Безумие.
Я нахожу это слово… довольно привлекательным. Таким резким, дразнящим. Будто бы его всегда следовало произносить именно так и никак иначе — не человеческим голосом, а лаем. С еле заметным оскалом из-под подрагивающей верхней губы. С хищным, горящим взглядом, подобно бешеной псине, завидевшей свою жертву на горизонте. И с холодным металлом в потной ладони, которым ты с таким удовольствием упираешься в морду напуганного до усрачки мешка с деньгами, возомнившего себя безнаказанным…Он же считал иначе.
За все те годы, прожитые вместе, еще ни разу мне не довелось лицезреть, чтобы Ваас истошно орал это слово в лицо очередному зазнавшемуся туристу, смешивая его с отборнейшим матом. Не-ет, больная фантазия главаря чертовых пиратов была куда изощренней. Хотя я многому научилась у старшего брата, сам он, сколько нас помню, всегда был намного красноречивей меня…Безумие.
Нет, Ваас не угрожал этим словом. Не нападал, подобно дикому зверю, не стремился внушить страх в сердца этих людей. Он учил. Вдалбливал этот гребаный принцип жизни каждому куску дерьма, попавшему на его остров. Мой брат открывал глаза людям. Открывал перед их неминуемой смертью, а иногда давал в качестве жизненного наставления молоденьким пленницам, чьи богатенькие ублюдки-покупатели с материка уже определили их будущее между своих ног. Нет, когда Ваас рассказывал о безумии, он был подобен не свирепому тигру, каким его нередко доводилось видеть, а полосатому питону. Да, тому самому питону Каа из рассказов Киплинга, чье присутствие внушало страх в сердце каждого жителя джунглей, в особенности кучки недоразвитых бандар-логов. Вот только в действительности Монтенегро нихера не смахивал на персонажа из детской сказки, а глупые обезьяны уже давно приняли человеческий облик — в глазах ракъят всегда был виден этот плохо скрываемый страх перед мучительной смертью и человеком, который с удовольствием подарит им эту смерть. Да и чего греха таить: порой у меня самой пробегали мурашки по коже и становилось жутко некомфортно находиться рядом с главарем пиратов, когда он был погружен в свой монолог о безумии. Такой обманчиво спокойный низкий голос и легкая хрипота из-за перенапряженных голосовых связок и сотни выкуренных пачек сигарет… Он шипел это слово, как змей, цедил сквозь зубы, каждый раз словно пробуя его на вкус. А зеленые изумруды глаз и еще один, неживой, тот, что за годы прирос кожаным ремешком к шее главаря, поблескивали под палящим солнцем и сливались с зеленью джунглей. Его гребаных джунглей.Мы пропитались восходящим солнцем. Мы приросли к этим джунглям — последний вздох наш будет в диких джунглях… Таких же диких, как и мы.
Ваас… Все в его виде кричало о том, что он здесь Царь и Бог. Определение слетало с его сухих губ заученным текстом, однако даже бесконечно меняющийся в темпе и высоте испанский акцент не мог скрыть того факта, что пират придает этому слову настолько большое значение, насколько только может позволить его давно слетевшая с катушек психика.Безумие.
Для Вааса это слово значило слишком много. В любом случае, куда больше, чем для меня. Оно было для него настолько же священным и запретным одновременно, настолько же нарицательным, насколько тема о семье.Он… вкладывал в это слово столько смысла. Однако за столько лет я так и не поняла, почему именно оно так въелось в его душу…
— Безумие — это точное повторение… — нарочно расстягивая слова и ухмыляясь уголком губ, медленно обхожу стоящего на коленях пленника. — Одного и того же действия… Раз за разом… В надежде на изменение… Отрываю слегка затуманенный взгляд от морского горизонта и непроизвольно зарываюсь дулом пистолета в густые волосы мужчины, который тут же дергается в сторону. — Это есть безумие. Вновь оказываюсь напротив пленника — тот с ненавистью и презрением смотрит на меня исподлобья, весь мокрый от холодного пота — ничего нового. Его приоткрытый рот украшает темный кровоподтек. Я вижу в глазах напротив желание плюнуть мне в лицо, вижу, как в очередной раз чьи-то обветренные губы дрожат в порыве выкрикнуть мне в лицо «ты гнусная предательница!» и полить меня новой порцией дерьма. Какая жалость… Но воин молчит, только изредка издает нечленораздельное мычание, а все потому, что его болтливый язык уже давно скормлен сторожевым псам. Не стоило этому человеку злить Монтенегро — это он так постарался. Брат в целом не горел желанием, чтобы я как-либо контактировала с ракъят. Не хотел, чтобы в моей голове остались хоть какие-то воспоминания из нашей с ним прошлой жизни. Почему? Понятия не имею: никто не знает, какие причино-следственные связи крутятся в голове Вааса… Однако я предпочла называть это своеобразной опекой с его стороны, ведь будь воля брата, он бы и вовсе оградил меня от этого народа. Однако условия острова делали это просто невозможным, как бы Монтенегро ни пытался сводить наши «приятные» встречи с ракъят к минимуму. Да и я унаследовала херовый характер явно не от покойных родителей — порой мое упрямство, такое свойственное и самому Ваасу, выводило его из себя. И даже родная кровь, текущая в наших с братом жилах, не могла в полной мере защитить меня от гнева этого жестокого человека… Тем не менее, под некоторые запреты пирата я не собиралась прогибаться. Мне уже 24 года. Какая нахер опека? Я смеряю воина довольно скептическим, в какой-то степени снисходительным взглядом из-под приподнятой рассеченной брови. В лицо тут же ударяет холодный бриз и запах шумного моря. Честно? Не хочу его смерти. Нет ебучего настроения… Но босс поручил разобраться с возвратами, а его приказы не обсуждаются. Эта мысль невзначай заставила скривить лицо в недовольной гримасе и покрепче сжать оружие в горячей ладони. — Этот последний? — бросила я стоящему чуть поодаль пирату Вааса, указав дулом на пленника. — Да, — ответил прокуренный мужской голос, который я еле расслышала из-за подхватившего его сильного ветра. С губ непроизвольно слетает какой-то усталый вздох, и я бегаю нечитаемым взглядом по нескольким мертвым телам возле нас. Гребаные ракъят… Они все, как один. Эти псы похожи друг на друга так, словно вышли с одного конвейера. Словно на них всех пришлась одна мать. Черт… Уйдя в свои мысли, я не сразу осознала, что уже с минуту неотрывно вглядываюсь в черты лица напротив. Мой взгляд по-прежнему ничего не излучает к этому человеку, стоящему передо мной на коленях. Только уголки глаз слегка прищурены из-за заходящего солнца где-то вдалеке. Но несмотря на внешнее спокойствие, где-то внутри я чувствовала, что начинаю закипать: необъяснимый приступ обиды и злости обволакивал мою душу, от чего пальцы сильнее сжимали холодный металл. В очередной раз при виде человека из племени… Загорелая кожа, черные густые волосы, светлые глаза, многочисленные шрамы на лице и шее, волевой подбородок и дикий взгляд — я словно смотрела в свое чертово отражение. Все в его виде напоминало мне о том, что и я когда-то была частью этого народа.Напоминало то, о чем мне давно следовало бы забыть…
— Ладно, хватит лирики… — холодно произношу я, снимая пистолет с предохранителя. Рука цепляется за волосы пленного, испачканные в песке, и я оттягиваю их, дабы приблизиться к ненавистному лицу напротив. Мужчина кривит морду в отвращении, делая несколько неудачных попыток высвободиться, но даже этот жест протеста не смог скрыть неподдельного страха в его глазах. — Все равно я ни черта не понимаю в безумии, да? Разумеется, ответа я так и не дожидаюсь, да и нахер он мне не сдался — я отстраняюсь, словно ошпаренная, чувствуя, как от гнева колотится мое сердце. Дуло пистолета твердо направляется в окровавленную переносицу пленного, а палец без промедления спускает курок. Меньше секунды, и где-то под ногами раздается шум от упавшего на землю грузного тела, но я не обращаю на него никакого внимания. Все, что интересует меня, — мое лицо, которое тут же оказывается забрызганным теплыми каплями крови. — Блять… — шиплю я, прикрыв глаза, и на отвали провожу ладонью по щекам. — Сучий выродок. Пистолет благополучно отправляется в кобуру. Небрежно расстирая ладони, дабы хоть как-то придать им адекватный вид, я последний раз рассматриваю теплые краски заката — такие же красные, как и майка, которая облегает мое тело далеко не первый год. — Убери здесь все, — кивнув на тела ракъят, бросила я патрульному пирату и направилась в сторону лагеря, неспешно перебирая берцами по белому песку. Единственным желанием было поскорее принять душ.***
