— Меня пора украсть

Хизер решила, что точно сойдёт с ума здесь, и чуть ли не бросилась к двери за свежим воздухом, пробормотав команде что-то про кофейный автомат и жажду. Но глубокий вдох ей принес человек, появившийся на пороге в кабинет. — Меня пора украсть, — прошептала она ему заговорщически, а он закрепил всё понимающим кивком. У них с подростковых лет эта фраза переводилась как «пора убираться отсюда подальше, а то окружение так гнетуще давит, что хочется закрыть ладонями уши и рот». Фраза-пароль к их дружбе, открывающая портал к тем мгновениям, о которых они будут долго говорить и ещё дольше молчать под чужим наблюдением. В детстве они всегда были вместе, друг за дружку горой и неразлучно. Впрочем, если посмотреть на Малкольма Брайта и Хизер Арройо сейчас, можно понять, что ничего не изменилось. Даже многолетняя разлука на время учебы и работы в разных городах ничуть не пошатнула их отношения. — Долго мы не будем видеться, Малкольм? — маленькая Хизер свешивала руки из окна и не поворачивалась к маленькому Малкольму, боясь различить в его глазах правду и ненароком пошатнуться к краю. Ответа не различить, потому что в этом фрагменте воспоминания нет его голоса. Но в нем есть блюдце с ванильными ирисками, слова, сказанные во время объятий, и тени. Живые тени, пляшущие зверьками на рыжем, золотом полотне стены под светом фонарика. Зато оба отлично помнят, как Малкольм сорвался на похороны её матери, хотя не виделся с их семьей годами. Происходившее могло быть ещё хуже, но теперь Хизер держал за руку друг детства. — Они справятся без нас, — выдохнула Хизер и попыталась утешить не его, а себя, застегивая пальто на выходе из полицейского участка. — Это дело… — До смерти скучное, — парировал Малкольм, заставив Хизер смеяться. — Именно. Ключевые слова «до смерти». Дуновение холодного ветра, ощутимое неприятным покалыванием на коже, заставило её зажмуриться и отвернуться. — Простынешь, Хизер, — улыбнулся Малкольм с теплотой, затягивая на её шее свой шарф. Его интонация такая же, как семнадцать лет назад. Останется такой же спустя и сотни, сотни сотен лет. — Простынешь же, — усмехнулся маленький Малкольм, держа Хизер за запястья, и закрыл окно — с улицы тянуло холодом. На работе они улыбались друг другу именно так — с крупицами нежности. И целовались в лифтах, когда оставались одни. Не более — оба боялись какого-то иллюзорного осуждения что-ли. Или, что заявив публично о давно не дружеских отношениях, на их плечи возляжет ответственность и обещание окружающим? Оба ведь такие импульсивные, но друг в друге, впрочем, ни капли не сомневаются. — Гил всё-равно убьет меня, если узнает, что я одобрил твое дезертирство, — смеялся Малкольм, когда Хизер взяла его под руку. — Зачем отцу знать? Мы с ним практически не разговариваем последнее время. Малкольм разворачивал леденцы один за другим и складывал в конфетницу. Мешок с ними опустел под мимолетным взглядом Хизер, которая открывала морскую капусту для салата, немного размахивая консервным ножом, и сетовала на жизнь. Она была красива в возмущении, но Брайт молчал, не желая выглядеть тем, кто обесценивает или романтизирует её проблемы. Лишь тихо ловил её жесты и мимику, позволяя выговориться. Хизер выражала эмоции так же открыто, как в детстве. Мир, в котором ей проще существовать, — мир без притворства, искажений, недомолвок и вранья. Честный, контрастный мир — идеальная среда обитания Хизер. Будь её воля, люди бы не врали, хоть и есть вещи, про которые лучше никогда в своей жизни не знать. — Я купил тебе цепочку. — Цепочку? — она расчесывала волосы перед зеркалом, когда Малкольм пожал плечами и достал из кармана маленькую бархатную коробочку. Цепочка была красивая — загадочно поблескивающая жемчужная нить. Хизер улыбалась, сияла безмолвным восторгом. — Застегнешь? — хлопнула ресницами она и небрежно перебросила лавину кудрей через плечо. Малкольм накинул тонкую нить ей на шею, касаясь пальцами кожи, чуть задержался, а потом принялся возиться с замочком. Хизер любовалась им через отражение в зеркале. — Вот и всё, — его голос прокатился дрожью, волной мурашек на изнанке кожи: от зашейка по позвоночнику. Хизер оглядела украшение, трогая подушечками пальцев круглые камешки. — Оно должно быть дорогое. Не стоило. Я же просила не баловать меня такими… — А я не послушался, — вкрадчиво произнес он и добавил: — Тебе очень идёт. В глазах Хизер загорелось озорство. Это была её страсть вроде корейской кухни или чтения книг по ночам, которые она себе позволяла, — щекотать Малкольма Брайта. Догонять, заставать врасплох, но никогда не перебарщивать. Хизер давно бы потеряла его доверие, прибегая к этой его слабости каждый раз, когда вздумается. — Не послушался? — хохотала она, следуя за Малкольмом, которому приходилось идти задом наперед. Он тоже веселился. Ровно до того момента, пока не наткнулся на диван позади. Новая волна накатила, когда Хизер нависла над ним, забралась под футболку, обжигая прикосновениями, и стала щекотать бока. Малкольм безудержно смеялся, пытаясь выскользнуть и случайно не ударить Хизер ногами. А когда Хизер прекратила, повалил ту на себя, обхватив за талию. Хизер всегда была закоренелым кинестетиком и запоминала детали лишь по ощущениям на коже. А Малкольм и без того очень тактильный человек. И падок на её прикосновения, на прикосновения её губ к его в частности. Они отрезвляли, развеивали флёр того кошмара, что каждый день отравлял жизнь. И самое главное звучало в каждом её касании. Обещание, возможность ощутить понимание и поддержку. — Я люблю тебя, — добавлял он каждые десять минут, будто боялся, что она забудет об этом, и Хизер отвечала на поцелуи, глядя на Малкольма из-под полуопущенных ресниц. — Я знаю, — прошептала она и позволила ему уложить себя на спину. — Я тоже, я тоже тебя люблю. Хизер простая — безо всяких тайн и внутренних противоречий. Напоминала лучшее в худшем. Отдушина, былая и нынешняя, живое изваяние всего самого прекрасного. Хизер помогала с ремнями, позволяла заснуть с ней в обнимку, а после уходила на диван — и так всегда, когда Хизер оставалась у Малкольма допоздна, потому что он непреклонен в вопросе её безопасности. И не доверяет себе. Как-то в разговоре Малкольм заявил, что ей не стоит бояться навредить ему по ночам, ведь ему будет куда хуже, если он навредит ей, чем от физической боли. Хизер в ответ ему фыркнула и попыталась пошутить про оружие под подушкой, но Малкольм и это воспринял серьезно. — Ночью я легко могу стать угрозой, так что ты должна быть готова защищаться. Я понимаю твоё смятение, но… не жалей меня, хорошо? В состоянии аффекта разум полностью отключается, и человек совершает действия, не отдавая в них себе отчёта… — Я всё понимаю, — произнесла она, вставляя реплику в поток торопливой речи Малкольма, и положила руки ему на плечи, бережно разминая. — Всё будет в порядке. То есть… По крайней мере, я сделаю всё, чтобы так оно и было. — Чтобы было хотя бы подобие порядка, — кивнул он, и Хизер рассмеялась, с нежностью всматриваясь в его глаза. — Я тоже. Когда его взгляд внезапно устремился ей за спину, Хизер напряглась. — Малкольм? Снова галлюцинации? — Лучше бы они, — протянул он, опуская голову, а Хизер, наконец, обернулась. У входной двери стояла мама Малкольма. Они, конечно, знали, что Джессика может наведаться в любой момент, поэтому в желании сохранить тайну отношений привыкли быть начеку. Но сейчас что-то конкретно пошло не так. — Я не вовремя? — она морщилась своей опрометчивости. — Слегка, — пожал плечами Малкольм, на что Джессика даже несколько довольно ахнула. Весь её вид выдавал безмолвную радость от увиденного — она ведь всегда заботилась и пыталась устроить личную жизнь сына. И давно уже немым намекающим жестом приглашала на семейные ужины их обоих. — Тогда вы меня не видели, — сказала она с лучезарной улыбкой. — Продолжайте, — и напоследок взмахнула руками, будто дирижёр, прежде чем скрылась за дверью.

