мы сделаем это. всё. сами. и для этого нам не нужно ничего и никого. если я лягу здесь, если я просто лягу здесь, ляжешь ли ты со мной, забыв об остальном мире? я не знаю точно, как выразить то, что я чувствую. эти три слова, их говорят слишком часто, и теперь их недостаточно. если я лягу здесь, если я просто лягу здесь, ляжешь ли ты со мной, забыв об остальном мире? забудь то, что было сказано, пока мы не стали слишком старыми. покажи мне сад, которым расцветет наша жизнь. давай потратим это время, гоняя на автомобилях в своем воображении. мне нужна твоя красота, чтобы напомнить самому себе, как найти себя. если я лягу здесь, если я просто лягу здесь, ляжешь ли ты со мной, забыв об остальном мире? забудь то, что было сказано, пока мы не стали слишком старыми. покажи мне сад, которым расцветет наша жизнь. всё, чем я являюсь, всё, чем я когда-то был, — здесь, в твоих прекрасных глазах; они единственное, что я вижу. я не знаю, где… я также в смятении насчёт как… просто знай, что эти вещи никогда не изменятся для нас. если я лягу здесь, если я просто лягу здесь, ляжешь ли ты со мной, забыв об остальном мире?
***
С радаров трудно исчезать. Но Ваньке так хочется это сделать. Просто исчезнуть со всех радаров и просто не быть. Он лежал в кровати тогда, когда вернулся в квартиру, уже много часов просто так, потому что не было сил вещи разбирать, не было сил встать, не было сил. Но это не главная причина. Причина в том, что Ване просто нужно было время. Ему просто надо было пытаться жить. Ведь он хочет. Вроде бы. И не один хочет. В том смысле, что в котле своей жизни один вариться не имеет желания. Ему бы Тихона рядом. Одного конкретного Тихона, который женится скоро. Так что — хуйню несёшь, Вань. И жестишь, пиздец. Но так похуй. Ване так похуй, кто бы знал. Прошло уже два цикла химии, больниц, капельниц и всей этой поеботины. Лучше будто не стало. Ваня бесконечно тонул в слабости и сне. Это утро не стало исключением. Но в это утро Ваня встаёт. Всё же. Снова. Передвигает конечностями, чё-то пытается даже вещи разложить какие-то, но как не то всё. Его хватает на душ. Прохладный. Жопу морозить долго не хочется. Ему вообще бы постоянно себя беречь, да только пачка сигарет теперь рядом на тумбе, там же, где и желание жить. Только если на обратной стороне пачки, ясен хуй, можно понять, что написано. А вот на обратной стороне жизни — нихуя инфы нет. Только ебучая усталость и отсутствие сил. Ванька прямо в халате садится в кресло, губы облизывает и берёт мобильный в руки, чтобы набрать знакомый номер. Не хочется звонить, но один пропущенный на нём уже висит. Они с отцом виделись за всё это время, кажется, чаще, чем за всю жизнь. Петров тоже приезжал, но молчал. В основном. Ваня говорить не заставлял. Тихон приезжал постоянно. Но Ваня почти всегда спал. Тиша просто рядом сидел. Лучиками светил. И шутил. Много шутил. А потом беззвучно выражал эмоции, пока Ваня спал. Просто Ваня не всегда спал. Иногда он просто рушил себя изнутри за то, что заставляет Тихона чувствовать всё это. Ваня пожалел уже миллион раз о том, что утянул Тишу за собой. В эту темень ебучую. Меньше всего Ване хотелось, чтобы Тихону было больно. Пусть вся боль лежит на плечах самого Вани. Пожалуйста. Кого там надо попросить? Ванька попросит. Ванька реально попросит. Ванька реально готов. — Привет, пап. — Вань, ты как? — А ты не знаешь? Ты ж всё знаешь. — Я спрашиваю не о том, что происходит в больнице и так далее, я спрашиваю у тебя самого, потому что лучше тебя самого этого никто больше не знает. — Очень длинное предложение, но толковое. Аж голова болит. — Вань. — Да понял. Нормально всё. Просто чужим себя чувствую в своей же квартире. Она привыкла видеть меня другим, а не таким разбитым мешком с костями. Так что — разрулим. Надо привыкнуть. Я прописался последний месяц в больнице. — Пожалуйста, выполняй все