Не знаю, как это работает, но правду говорят, что вода отрезвляет нас, буквально заставляет перерождаться… Я подставляю лицо холодному душу, опираясь руками о потасканную временем кафельную плитку, и прикрываю глаза. Провожу рукой по небрежно отстриженному каре и все равно запутываюсь в нем пальцами — на стене тут же отпечатывается еле заметный след от засохшей на ладони крови, который я благополучно предпочла проигнорировать. Я принимаюсь неспеша смывать с себя пот и грязь, накопившиеся за очередной жаркий день. Все гребаные мысли уходят на последний план. Ни о чем не хочу сейчас думать… С улицы доносятся плохо различимые пиратские голоса и приглушенная музыка. Хотя пиратам этой ночью будет дозволено устроить массовую попойку, дабы обмыть захват нового аванпоста, я не собираюсь больше выходить из комнаты. Все тело отдает тупой болью в мышцах, а голова трещит по швам после целого дня, проведенного под палящим солнцем. И, все так же не открывая глаз, я провожу тонкими пальцами по затекшей шее, подставляя ее такой желанной прохладе… Из раздумий меня выводит внезапно раздавшийся шум из комнаты — грохот, с которым распахнулась входная дверь, заставил меня ошарашенно распахнуть глаза и подорваться с места. — АЛЬБА! АЛЬБА, МАТЬ ТВОЮ! Не сложно догадаться, кому принадлежит этот испанский акцент — пока Монтенегро, как разъяренный буйвол, метался по комнате и, судя по звукам, что-то судорожно искал, раскидывая все на своем пути и прокляная меня, на чем свет стоит, я успела выключить воду и быстро отыскать полотенце. С горем пополам я обматываюсь в него и, попутно пытаясь угомонить колотящееся сердце, оказываюсь на пороге душевой — перед глазами сразу предстает хаос в виде разбросанных вещей, листов бумаги и прочей херни, что раскидал главарь пиратов. — Какого хера ты здесь забыл, Монтенегро?! — в ярости кричу я, уверенно сокращая расстояние между мной и пиратом. При виде моей персоны реакция Вааса не заставила себя долго ждать — в следующую секунду пират хватает меня за горло так, что кажется, будто весь воздух покинул грудную клетку. — Где гребаный кокс, hermana? — обманчиво спокойно спрашивает Ваас, но его взгляд привычно источает угрозу. Пират подталкивает меня в сторону дивана, хотя фактически мои ноги еле касаются земли. — Где он? — уже громче и отчетливее процедил он, притягивая мое лицо к себе. — Блять, Ваас… Задушишь… — шиплю я в ответ, впиваясь острыми ногтями в забинтованные пальцы мужчины. Словно неживую куклу, Ваас бросает меня на диван, стоящий по середине комнаты, и вновь принимается метаться по помещению, матеря все и всех. Потирая шею, где остались покрасневшие следы от мужских пальцев, я судорожно набираю в легкие воздух и слежу за тем, как Ваас твердым шагом залетает в душевую комнату. Несколько ничтожных секунд занимает у меня время, чтобы выровнять дыхание, и я подрываюсь с дивана. — Какого хуя, Ваас?! Что на тебя нашло?! — кричу я вслед Монтенегро, поправляя чертово полотенце. — Где бля кокс?! — словно заевшая пластинка, в ответ раздается его ор из душевой. На это я могла лишь закатить глаза и тяжело вздохнуть. — Понятия не имею! Я не ширяюсь! В отличие от некоторых! — огрызнулась я, расхаживая из стороны в сторону и устало проводя ладонью по лбу. — Гребаный псих… — ругнулась я себе под нос, однако достаточно громко, чтобы дорогой братец знал, что я о нем думаю. — Я давно передала ту партию Карлосу — с него блять и спрашивай! — Врешь, — сквозь зубы громко процедил главарь пиратов, влетая в комнату. Все в его виде давало понять, что Монтенегро зол, как бешеный пес: резкие движения, напряженные мышцы, бегающий взгляд и вены, набухшие на его мощной шее и лбу. — Меня это больше не касается, — холодно произношу я, складывая руки на груди и смотря на пирата в упор, тем самым давая ему понять, что разговор окончен. Ну да, конечно… — Слушай меня внимательно, Альба. Спрашиваю последний раз: где мой кокс? — выделяя каждое слово и активно жестикулируя в своей привычной манере, спрашивает Ваас. Он за доли секунды сокращает расстояние между нами, оказываясь за спинкой дивана — сильные мужские пальцы нещадно впиваются в потертую обивку, при виде чего внутри все необъяснимо холодеет, однако вида не подаю. Дело привычки. — Кокаин, говоришь? — передразниваю я без тени улыбки, зарываясь пальцами в пробор густых волос. — Албанита… — с угрозой в голосе предупреждает Ваас, смотря на меня исподлобья. Несколько секунд уходит на идиоткие гляделки, исход которых всегда был неизменно один и тот же… — Ладно! Хорошо… — с усталым вздохом отвечаю я и отхожу вглубь комнаты. Я подхожу к тумбочке, чувствуя тяжелый, пристальный взгляд зеленых глаз на своем затылке, и принимаюсь рыться в вещах, чудом уцелевших после визита главаря пиратов. В голове крутится только одна мысль: «Пошел ты, hermano. Просто… Пошел ты нахер.» Выуживаю из полки пачку презервативов и возвращаюсь к виновнику торжества, терпеливо выжидающему возле дивана. — На вот, — бросаю я с натянутой ухмылкой, вложив ответочку в протянутую руку пирата. — Вдуй, — с издевкой в голосе добавляю я. В ответ получаю сначала удивленный взгляд пирата, а затем тихий смешок, не предвещающий ничего хорошего. — Очень смешно, perra astuta… — оголяя ряд ровных зубов, с сарказмом отвечает Ваас. «Пошел ты.» К слову, от «подарка» Ваас не отказывается и благополучно отправляет в карман военных штанов. Только сейчас я замечаю на его лице яркий кровоподтек на месте переносицы и спешу перевести тему. — Что у тебя на роже? — Скажем так: наш гость Кристофер решил поднять мне настроение и поиграть в кошки-мышки, но я эту шутку не оценил. Типо знаешь: один раз смешно, а второй раз уже задалбывает… — поспешно отвечает Ваас своим обыденным тоном, словно действительно собирался посвятить меня в эту охуительную историю. Однако выражение его лица меняется, как по щелчку пальцев, принимая далеко не располагающий характер — в следующую секунду Ваас хватается за спинку дивана, без труда перескакивает его и в два шага оказывается возле меня. — Слушай меня сюда, hermana! СЛУШАЙ МЕНЯ! — угрожающе цедит пират, вцепившись в мои плечи. Ваас напирает с каждым шагом так, что я не удерживаюсь на ногах и, в конечном счете, рухаю на близ стоящий стул. Все попытки избавиться от его стальной хватки не приносят успеха, и пират нависает сверху, вновь перемещая забинтованные пальцы на мое горло. — Я на крючке у ебучего Хойта! Слышишь меня?! Слишком тесный контакт и гребаная гордость заставляют меня промолчать и увести взгляд, плотко сомкнув челюсти. — В ГЛАЗА СМОТРИ! Вааса такой расклад не устраивает, и пират хватает меня за подбородок, заставляя с ненавистью смотреть в эти безумные, бездонные зрачки. — Мне за ваш проеб по первое число вломят! Если это случится, я вас всех здесь нахуй выпотрошу и заставлю сожрать свое же дерьмо! А потом закапаю, как Кристофера, мать его, Минц-пласса! ОКЕЙ?! Я затаила дыхание — бегаю глазами по лицу Вааса, в попытке унять бешеное сердцебиение и совладать с необузданным страхом, который каждый гребаный раз появляется при виде разозленного Монтенегро.Да, я знаю своего брата с рождения. И знаю, что под наркотой этот псих сдержит свое обещание…