***

Благодаря Хизер у них сложилась традиция, из-за которой она порой шутливо просила Малкольма «экономить нормальность». Традиция раз в пару недель устраивать нормальный день. Выходной — без расследований, связи с участком и, если повезёт, без терзаний прошлого. — Это похоже на волну, которая сбивает меня с ног. И всё, что я могу, — быть сильнее своих страхов. — В основе оптимизма часто лежит чистейший страх. А оптимизм, порой, единственное, что нам остается. Как надежда и вера, сам знаешь. — Опять ты цитируешь Оскара Уайльда, — усмехнулся Малкольм, безуспешно пытаясь сложить пальцы в замок, и обхватил правой рукой натертое ремнем запястье левой руки. Хизер смотрела безотрывно, совсем не моргала: — Ты не должен наказывать себя за то, что ты не из глины, и тебя не вылепить заново. Он слышал это от нее каждый раз, и всегда у него в ответ были длинные многоточия. За года самокопаний и эмоциональных потрясений, ад в голове преобразовался не более, чем в декорацию, что время от времени сбоила и замыкала. И ничего из происходящего, по его личной видимости, уже не способно перекроить механизм внутри его черепной коробки. — Хочешь это обсудить? — спросила Хизер, а Малкольм в ответ лишь мотнул головой и поделился с ней одной из своих извиняющихся улыбок. Хизер ценила откровенность, с которой Малкольм разговаривал с ней о том, что его тревожит. Он ценил её терпеливость. — Ладно, — и сжала его ладони в своих, пытаясь унять тремор.