предписания врачей, Вань. Ты и сам знаешь, что с тобой — сложный случай. Сейчас каждая минута на счету. Ваня понимает же. Конечно. Ему бы просто не слышать ничего. Хуйня происходит. Вот и с ним произошла. Странная хуйня, в которую не веришь сначала. Ваня кладёт трубку, ничего уже не отвечая. Ему бы уснуть на этом кресле вот так вот прямо и всё. И не вставать. Или проснуться и понять, что ничего не было. Где-то посреди трипа, где-то посреди тусы. Прикинь, Вань, ты просто уснул где-то, объебался, отключился, а сейчас проснёшься. И всё будет нормально. Если такую жизнь вообще можно считать нормальной. Ваню мутит так жойско, что встать он просто не может. До кровати доползти не получается. Ваня сначала думает, что так бывает. Что ему точно не хуже. Это побочки от химии. И всё станет лучше. А потом Ванька отключается. Не на тусе. Просто вырубается, наверное, падая на пол. Или что-то там ещё. Ебанина какая-то. Ваня даже не почувствовал ничего. Ваня даже не понял, в какой момент весь мир перестал казаться огромным и превратился в одну жирную точку невозврата. Вань, ну и чего ты? Жив?***
Ваня, если честно, не помнит нихуя. Он глаза успевает только открыть. Еле-еле. В себя приходит, но атмосфера какая-то другая. Сфокусироваться — та ещё задачка. Ебануться можно. Чужое присутствие рядом прямо ощутимо. Потому что это присутствие выражается в почти громком разговоре по телефону. Ваня отчётливо слышит знакомый голос. И паршивый, видимо, разговор. — Ир, я тебе всё уже сказал. Я занят. Ваня даже улыбается. Как может. Ебанутая сонливость, усталость. Думать даже как-то не хочется. Не можется. — Я с Ваней. — Секунда тишины. — Ты хотела правды, Ир. Что ещё? Ваня даже вздох не может нормально сделать. Ему кажется, что он под ударной дозой чего-то, только вот хорошего в этом мало. — Ты решила точно? Если сейчас поставишь точку, я не стану возвращаться. Ване кажется, что он всё ещё в отключке. — Тогда забирай вещи, Ир. Я больше не хочу ничего слышать. Ты так ничего и не поняла. Прости меня только. И не держи зла. Но я его не оставлю. Дальше Ваня не слушает, проваливаясь в забытье. Просыпается уже позже, когда за окном темно. Это он понимает по свету. Светильник, блять, ебучий светит прямо в глаза. Ещё повесили так неудобно. Прямо над головой. Ваня сглатывает. Сушит. — Ванька, очнулся? Неразборчиво промычать. Ване даётся и это с ебейшим трудом, пока в его горло не попадает вода. Только после того, как стакан ставится на тумбочку, рука оказывается в руке, Ваня понимает в полной мере, что он в больнице. Как только он смотрит на Тихона, осознаёт. Лучше ему не стало. — Чего такой грустный? Ебало бы попроще надо, Тиш. Я ещё не подох. — Не надо так говорить. — У вас с Ирой что-то произошло? Ваня вспоминает разговор, потому что хочется перевести тему. Резко и быстро. Пока сознание ещё в норме. — Она поставила точку. Я не сопротивлялся. Ваня выдыхает, сглатывая. Снова сушит, блять. Заебало. — Она знает? Тихон прекрасно понял, о чём Ванька решил спросить. Смысла не было чего-то не спрашивать. Потому что Тихон был с Ваней больше, чем со своей невестой. Но разница была лишь в том, что больше Тихон Ире не лгал. Он говорил правду. Он говорил о том, что с Ваней. Что за руку его держит. Что на химиях вместе. Что его не оставит. — Знает. Она мне всё сегодня уже сказала. Ваня прикрывает глаза. — А ты не грусти, Тиш. Лучше скажи, чего меня сюда опять упекли? Тихон молчит минуту, наверное. И тишина эта какая-то бесячая. Потому что обречённая, пыльная и вся в ранах. Ваня дышать нормально не может. Задыхается Ваня. Ему бы в лес, домик снять и в речке горной купаться. Ему бы просто спрятаться. Не быть. Нигде. Быть в тишине. Ему бы покоя. Где не надо никому ничего доказывать. Не нужно быть сильным. Где ответственность состоит только в том, чтобы вовремя на толчок сходить. Ваня просто устал. Так