В какой-то момент адское пламя, горящее в глазах напротив, медленно отошло на задний план — проморгавшись, словно приходя в себя после очередного приступа неконтролируемой агрессии, Ваас смотрит в мои испуганные глаза осознанней, а хватка его руки в районе моей шеи наконец ослабевает. — У Карлоса, говоришь? — переспрашивает он чуть спокойнее, опаляя мое лицо своим горячим дыханием, на что получает поспешный кивок. Тяжелый вздох. Несколько секунд Ваас продолжает буравить меня пристальным взглядом, словно пытаясь понять, говорю ли я правду или всего лишь боюсь признаться ему в том, что проебалась… — Не найду у него — спрошу с тебя, hermanita, — в конечном счете предупреждает пират и наконец отстраняется, напоследок легонько, как бы приятельски, хлопнув меня по щеке. Еле сдерживаюсь от того, чтобы не зашипеть в ответ, и ударяю ладонь Вааса, дабы убрать ее от своего лица. Стоит ему отойти в сторону, и я со вздохом облегчения разваливаюсь на стуле, кладя ногу на ногу, а напоследок показываю широкой спине всем известный жест из трех пальцев. Монтенегро тем временем пересекает мою комнату, сложив руки в карманы, и попутно хватает с блюдца на столе последнее спелое яблоко. — Я возьму — ты не против? — обернувшись ко мне, спрашивает главарь пиратов, но мы оба прекрасно знаем, что этот вопрос из разряда риторических. Я лишь наотмашь махнула рукой, запрокинув голову, дабы пират не наблюдал того, как я закатываю глаза. — Я вернусь, и чтобы вечером кокс был здесь, пупсик, — напоследок бросает мне Ваас и, откусив от яблока, быстрым шагом направляется к выходу. — И тебе доброй ночи, дорогой братец! — с издевкой кидаю я, прежде чем мужская фигура успевает скрыться за входной дверью. Сердце все еще бешено колотится где-то под полотенцем, однако голова, которая и так трещала по швам, теперь довольствуется такой желанной тишиной. Взгляд невольно пробегает по комнате — при виде погрома, что учинил этот ублюдок, хочется взвыть: не так я собиралась провести одну ночь из тысячи в тишине и спокойствии. Ваас — чертов говнюк… Теперь придется разбираться со всем этим хламом, а потом переть к эшафотам, чтобы отыскать нажравшегося в хламину Карлоса и забрать наркоту. А заодно и вставить ему отборнейших пиздюлей за дезинформацию… Окей, этой ночью поспать мне не удастся.***
Deep Purple — The house of the rising sun There is a house in New Orleans (Вот ты, мой город, мой Новый Орлеан) They call the Rising Sun (Мой Дом — Восходящего Солнца) And it's been the ruin of many a poor boys (И ты был тем, что погубило многих бедных ребят) And God I know I'm one (Мой Бог, я ведь и сам один из них…) Место, где мы находимся, напоминает мне чертов притон. Хотя чего ожидать от забытого Богом острова, кишащего маргиналами? Небольшое помещение, бумажные стены которого давно потрескались, и только несколько десятков слоев графитовой краски, которые способны хоть как-то скрыть эти дефекты. На кой-то черт окно здесь всегда занавешано плотной черной тканью, а единственным источником света служит тусклая лампа, от чего в помещении сохраняется загадочный полумрак. Однако даже сквозь ночную мглу можно легко рассмотреть кислотные цвета от граффити, которым здесь изрисовано буквально все, начиная от грязного пола и заканчивая потолком. Из атрибутов интерьера два дивана, чья обивка годами служила в качестве пепельницы, и, что действительно бросается в глаза, большой багровый ковер. А посреди комнаты стоит невысокий столик, вечно уставленный полупустыми бутылками, бокалами и пластиковыми стаканчиками. Душно. Все здесь пропахло сигаретным дымом и запахом дешевого виски… Now the only thing a gambler needs (Что нужно тем, кто любит риск) Is a suitcase and a trunk (Лишь чемодан и багажник) And the only time he'll be satisfied (И единственное время, когда отец был счастлив) Is when he's all a-drunk (Тогда, когда был мертвецки пьян…) Из приглушенных колонок доносится песня, слова которой отлично описывают каждого из собравшихся здесь. Сборище алкоголиков, насильников и наркоманов — души, которые отреклись от прошлого и наплевали на свое будущее… А чем я лучше этих людей? Уже как два часа тонкие пальцы удерживают пустой бокал из-под… что я хотя бы пила в этот вечер? Не знаю. Не знаю, потому что мне давно наплевать, что я буду пить. Плевать, сколько сигарет скурю и с кем потрахаюсь. Это безразличие к собственной жизни стало обыденностью, такой же вредной привычкой с тех самых пор, как мы с Ваасом начали работать на Хойта Волкера. То есть очень давно… А, как известно, чем дольше затягиваешь, тем меньше у тебя шансов что-либо исправить.Здесь ничего не имеет смысла. Ни люди, ни их чувства, ни их жизнь. Наверное, это и называется свободой…
Oh mother, tell your children (Ох, мама, скажи детям) Not to do what I have done (Чтобы не совершали того, что совершал я) Spend your lives in sin and misery (Проведите свою жизнь в грехе и страдании) In the house of the Rising Sun (В этом Доме Восходящего Солнца…) Пока за столом идет не самая оживленная беседа, я молча обвожу слегка затуманенным взором всех присутствующих, откинувшись на спинку дивана — вокруг одни пиратские хари, потные, налитые кровью. От них всех несет крепким алкоголем и дешевой туалетной водой. Помимо них в комнате находятся еще три девки, стройные, пластичные… Но до чего потасканные. Эти натянутые улыбки, измазанные в красной помаде, — ими проститутки всегда пытались произвести впечатление, будто им нравится происходящее вокруг: нравится, что их используют, как расходный материл, нравится, что им плюют в рот и каждую ночь пускают по кругу. А их кожа? Сухая, безжизненная, с редкими морщинами, которые не скоет ни один слой тоналки. А ведь эти трое не на много старше меня… Неужели через какие-то пару лет я превращусь во что-то подобное? Взгляд цепляется за поблескивающее стекло, расставленное на столе. Тяжелые мысли и гребаная рефлексия о неутешительном будущем, словно на автомате, заставляют невольно потянуться к бутылке, на дне которой еще оставалось что-то крепкое… Черт… Вот тебе и замкнутый круг. «Ну что, Албанита? Каково осознавать, что в свои 24 года ты уже чертова алкоголичка?» Дрожащая рука падает обратно на колени, и я уже не обращаю внимание ни на кого из присутствующих, полностью погруженная в свои мысли. Откидываюсь на спинку потрепанного дивана, запрокидывая голову и прикрывая глаза — еще с сотню попыток абстрагироваться и внушить себе, что я сильная, у меня все под контролем, ни к чему не приводят, только резко обрываются, когда кто-то из пиратов заканчивает говорить очередной тост и на всю комнату раздается одобрительный пьяный гул. Я нехотя разлепляю тяжелые веки — все плывет перед глазами. Наблюдаю, как Ваас и его шестерки поднимают бокалы, а затем осушают их до дна. И ни у одного из них нет гребаной радости в глазах, такой присущей пьяным людям — их взгляды пустые, уставшие, мертвые… Достаю из кармана смятую пачку сигарет и тут же матерюсь себе под нос — последняя. Поспешно вытягиваю ее, зажав между двумя пальцами, и отбрасываю пустую пачку куда-то на стол — глаза бегают в поисках зажигалки, однако, как выяснилось позже, она мне не понадобится. Не успеваю я поднести сигарету ко рту, как та исчезает с горизонта, оказываясь в руке Монтенегро, рухнувшего рядом на диван. — Хорош травить себя, hermanita, — охрипшим голосом произносит главарь пиратов и зажимает сигарету между зубами, принимаясь рыться в карманах. Пара секунд, и в его забинтованной ладони появляется зажигалка. Словно в замедленной съемке я безмолвно наблюдаю за тем, как Ваас подносит ее ко рту — как он делает долгую затяжку, несколько секунд удерживает яд в грудной клетке и наконец запрокидывает голову, выпуская дым в потолок. — Ты ведь знаешь, что я курю. Так нахера вести себя, как мудак? — беззлобно бросаю я, откидываясь на спинку дивана возле Вааса. Касаюсь щекой сильного плеча и чувствую жар, всегда исходящий от тела пирата. — Альба… — как-то устало произносит Ваас над моим ухом, но даже так в голосе пирата сохраняется угроза, которой пропитана вся его манера речи. — Можешь хоть ныкаться от меня по углам, хоть прятать эти ебучие сигареты, как гребаный подросток, — мне насрать. Но если еще раз ты осмелишься при мне взять эту дрянь в руки… — Что? Отшлепаешь меня, как маленькую девочку? — с натянутой ухмылкой спрашиваю я, поднимая глаза на пирата. — Нет, всего лишь поломаю твои нежные пальчики, — отрезает Ваас, на миг задерживая на мне серьезный взгляд. Моя ирония благополучно отправляется в сборник неудачных шуток, не оцененных главарем пиратов… Ваас вновь переводит свое внимание на одного из своих шестерок, стоящего посреди комнаты и толкающего очередной тост — угрюмый пират невысокого роста и с недельной щетиной рассказывает что-то о своей покойной бывшей жене, оставшейся на материке. С пьяной ухмылкой, долго подбирая слова и слегка пошатываясь на месте, Альберто рассуждает о том, что такое любовь. Рассуждает о том, существует ли она и почему никому не суждено ее встретить. Однако, в отличие от всех присутствующих, я не слушаю его: мой затуманенный взгляд прикован к мужчине напротив. Моя щека продолжает покоится на его горячем плече, а взгляд — голодно бегать по его шее, лицу… Даже будучи наркоманом и испорченным жизнью человеком, мой брат оставался необычайно красив. По крайней мере, я всегда видела его именно таким… Well I've got one foot on the platform (Да, толкнув перрон ногою) The other foot on the train (Другою — в вагон залез) I'm going back to New Orleans (Я вновь вернусь в свой Новый Орлеан) To wear that ball and chain (Нести свой тяжкий крест…) Я мысленно провожу рукой по густой эспаньолке. Мысленно очерчиваю пальцами скулы и поднимаюсь выше, ко лбу — представляю, как в следующую секунду Ваас хватает меня за запястье, стоит ладони коснуться большого шрама, пересекающего его висок, и смотрит на меня с угрозой и осуждением. Представляю, как я покорно убираю руку, опуская глаза в пол, и в сотый раз мысленно возвращаюсь в тот день, когда Ваас получил этот шрам… Я смаргиваю, понимая, что все еще сижу неподвижно. Ваас тем временем отпивает из стакана со льдом, окидывая всех присутствующих затуманенным взглядом. Он тоже пьян. Он тоже погружен в свои мысли.Как и я. Как и мы все здесь…
