Доминик пролистывает их переписку каждый день. Уже выучил каждое сообщение наизусть. Пара голосовых, в которых Ремингтон поет под гитару, сохранены и заслушаны до дыр. Он очень красиво пел. Что происходит теперь, Доминик не знает. Может быть, Рем по-прежнему поет, только Дом этого больше не слышит. Хочется услышать ещё раз, даже не пение — что угодно, лишь бы не было так тихо. Тишина давит. Доминик ненавидит тишину. Правда, кое-что все же изменилось. Через две недели разлуки Дом сдался и перестал отрицать эту странную, неизвестно как появившуюся влюбленность, и теперь трепал нервы Тому нытьем о том, как сильно он хочет встретить Ремингтона вживую, обнять его и, возможно, даже поцеловать. Доминик чувствует странную боль в груди, когда представляет Ремингтонову улыбку, и засыпает с тысячей нарисованных в голове сцен их возможной встречи и признания. Он понимает, что это все — полный бред, но не может перестать думать. Слишком много всего. Слишком больно. Нет той мазохистской радости, с которой мучаются от любви герои фильмов и книг. Доминику паршиво как никогда. И вот, в один вечер Ремингтон пишет. Дом не с первого раза улавливает смысл сообщения, внутренности скручиваются тугим узлом и проваливаются куда-то вниз. Сердце стучит как бешеное, Дома знобит, но он изо всех сил пытается изобразить спокойствие. Рядом мама, а у нее точно могут появится вопросы. Доминик пишет Тому капсом: «ОН НАПИСАЛ! ОН НАПИСАЛ, ОН ЖИВОЙ!!!» И плевать, что до этого Ремингтон прочитывал все сообщения, так что в его живости сомнений особо не было. «Я ТАК СИЛЬНО ХОЧУ НАПИСАТЬ, ЧТО ЛЮБЛЮ ЕГО, ЧЕРТ-ЧЕРТ-ЧЕРТ» Том отвечает на удивление быстро, внезапно тоже капсом, хотя и не пишет так почти никогда: «ТАК СКАЖИ! САМОЕ ВРЕМЯ, ПРИЗНАЙСЯ ЕМУ, ИДИОТИЩЕ» Доминик прокусывает губу до крови, быстро строчит: «Я не могу, это опасно», а потом, абсолютно не отдавая себе отчёт в том, что делает, отвечает на Ремингтоново «Я скучаю» таким же лаконичным «Я люблю тебя». Ремингтон просматривает и не отвечает. Доминик удаляет, говоря самому себе, что это в целях безопасности. Впервые в жизни Доминик врёт самому себе.