Сейчас, пребывая среди шайки отпетых алкоголиков и наркоманов, с которыми провела большую часть своей жизни, я внезапно прихожу к осознанию того, что больше не вижу вокруг беззаботных людей, довольствующихся своей безнаказанностью и свободой — я вижу конченых ублюдков и торчков. И все эти годы окружающие меня люди были именно такими — зависимыми, слабыми, трусливыми. Не способными и слово вякнуть против своего босса. Хотя о чем я говорю: эти люди и меня боялись, как огня. Вернее, боялись того, что с ними мог сделать Ваас, упади с моей головы хоть один волос.Ведь только брат может учить меня жизни. И пускай некоторые методы его «обучения» необоснованно жестоки и своеобразны — только он по праву, данному им же, может причинять мне боль…
Я продолжаю безмолвно разглядывать черты лица мужчины, в чьих глазах отражается тусклый свет от горящей лампы. О чем сейчас думает Ваас? Что его беспокоит? О чем он молчит? Я знаю, что мне никогда не доведется узнать ответы на эти вопросы: Ваас не привык делится тем, что творится в его душе. Даже со мной… На миг я отрываю затуманенный взгляд от лица главаря пиратов и пробегаюсь им по присутствующим — может, все дело в выпитом алкоголе или же тост Альберто звучит уж очень не оптимистично, но внутри вдруг разливается непонятное мне чувство. Дерьмовый коктейль из ненависти, обиды и злости. На себя, на Вааса, на этих людей. Но стоит мне вновь обратить свое внимание на пирата, как эти мысли отходят куда-то на задний план… Ваас вовсе не ангел, я знаю. Никто не ангел. Но мой брат… Он отличается от этих людей. В нем нет того, что есть в каждом из них, — это лицемерие. Это гребаное лицемерие. Мой брат никогда не обманывал меня. Никогда не манипулировал мной, никогда не использовал. И его уход от ракъят говорил лишь о том, что больше он не собирается строить из себя того, кем никогда не являлся. А именно, верным псом нашей старшей сестры, чье имя мы оба не произносили вслух вот уже несколько лет… С детства и до сих пор мой брат был для меня примером настоящего мужчины. Такой холодный, жестокий. Сильный и могучий. Он всегда был лидером — чего только стоил один его хищный взгляд, который способен заткнуть рты целой толпе нажравшихся свиней и отпетых уголовников. Да, для меня Ваас всегда был надежной опорой, пускай иногда мы и вели себя, словно были чужими.А Цитра… Она никогда не ценила его. Никогда не принимала. И никогда не любила…
Где-то на задворках сознания голос рассудка кричит мне, что все, о чем сейчас думает мой больной мозг, — не нормально. Кричит о том, что я должна сейчас же прийти в себя, перестать пить, ударить себя по лицу. Должна навсегда забыть о той мысли, что пришла в мою голову минуту назад… Но я не могу. Как бы ни пыталась — не могу. Мне хочется большего. Недопустимо большего. Хочется осторожно провести пальцами по мощной шее пирата и зарыться пальцами в этот черный ирокез. Хочется коснуться его жесткой щетины и развернуть лицом к себе, чтобы заглянуть в эти изумрудные глаза, бездонные, безумные. Хочется почувствовать на себе взгляд пирата, полный угрозы, такой отталкивающей и соблазнительной одновременно. А потом притянуть Вааса до неприличия близко и ощутить, каково это — касатся его губ своими… Блять, да что со мной не так? Списав все на перебор с алкоголем, я отстраняюсь от Монтенегро, как ошпаренная. Так резко, что на миг ловлю на себе его мимолетный, равнодушный взгляд, который вскоре возвращается к переливающемуся из стороны в сторону содержимому на дне стакана. — Así que levantemos las copas por nuestro bienestar! Альберто наконец-то заканчивает свою скупую речь и поднимает, пожалуй, десятую по счету стопку коньяка. Однако в этот раз сил на громкое подбадривание не остается ни у кого из присутствующих, поэтому все только одобрительно кивают головами, и по помещению разлетается режущее слух звучание от чокающихся стаканов. — Я вот… Не могу понять… — вдруг подает голос главарь пиратов, до этого погруженный в свои мысли, и отпивает из стакана. — Почему эта сука покончила с собой? Ваас пробегает нечитаемым взглядом по лицам окружающих, попутно доставая зубами сигарету. — Мм, amigos? Кажется, будто все шестерки Монтенегро в миг затаили дыхание. И только я словно по щелчку пальцев трезвею на несколько выпитых бокалов, внимательно посмотрев на Монтенегро — внутри зарождается неприятное чувство, а вместе с тем желание поддержать разговор, однако с целью не насладиться «приятной» беседой, а выговориться, избавиться от накопившегося гнева и эмоций. Возможно, это алкоголь всего лишь навсего развязал мне язык…А возможно, это рвутся наружу те заветные слова, что я годами умалчивала внутри себя…
— Я помню твою жену, мужик… Взгляд брата на миг останавливается на Альберто, а затем возвращается к задумчивому созерцанию содержимого стакана. — Это так на нее не похоже. Это не она, — уверенно кивает Ваас в подтверждение своим мыслям, шмыгнув носом и делая очередную затяжку. — А чего ты ожидал от нее? — наконец за весь вечер подаю голос я. Сразу же чувствую на себе затуманенные взгляды присутствующих. Всех, кроме Монтенегро, который, словно будучи нисколько не удивленным моему внезапному порыву, равнодушно выпускает сигаретный дым сквозь сомкнутые губы. — Она давно потеряла надежду что-либо изменить… — И чего же ей, по-твоему, не хватало, Альба? А? Чего же, hermanita? — Свободы, — уверенно отвечаю я, откидываясь на подлокотник дивана и в упор смотря на мужчину напротив. — Свободы выбора, брат. — У этой неблагодарной суки было все. Бабки, крыша над головой, гребаная семья, — отвечает Ваас, поворачивая ко мне голову, и я различаю знакомые нотки раздражения в его голосе. — Нихрена подобного, Ваас. Она не виделась с семьей с того самого дня, как стала его женой. Он ей запретил. Я бросаю ненавистный взгляд в сторону Альберто, который в это время молча допивает остатки своего коньяка, предпочитая не вмешиваться в разговор. — Эта сука должна была довольствоваться тем, что всю жизнь прожила «за каменной стеной», о которой все бабы так мечтают. — Она прожила всю жизнь с моральным уродом и подонком, — раздраженно цежу я в ответ, ловя в толпе нечитаемый взгляд Альберто. — Это был ее чертов выбор, Альба, — повышает голос пират, разворачиваясь ко мне в полоборота и сжимая в руке сигарету. — Нет, он просто запудрил ей мозги. Создал иллюзию того, что у нее был этот гребаный выбор. Но на деле его ни черта не было, — быстро проговариваю я, усаживаясь по-турецки. — Зато она прекрасно знала, что он блять никогда не бросит ее, никогда. Ни при каких, мать его, обстоятельствах, — чуть ли не рычит Монтенегро, сжимая стакан в своих забинтованных пальцах. — Он мучил ее каждый день. Бил, унижал, — рычу я в ответ, чувствуя приступ нарастающей агресси. — Ему становилось плевать абсолютно на все, когда требовалась очередная доза! — Да нихуя, hermana! Эта сука была ему дороже даже этой гребаной наркоты! — И поэтому она покончила с собой?! — нервно усмехаюсь я, наклоняясь в сторону Монтенегро. — Хватит! Спустя столько лет пусть этот ублюдок наконец признается хотя бы себе, что это он довел ее до такой жизни! — повышаю я голос, кивнув на нажравшегося в хламину Альберто, сидящего в стороне. — Они оба хотели свободы, эмоций, счастья… А стали бесполезными паразитами. — Нет, они любили!..— так же возбужденно отвечает Ваас, но даже не успевает договорить. — Только не она… — поспешно отвечаю я, судорожно замотав головой и прикусив дрожащую губу. В груди что-то неприятно колет, а к горлу подступает ком — непривычное чувство за столько лет подавления в себе эмоций, выдающих нашу слабость. Дыхание спирает, а мой взгляд, полный немого отчаянья, обращается к брату.Он все понял. Сразу же, стоило мне только поддержать тот чертов разговор…
Услышав мои последние слова, Ваас замолкает — на его лице вдруг появляется искренняя улыбка, не столько разочарованная, сколько печальная и… Сожалеющая. Он внимательно смотрит на меня несколько секунд, пока с его губ не слетает смешок, и пират не опускает глаза куда-то в пол, кивая самому себе и сильно сжимая опустошенный стакан в ладонях… — Альба, будешь еще? — спрашивает одна из танцовщиц, с опаской косясь на Монтенегро и протягивая мне открытую бутылку вина. В ответ я лишь еле мотаю головой, смотря сквозь пирата напротив. С усталым вздохом я отставляю пустой бокал и поднимаюсь с насиженного места. Мне нужен свежий воздух… — Ты знаешь, hermana… Любовь, она… Несовершенна. Я замираю на месте, услышав позади себя вкрадчивый голос Вааса — я оборачиваюсь к пирату, как только чувствую на затылке его пристальный, затуманенный взгляд. — Любовь… И есть несовершенство. — Если это твое определение любви, тогда понятно, почему мы столько лет гнием в этой дыре, — с нескрываемой злостью и иронией еле слышно отвечаю ему я. И, чего я вполне ожидала, это оказалась последняя капля… В следующую секунду стакан в руке Монтенегро вдребезги разбивается о стену напротив, а пират подрывается с места — в два шага он сокращает расстояние между нами и валит меня на диван, упираясь коленом где-то возле моего бедра, после чего я встречаюсь с его неадекватным взглядом. — ДАВАЙ, HERMANA! СКАЖИ, ЧТО ЭТО Я ВИНОВАТ! СКАЖИ ЭТО! НУ! — в ярости кричит Ваас мне в лицо, смыкая пальцы на моем горле. — Это… Ты… — из последних остатков воздуха цежу я, впиваясь ногтями в руки пирата и смотря в его безумные глаза с ответной ненавистью. Договорить мне не удается. Несколько пиратов уже оказываются возле нас, но не спешат отталкивать Монтенегро — всего лишь бросают еле слышные комментарии о том, чтобы Ваас так не кипятился и оставил меня, дабы не пожалеть о возможных серьезных последствиях нашей ссоры. «Трусливые псы.» Сквозь подступающую темноту в глазах вижу, как кто-то из присутствующих с опаской бьет Вааса по плечу, после чего тот резко отпускает меня и с яростным вскриком быстро отходит в другую часть комнаты. Сквозь звон в ушах и плывущую перед глазами картинку я жадно глотаю воздух и наблюдаю нечеткие лица столпившихся вокруг меня людей — отовсюду слышу вопрос «Альба? Ты как?», но сотня их сливается в один, заставляя трещать голову по швам. Но нет даже сил попросить их всех заткнуться. Кое-как я приподнимаюсь на локтях, мельком замечая Вааса, нервно ходящего из стороны в сторону и потирающего переносицу. — Брось, Ваас. Все на взводе, да… Я слышу обрывок разговора, доносящийся из другого конца комнаты, и делаю очередную попытку сфокусировать взгляд на чем-либо. До меня не сразу доходит, когда окружившие меня девушки расступаются и передо мной предстают знакомые берцы — поднимаю глаза и встречаюсь с немного взволнованным взглядом главаря пиратов. — Окей, я виноват, hermana, — тяжело дыша, равнодушно бросает он, протягивая мне руку, чтобы помочь подняться с дивана. С громким шлепком его ладонь отлетает обратно — преодолевая жуткую головную боль и тошноту, я сама поднимаюсь с дивана, вставая на ватные ноги. Впрочем, и сам Ваас перебрал сегодня лишнего, от чего нетвердо стоит на ногах. Он вновь ловит мой взгляд, после чего приглашающе разводит руки в стороны. Без какой-либо тени улыбки. — Я не люблю обниматься, братец, — хмыкнув, бросаю я и обхожу Вааса, попутно задевая того плечом. Вышло случайно, но пусть думает иначе. Я направляюсь в сторону выхода настолько быстро, насколько позволяет мое состояние. Преодолевая головокружение, спускаюсь по винтовой лестнице — в какой-то момент я оступаюсь, резко схватившись за холодные перила, после чего решаю наконец прислушаться к инстинкту самосохранения и взять себя в руки. Спускаюсь на первый этаж и прохожу мимо бара. Из колонок доносится уже другая станция, которая мне по вкусу не приходится. Все столики заняты пиратами: кто-то уже спит без задних ног, пуская слюну в согнутые локти, а кто-то — громко требует у несуществующего официанта налить ему еще. Не заостряя внимание, быстро прохожу мимо, направляясь к выходу. Когда я оказываюсь на улице, сразу же глубоко вдыхаю тяжелый ночной воздух. Несмотря на тропический климат, ночи на острове холодные и все, что успевает нагрется под палящим солнцем, к утру остывает, как в морозильной камере. Я направляюсь к главному зданию, ежась от малейшего дуновения ветра, что не удивительно, учитывая то, что на мне только шорты и майка. Однако, стоит признать, что ночная прохлада на время привела меня в чувства и немного отрезвила. После ссоры с Ваасом не остается никакого неприятного осадка, который обычно чувствуют люди после конфликта с их близким человеком. Эта история точно не про нас. Наоборот, я чувствовала облегчение — не полное, не значительное, но облегчение. Выпустила пар. И пусть я не решилась прямо сказать Ваасу о том, что накопилось в моей душе за столько лет, он и сам все понял. Понял по моим намокшим глазам, полным немой просьбой и отчаяньем. Понял по тому, как я яростно отстаивала чувства той женщины, которая на самом деле была мне абсолютно безразлична. Он видел, что я даже не задумывалась над тем, что говорила — слова словно сами вылетали из меня, рвались наружу за столько лет молчания…Да, брат все понял. Я увидела это в его взгляде и горькой усмешке. И мы оба знаем, что те двое, которых мы так яростно защищали друг от друга в том гребаном разговоре, были вовсе не Альберто и не его чертова жена…
***
Добравшись до своей комнаты, я громко хлопаю дверью и прислоняюсь к ней спиной, устало проводя ладонью по лбу — мысли путаются, голова вновь раскалывается. Шаркающим шагом я направляюсь в душ, попутно сбрасывая с себя одежду — потом подберу. Холодная вода заставляет напрячься все мышцы, но вместе с тем приносит какое-то ментальное расслабление. Покончив с водными процедурами, я обтираюсь полотенцем и иду подбирать с пола разбросанное шмотье, из которого неохотно натягиваю только нижнее белье и шорты — майка же благополучно летит куда-то на кровать. Шум за окном вызывает желание закрыть его и наконец-то лечь спать, но из-за стоящей в помещении духоты я быстро отмела эту идею. Я еще сильнее распахиваю окно, жадно вдыхая ночной воздух, и передо мной, как на ладони, предстает вся территория пиратского лагеря. Неоновые лампы подсвечивают каждый его угол, а на эшафотах всяко изворачиваются девушки легкого поведения… До тех пор, пока станция не сменяется, и по всему лагерю прокатывается знакомый мотив. The Only Way — Tricky Блаженно прикрываю глаза. Музыка, доносящаяся с улицы, заставляет невольно постукивать тонкими пальчиками в ритм своей мелодии. Легким шагом я отхожу в глубь комнаты и оказываюсь возле настенного шкафчика, из которого достаю недопитую бутылку вина. Боже, и тебе все еще мало? Внутренний голос благополучно посылается нахер, как и вариант отыскать чистый бокал, и я без лишних раздумий прикладываюсь к горлышку, делая несколько глотков. Провожу языком по алым губам, чувствуя терпкий, немного кисловатый вкус, а внутри — полное удовлетворение. Everytime you go away (Каждый раз, когда ты уходишь) I feel the pain (Я чувствую боль) I feel the same (Я чувствую то же самое) It's like a rain… (Это как гроза…) Тело словно начинает жить отдельной жизнью — свободная рука касается бедер, скользит по оголенной талии, рельефному животику, оглаживает небольшую грудь и зарывается в растрепанные волосы. Та, что удерживает горлышко бутылки, следует за первой. Я вновь прикрываю глаза, шевеля губами в такт словам песни… This is the only way (Это наш единственный способ) You go away (Когда ты уходишь) Be my friend (Стань мне подругой) Come back again (И возвращайся) Come back again… (Возвращайся назад…) Несколько тяжелых ударов во входную дверь заставляют меня немного опомнится. Но мне не нужно гадать, кто стоит за этой дверью. Да, только один человек может осмелится помешать моему сну. Человек, которого буквально полчаса назад я и вовсе не хотела видеть, теперь стоит за моей дверью. И, на удивление, я чувствую непреодолимое желание встретить его лицом к лицу. С тяжелым вздохом я ставлю бутыль на подоконник и, плавно двигаясь в такт музыке, направляюсь к двери, в которую тем временем прилетает еще несколько сильных ударов… — Что с тобой такое? — немного опешив, первым делом спрашиваю я, распахнув дверь. На пороге, опираясь плечом о дверной косяк, стоит Монтенегро собственной персоной. С пустым, пьяным взглядом. С разбитым носом и сбитыми в кровь костяшками пальцев. Он тяжело вздыхает. — Подрался… — коротко отвечает Ваас, смотря куда угодно, но только не на меня. — Зачем, Ваас? — устало вздохнув, спрашиваю я и скрещиваю руки на груди.— Почему ты такой мудак… — Не знаю, hermana… Я блять зол, как собака… — тихо отвечает пират, пожимая плечами, и наконец поднимает на меня глаза. Боже, этот взгляд… Как у ребенка, которого собираются отчитывать. Таким Вааса я видела крайне редко и то, только когда тот был вусмерть пьян и рядом не было никого, кроме меня. Взгляд Вааса скользит по моему лицу и заглядывает в комнату. Блять… — Можно войти? — спрашивает он, отпрянув от дверного косяка. — Нет, — холодно отвечаю я, преграждая Ваасу путь. Но этот жест благополучно проигнорирован. — Спасибо… — протягивает пират и, пошатываясь, проходит мимо меня в комнату, не забыв напоследок шлепнуть меня по ягодице. Придурок. Мне остается лишь закатить глаза и захлопнуть входную дверь, молясь, чтобы Монтенегро как можно скорее взял курс на свою комнату и там отрубился, дабы остаток ночи я могла спокойно поспать. Однако, вопреки моим желаниям, Ваас по-хозяйски заваливается на мою кровать, закинув руку себе за голову и уставившись в потолок. Его выражение лица задумчивое и немного отстраненное, но меня больше интересует кровь, идущая из его носа, о которой пират словно забыл. Тяжело вздохнув, я направляюсь к тумбочке, чтобы отыскать в ней некое подобие аптечки и найти бинт. Пока я отхожу в душевую, чтобы смочить бинт холодной водой, Ваас продолжает разглядывать трещины на потолке. Когда я вновь оказываюсь в комнате, пирата привлекает шум за окном и он натыкается взглядом на недопитую бутылку вина, стоящую на подоконнике — легкая улыбка трогает его губы, а затуманенный взгляд обращается в мою сторону. — А почему señorita бухает в одиночку? А? — усмехается Ваас, когда я встаю напротив. — Тебе нельзя лежать, пока кровь идет. Давай, поднимайся, — со снисходительной улыбкой смотрю на брата сверху вниз. — Какие мы заботливые, охуеть просто… Чувствую в голосе мужчины нотки сарказма, однако он все же послушно приподнимается на локтях. — Я не маленький мальчик, Альба. Сам справлюсь, окей? Пират тянется к мокрому бинту в моей руке, но лишь получает по ладони смачный шлепок — я сажусь сбоку от пирата и аккуратно касаюсь его подбородка, игнорируя этот пристальный взгляд. — Тогда пусть этот «немаленький мальчик» научится сначала хотя бы иногда держать себя в руках. Наклони голову вперед… Холодный бинт ложится на переносицу мужчины, и тот сдавливает пальцами крылья носа, после чего я отстраняюсь. — Ну все, сиди… И голову не запрокидывай. — Покомандуй мне тут, niñita… — беззлобно бросает Ваас, усаживаясь напротив и свешивая одну ногу с кровати. — Зачем ты пришел? — спрашиваю я, решая не затягивать с этим вопросом. Монтенегро вдруг меняется в лице — он удивленно смотрит на меня, и с его губ слетает тихий смешок, который вскоре перерастает в заливистый смех. Давно привыкнув к резким перепадам в настроении пирата, я лишь молча улыбаюсь, не в силах оторвать глаз от его лица, устремленного к потолку… — Блять сказала же, не запрокидывай голову! — шикаю я, притягивая мужчину за затылок. Наконец успокоившись, Ваас поднимает голову и вновь обращается ко мне. — Альба, я же… Бля, я же тебе сегодня сказал, что зайду вечером за гребаным коксом, — нервно усмехаясь, отвечает пират, попутно пытаясь совладать с заплетающимся языком. Слова пирата, словно кинжал, больно проходятся по сердцу. Непривычное чувство — будь моя воля, никогда бы его не испытывала… Так вот, зачем он пришел. Не поговорить, не обсудить произошедшее и все то дерьмо, что мы вылили друг на друга, нет. Он пришел за ебучим, мать его, коксом…« — Ему становилось плевать абсолютно на все, когда требовалась очередная доза! — Эта сука была ему дороже даже этой гребаной наркоты! »
В моем сознании эхом раздаются обрывки того гребаного разговора… — Альба? Альба, perra sorda, ты бля слышишь меня?! Я вздрагиваю, когда Ваас повышает голос. Но страх, который привычно появляется перед закипающим главарем пиратов, сменяет обида. Обида и непонимание. Сменяет гнев, вспышки которого уж точно достались мне не от покойных родителей… — Твою мать, только не смей говорить, что ты забыла о нем! — Не забыла, — холодно отвечаю я, сжав в руке тонкое одеяло и кивнув на дверь. — Забирай и уходи. Я резко поднимаюсь с насиженного места, чувствуя, как бешено колотится сердце. Подхожу к распахнутому окну, дабы свежий воздух привел меня в чувства, однако, пока Ваас находится рядом, пытаться бороться с нахлынувшими эмоциями просто бесполезно. Это не нормально. Черт, как же это все не нормально блять… — А ты думала, у меня должна была быть какая-то другая причина припереться сюда? — вдруг спрашивает Ваас, и в его голосе я слышу откровенную издевку. Да, этот ублюдок все прекрасно понимает. Он всегда читал меня, как открытую книгу, всегда знал, о чем я думаю и что чувствую… И еще смел издеваться. — ПРОВАЛИВАЙ, ВААС! — я срываюсь на крик, разворачиваясь к пирату. Но Монтенегро словно ждал такой реакции — по его лицу расплывается широкая ухмылка, и пират неспеша поднимается с кровати. Он подходит ко мне, шумно вдыхая воздух сквозь стиснутые зубы, и буквально припечатывает поясницей к подоконнику — его рука притягивает меня за затылок, а пальцы запутываются в растрепанных волосах. — Так значит, моя hermanita все-таки простила меня и ждала, когда же я заскочу к ней, мм? Я правильно понял, amable? — еле слышно спрашивает Ваас, когда мы касаемся друг друга лбами. Я чувствую необъяснимое умиротворение и вместе с тем буквально слышу, как бьется мое сердце. Я заглядываю в глаза напротив, такие же пьяные и мутные, как и мои, и вижу в них то, от мыслей о чем я одергивала себя весь этот вечер… — Как же ты бесишь. Мельком замечаю, как уголок его тонких губ дергается вверх. — Кто бы говорил, hermana, — все так же еле слышно произносит Ваас. Пират отпускает мои волосы, но не отстраняется — его руки опираются о подоконник, тем самым отрезая мне путь к какому-либо отступлению. — И да, я бухаю в одиночестве… На моих губах появляется ответная усмешка, а глаза загораются немым вызовом, когда я нагло приближаюсь к лицу мужчины. — Уж лучше бухать в одиночестве, чем сидеть с тобой и кучкой таких же конченых ублюдков, как и ты… — шепчу я, осторожно поднимаясь пальцами вдоль твердого торса пирата, скрытого под майкой. «Это все чертов алкоголь. Остановись, Албанита. Немедленно!» Но я уже не слышу ни внутренного голоса, ни музыки с улицы — слышу только размеренное дыхание мужчины, стоящего напротив. Такого властного, сильного, хладнокровного… Не такого, как другие мужчины, окружающие меня годами и по сей день. — Я? Я — конченый ублюдок? — спрашивает Ваас. И когда с его губ слетает очередной смешок, я чувствую его горячее дыхание, смешанное с терпким запахом крепкого алкоголя. Затуманенный взгляд пирата скользит по моему лицу и вдруг замирает на приоткрытых губах. — Охуеть, какая же ты пьяная, querida… И Ваас чертовски прав. Мои пальцы с осторожностью касаются подбородка Монтенегро, зарываясь в мягкую эспаньолку — не получив от пирата никакой ответной реакции, кроме его гипнотического, давящего взгляда, провожу ладонью чуть выше, оглаживая большим пальцем скулу. Вот он — мой единственный близкий человек. И он стоит рядом. Почему только после испитой бутылки чего-то крепкого я наконец-то прихожу к осознанию того, насколько мой брат дорог мне… Чувствую непреодолимое желание оказаться к Ваасу как можно ближе. Взять и не отпускать. Вторая рука по аналогии с первой ложится на скулу пирата, и я делаю неуверенный шаг навстречу, сокращая расстояние между нами до минимума — Ваас не сдвигается с места, продолжая равнодушно следить за моими действиями, однако нахлынувшие на него эмоции с потрохами выдает его сбившееся дыхание и бегающий взгляд. А я была не лучше, будучи не в силах унять волнение и бешеное сердцебиение, которое, казалось, слышала не только я… Не решаясь заглянуть пирату в глаза, я приближаюсь к его лицу и касаюсь его губ своими, томно прикрыв глаза — сразу же чувствую горечь крепкого алкоголя и выкуренной не так давно сигареты. Несколько секунд, показавшихся мне часами, Монтенегро никак не реагирует, однако, не успеваю я отстранится, как чувствую грубые пальцы, притягивающие меня за талию. Ваас отвечает на поцелуй, что вмиг придает уверенности моему отключившемуся сознанию — я обвиваю руками шею пирата, притягивая того ближе и позволяя ему взять инициативу. Я уже не замечаю ничего вокруг: ни уличный шум, ни мелодию, играющую за окном, ни бутылку вина, от которого я так завишу… Когда Ваас страстно кусает мои податливые губы и вдруг проникает языком в мой рот, мои ноги словно становятся ватными. Тяжело дыша от нахлынувшего возбуждения, я не могу сдержать рвущегося наружу стона и отвечаю с неменьшим напором. Главарь пиратов подхватывает меня под бедра и усаживает на подоконник — глоток свежего воздуха, и мы вновь сливаемся в жарком поцелуе. Бесцеременно развожу ноги, позволяя мужчине оказаться как можно ближе и сжать пальцами мои ягодицы. Чувствую, останутся синяки. Но все это утром. Твою мать, до утра меня ни черта не волнует… Однако, не успеваю я насладиться такой желанной близостью с мужчиной, как тот резко отстраняется — его сильные руки перестают обнимать меня за талию, а горячее дыхание — опалять мои губы, и я сразу же чувствую холодный поток воздуха, проникающий в комнату через открытое окно. Вот только физический холод нихера не идет ни в какое сравнение с тем, что мы чувствуем в этот момент, тяжело дыша и до неприличия долго не отрывая друг от друга шокированного взгляда… Несколько томительных секунд ушло на осознание того, что только что, мать его, произошло. И если я еще могла признаться себе в том, что по-настоящему захотела этого мужчину, моего родного, мать его, брата… То Монтенегро просто отказывался принимать случившееся. — Слушай, я… — обращаюсь я к пирату, чувствуя дрожь в своем голосе. И у этого нареального волнения, вдруг сковавшего мое сердце в тиски, не было какой-то одной конкретной причины… — Ни слова, Альба! — не дав договорить, Ваас прервал меня, буквально рыча эти слова мне в лицо и тыча в мою сторону пальцем.— Заткнись нахуй! Пират словно протрезвел — его взгляд стал более осознанным и теперь источал неподдельную угрозу. В этих бездонных зрачках царила самая настоящая ярость. И обращена эта ярость не ко мне — Ваас злится сам на себя. Главарь пиратов отступает на несколько шагов, потирая переносицу — даже находясь близ окна, откуда доносится новая мелодия, я без труда слышу, как мужчина неровно дышит. Я еле заметно спрыгиваю с подоконника и все так же, не отрываясь, слежу за поведением пирата. Ваас что-то долго обдумывает, ходя из стороны сторону и смотря себе под ноги: все его движения пропитаны нервозностью, резкостью. Пропитаны злостью, которой пират всеми силами пытается не дать выход наружу. В один момент он все же не выдерживает и с рыком ударяет кулаком об стену, не скупясь на силу, и мне остается лишь виновато прикусить нижнюю губу, опуская глаза в пол.Жалела ли я? Нет. Жалел ли Ваас? Пожалуй, больше всего на свете.
Монтенегро тяжело вздыхает, проводя ладонью по лицу, и смотрит в потолок. Начинать разговор первой я больше не решаюсь, дабы исключить вероятность получить по лицу от закипающего главаря пиратов, поэтому терпеливо выжидаю, когда он сам обратиться ко мне. И вскоре он это делает. — Слушай сюда, diablo maldita sea…— сквозь зубы цедит пират, разворачиваясь ко мне лицом и делая шаг навстречу. — То, что произошло — нихуя не значит, окей? Мы блять просто перебухали и ни черта не соображали. Слышишь меня, hermana? Мы оба забудем об этом и больше никогда нахуй не вспомним! Ты поняла меня, amable? Я спрашиваю блять, ты меня поняла?! — на миг повышает голос пират, оказавшись напротив. Грубые пальцы хватают мое предплечье, и я невольно сжимаюсь, чувствуя холодный взгляд и неровное дыхание на лице. Вот и новая порция синяков… — Поняла… — еле слышно отвечаю я из-за внезапно охрипшего голоса. Это все гребаное волнение… Или же продутая поясница. — НЕ СЛЫШУ БЛЯТЬ! — рявкает главарь пиратов, встряхнув меня за плечо, и это жест заставляет меня закипеть. — Да поняла я, maldito hijo de puta! — огрызаюсь в ответ, вырывая плечо из цепкой хватки пирата, и повышаю голос. — На что ты, мать твою, злишься теперь, Ваас? А?! В чем я на этот раз виновата? В том, что напилась и полезла целоваться? Знаешь ли, ты тоже был не против. Не в силах сдержать гнев, толкаю мужчину, получая в ответ пристальный, раздраженный взгляд, и тычу пальцем в его вздымающуюся грудь. — И в этом весь ты, Монтенегро! ВЕСЬ ТЫ! Гребаный эгоист и невменяемый придурок! Я всегда прощала тебе все дерьмо, что ты творил! Засовывала язык в задницу, соглашалась со всем, что ты скажешь! Потому что я, черт возьми, всегда уважала тебя, всегда видела в тебе авторитет! А ЧТО ДЕЛАЛ ТЫ?! Гнобил меня за любую оплошность! Орал на меня за любое лишнее слово! Я получала по лицу каждый гребаный раз, когда ты ловил приход! И блять я все равно доверяла тебе, больной ты ублюдок! Всегда доверяла! Я знала, что ты никогда не причинишь мне боль! И это было самой страшной ошибкой, которую я допустила, Ваас. Довериться тебе, Ваас, было самой, мать ее, страшной ошибкой… Мой озлобленный взгляд встречается с не менее раздраженным взглядом Монтенегро, сложившего руки в карманы и молча выслушавшего меня. Однако все же в этих глазах что-то промелькнуло, что-то непонятное, сложное, и так же быстро испарилось в бездонной черноте зрачков… — Закончила истерить? — равнодушно спрашивает Ваас. Занавес. Разумеется, все мои слова пролетели мимо его ушей. Ему плевать. Ему просто, нахер, наплевать. На то, что я чувствую, на то, что говорю, на то, что пытаюсь донести ему и о чем прошу. На все это. И снова этот ебучий ком в горле. Не многовато ли слез за один день? Но я не плачу — лишь холодно в упор смотрю в глаза брата, из последней надежды пытаясь отыскать в них подобие хоть каких-то эмоций. Но не нахожу. Дыхание предательски сбивается, а губы пересыхают. Я чувствую такую горечь внутри, что в голове невольно всплывают мысли о том, как этой ночью я буду отчаянно шататься по лагерю в поисках новой бутылки с чем-нибудь покрепче… Очевидно, лицезрение бабских слез в планы главаря пиратов не входило — смерив меня беглым нечитаемым взглядом, он с усталым вздохом разворачивается ко мне спиной, чтобы направится к выходу.В ту ночь мой брат выглядел настолько взвинченным и погруженным в себя… Словно однажды он уже оступился, допустил подобную ошибку… Только не со мной. И ведь я прекрасно понимала, с кем именно…
— Все это дерьмо между нами происходит потому, что… Я не она, — еле слышно, но уверенно произношу я, прожигая взглядом спину мужчины. — Что? — раздраженно спрашивает Ваас, развернувшись ко мне в полоборота. — Альба, тебе моча в перемешку с винцом в голову ударила? Иди проспись, — с нескрываемым пренебрежением бросает он. Но пират не сразу получает ответ. Я сглатываю ком в горле и несколько секунд решаюсь на то, чтобы спустя столько лет задать Ваасу вопрос, ответ на который я так боялась узнать. — Скажи… Почему ты так любил Цитру? Замечаю в полумраке, как меняется выражение лица Вааса. Задел ли его этот вопрос или же все дело в упоминании имени нашей сестры — я не знаю. Однако наконец-то я вижу жизнь в его некогда равнодушном взгляде, вижу человеческие эмоции: смятение, горечь, раздражение — все смешалось в один дерьмовый коктейль. — Ты любил ее больше родителей. Да даже больше меня. Намно-ого больше, не так ли? С губ срывается горькая усмешка, которая тут же пропадает. — Ты в Цитре души не чаял. Она была всем для тебя. Ты всегда заботился о ней, как о своем сокровище, защищал от каждого прохожего, уничтожал любого, кто обидит ее. В любой ситуации ты поддерживал ее сторону. И ты даже не мог и подумать, чтобы намеренно причинить ей боль, настолько она была дорога тебе. Для тебя она всегда была правой, всегда была лучшей, всегда была любимой… А… А почему, Ваас? Я мысленно крою себя матом за дрогнувший голос, но умом понимаю, что больше эмоции сдерживать не смогу. Да и эта натянутая усмешка, защитная реакция, выглядит так же херово. — Мне нужно это знать, понимаешь? Просто объясни мне… Что в Цитре было такого, чего не было во мне? Почему у нее всегда был любящий брат, а у меня его не было? Почему я не была достойна хотя бы мизерной части той заботы, которой ты одаривал Цитру? Что я делала не так? Несколько секунд я вглядываюсь в черты лица напротив, но Ваас продолжает молчать. — Да ты ведь… Ты ведь даже не смотрел в мою сторону. Меня просто не существовало для тебя. Я всегда была в твоих глазах всего лишь ребенком. Тупым, надоедливым ребенком. Любимой дочуркой папаши, которого ты терпеть не мог. Абсолютно чужой… Я вновь замолкаю, чтобы голос перестал так предательски дрожать — уже самой от себя тошно. С каких пор алкоголь делает меня такой сентиментальной? Когда я поднимаю глаза на Вааса, то вновь встречаюсь со смесью самых разных эмоций в его взгляде — я вижу удивление на его лице, даже недоумение, вижу злость и в то же время что-то теплое, еле заметное для меня, так как глаза застилает пелена невыплаканных слез. И Ваас молчит. Однако теперь это молчание не признак равнодушия и хладнокровности — он просто не знает, что ответить, будучи совершенно не готовым к такому разговору да еще спустя столько лет, прожитых вместе в качестве пиратов и «предателей своего народа…» — Ты знаешь, я всегда тебя любила, — немного успокоившись и выровняв дыхание, продолжаю я. — Ты для меня был кем-то очень близким и в то же время кем-то недосягаемым. Твое равнодушие учило меня и убивало одновременно. Не знаю… Возможно, поэтому я с каждый годом становилась такой же одинокой, такой же озлобленной, как и ты — подсознательно хотела угодить тебе, показать, что я чего-то да стою. Хотела доказать наконец, что я не хуже Цитры… Брат, я так хотела, чтобы ты гордился мной! Ради одной твоей похвалы я была готова вилять хвостом, как верная псина. Всего одной! — Mejor cállate, Albanita… — За столько лет, что мы провели вместе в этом дерьме, я ни разу не пожалела, что однажды ушла с тобой и разделила ту боль, которую ты испытал от предательства нашей сестры. Я просто… Просто… Запуталась? — горько усмехнувшись, развожу руками я. Слова путаются в голове, в то время как на очереди стоит второй вопрос, ответ на который мне так страшно получить. — Просто ответь. Если бы Цитра тогда согласилась уйти с тобой… Ты бы хотя бы вспомнил обо мне? На этом моменте эмоции, что пират пытался сдержать в себе, неизбежно вылились наружу — шумно вздохнув, Ваас выходит из ступора и принимается неспешно расхаживать из стороны в сторону, проводя пальцами по переносице: излюбленный жест пирата, когда тот задумывается над чем-то серьезным. — Ты бы хотя бы вспомнил о том, что у тебя еще есть я? Предложил бы и мне уйти с вами? Вопросы льются из меня рекой, но я заранее знаю, что ни на один из них Ваас не ответит мне. Никогда не ответит. Потому что его ответ, известный нам обоим, буквально уничтожит меня… Тем временем пират садится на мою кровать и складывает руки в замок, нервозно разминая пальцы — несколько секунд он пристально смотрит в одну точку где-то на полу, не произнося ни слова. — Я стала просто запасным вариантом, да, братец? Мой голос теперь еле слышен на фоне уличного шума, а на губах вновь появляется эта горькая усмешка. Я выговорилась — я должна чувствовать облегчение. Вот только на душе уже настолько дерьмово, что хочется поскорее закончить этот разговор и приложится к бутылке — любимому и, пожалуй, единственному средству, способному, если не излечить, то подлатать мои сердечные раны. И я делаю это — берусь за голышко бутылки вина, оставшейся на подоконнике, и в несколько глотков осушаю ее остатки до дна. Сказать, что от этого мне становится легче — наглая ложь. Ни черта мне не становится легче. Только сильнее начинает кружится голова и стекленеть рассеянный взгляд… — Возможно, что-то в этой дерьмовой жизни я делал не так, hermana… Опираясь о подоконник, я любуюсь красотами ночного острова и ловлю потоки холодного ветра, когда слышу позади голос Вааса, показавшийся слишком громким спустя долгое молчание. Слышу, как пират поднимается с кровати, слышу его неспешные шаркающие шаги, направляющиеся в мою сторону — чувствую спиной тепло его тела, когда он останавливается за мной и бросает равнодушный взгляд на джунгли, красота которых уже давно его не впечатляет. Монтенегро протягивает мне ладонь, без лишних слов намекая отдать ему бутылку вина, которую все еще сжимали мои тонкие пальчики — я подчиняюсь почти сразу же, прекрасно зная, что спорить с пиратом будет бесполезно. — Но ты не виновата в этом, — холодно произносит Ваас, наклонившись к моей уху. — Слышишь меня? Ты не виновата в том, что я дерьмовый брат, hermanita. Я чувствую, как мужские пальцы осторожно обхватывают мое предплечье — не дожидаясь ответа, Ваас разворачивает меня к себе, но я не могу решится посмотреть ему в глаза. Что это? Страх, обида, недоверие, стыд? Увы, я не знаю, поэтому все, что мне остается, — поджать губы и молча потупить нечитаемый взгляд в пол, сложив руки в карманы. — Посмотри на меня, amable. Ты слышишь? Посмотри мне в глаза. Спустя несколько секунд я все же решаюсь посмотреть в глаза Вааса — на первый взгляд, они привычно источают холод и равнодушие, с какими пират привык смотреть на жалких пленников, беспрерывно льющих слезы. Однако я слишком хорошо знаю своего брата, чтобы разглядеть в его взгляде что-то еще. Что-то отдаленно напоминающее… Заботу? Тыльная сторона ладони пирата касается моего лица, стирая с щек невысохшие дорожки от слез. Этот жест буквально заставляет меня затаить дыхание: прежде я никогда не получала от брата такое трепетное отношение, только когда он был вусмерть пьян и в приподнятом настроении, да и то, Ваас ограничивался лишь тем, что периодически трепал меня по волосам с широкой ухмылкой, скорее, как младшего шкодливого братца, нежели своенравную, но такую ранимую сестру… Один такой жест со стороны брата, и я чувствую, что уже готова простить ему всю ту боль, что он причинил мне за эти годы. Боже, за одно, мать его, прикосновение… — Да, я никогда не говорил тебе это, hermana, потому что не считал это нужным. Да и ты сама знаешь: вся эта сопливая херня, которую люди вешают друг другу на уши, меня порядком раздражает. Но раз тебе так это приспичило, hermana, я все же скажу, окей? — тихо спрашивает Ваас, проводя большим пальцем по моей щеке. — Меня всю жизнь окружали продажные крысы. Я поздно понял, что Цитра была одной из них. Ты знаешь, что она использовала меня, манипулировала мной, ставила перед ебучим выбором. Как будто блять мне еще нужно выбирать! — повышает голос пират, но после глубокого вздоха вновь успокаивается. — Ты единственный человек, которому я могу доверять, Альба. Единственный блять человек, который никогда меня не предаст и не оставит одного. Я прикончу любого, кто осмелится хоть как-то обидеть тебя. Даже эту суку Цитру. И знаешь, почему? Да потому, что знаю ее лучше, чем себя самого. Эта сука без раздумий пожертвовала бы тобой ради спасения своего гребаного племени. А я бы пожертвовал всем ебучим племенем ради спасения тебя одной. И мне жаль, amable. Реально жаль, черт возьми, что за столько гребаных лет я так и не смог доказать тебе это… Ты — все, что у меня есть, hermana… Ваас обхватывает мое лицо в свои теплые ладони, и мы соприкасаемся лбами, чувствуя такое долгожданное душевное спокойствие. — Разве могу я не любить свое сокровище, а? Казалось бы, кривая усмешка на губах пирата появляется совсем не вовремя. Но для меня эта родная улыбка становится самым дорогим, что я когда-либо могла получить за всю свою жизнь — я улыбаюсь в ответ и обхватываю торс мужчины, всем телом прижимаясь к его твердой груди. Монтенегро не спешит нежничать со мной, но мне вполне достаточно того, что пират кладет подбородок на мою макушку и задумчиво проводит рукой по моим волосам. — Истеричка… — произносит Ваас и тихо усмехается, после чего я вздрагиваю от еле ощутимого прикосновения его губ к моей макушке. Внутри все переворачивается — руки невольно сжимают торс пирата еще сильней, не отпуская ни на шаг от себя. Я улыбаюсь. Улыбаюсь, как дура. И где-то внутри вновь образуется знакомый ком, а вместе с ним на глаза впервые наворачиваются слезы от счастья… Да, мне определенно пора бросать пить.