сильно, что тошно. От людей устал. Но от себя сильнее. — Вань, лечение не помогло. Тебе хуже. Ваня улыбается. Улыбается, зажмуриваясь. И смеётся хрипло. Пока Тихон смотрит на него блестящими глазами. Ваня этот блеск видеть не хочет. Правда. Потому что причина не та. Причина не в счастье. Причина в том, что Ванька тухнет с каждым днём всё больше. Уже давно потух. Просто спичка не горит. Все в мире пачки со спичками промокли. Там судьба судьбинушка их дождём свои святым, блять, полила. Урожая много, а жизни нет. Ваньке жизни никто не отсыпет. Жадины. Говядины. — Чё говорят? Скок мне осталось? — Ваня всё ещё продолжает улыбаться, но вдруг перестаёт. — Как в фильмах прям. Тех самых, где один обязательно должен подохнуть, чтобы научить кого-то другого жизни. Тихон просится на кровать. Помогает подвинуться и ложится рядом, продолжая держать за руку. Ваня ждёт ответа. Потому что интересно же. Интересно, Вань? Интересно, когда будет уже совсем похуй? — Твой отец уже ищет клинику. Звонил, договаривался. Где-то там в другой стране. Я не вникал. Мысли другим были заняты. Хотел быстрее к тебе. — А я не хочу, Тиш, в другую страну. Один хер, дольше проживу… ну на чуток. Мы ж попробовали, Тиш. Зачем страдать дальше? Ради чего? Ради нескольких лет? — Вань, ты ж знаешь, что у тебя может быть ещё много лет впереди? Ваня сглатывает. — Знаю. Только я устал, Тиш. Хочу покоя. Знаешь, тишины. Такой звенящей. Когда нет ничего вокруг. Пахнет отчаянием. Пахнет теми самыми титрами, когда после них никаких спойлеров. Просто титры. Без музыки даже. Просто ебучие титры без продолжения банкета. И не проносится вся жизнь перед глазами. Только тот момент, когда Ваня впервые Тихона повстречал. Когда почувствовал на своих щеках лучи солнца, находясь не на улице. Не около окна. Просто почувствовал. — Ты устал. Я знаю, Вань. Ты сильно устал. — Голос Тихона похож на боль. И Ване хочется закрыть уши, лишь бы не тонуть. Но если в радости, то и в горе. Вместе же. Тихон прыгнул в реку вместе с ним. А Ваня всё дальше и дальше. — Но не бросай меня. — Тиш, помнишь, ты говорил, что со временем приходит отрешенность? После меня будет отрешённость, Тиш. Тоже будет. Ты только продолжай быть телохранителем сердец. Твоё это, Тиш. Твоё. И сердце моё тоже. Ваня смотрит в потолок, не зная, что ещё сказать. Его там хотят отправить в другую страну, чтобы вытащить, а он даже думать не хочет об этом. Ему бы только руку посильнее сжимать тихоновскую. Ему больше и не нужно ничего. Потому что за столько лет впервые солнышко остаётся с ним. И светит, несмотря ни на что. — Вань, — Голос Тихона и есть боль. Ваня зажмуривается. — Не умирай, а. Не умирай, пожалуйста. — А я и не умираю. Просто захворал. Просто скоро отправлюсь в путешествие. И никогда не вернусь. Ты меня только не ищи, ладно? Я уже всё решил. Тихон ничего не отвечает. Только на губах оставляет поцелуй и обнимает крепче. Они так и засыпают. Вдвоём на одной кровати. Но уже не видят на пороге Филиппа Олеговича, который смотрит лишь пару секунд, чтобы после — тихо уйти, прикрыв за собой дверь.***
Ваня смутно помнит, что ему говорил отец. Ваня вообще что-либо смутно помнит во всей этой истории. Прошло чуть больше недели после того, как стало хуже. Ему всё больше хотелось в лес. Куда-нибудь на природу. И Тихон увёз его в один из дней в места волонтёрства. Ваня даже не сопротивлялся инвалидной коляске. Он пытался ходить сам. Но опора в виде Тихона всегда была рядом. Отец даже не думал отказывать в этой прихоти. Ване казалось, что это жалость. Или желание исполнить последнюю волю. Но любой вариант допустим. Ване просто больше не хотелось огрызаться. Ване больше не хотелось злиться. Ване просто хотелось укутаться в плед и сидеть около речки. Сил нет. Жизнь ускользала сквозь пальцы. Времени оставалось всё меньше. Ваня попросил отложить другую страну, потому что хотел именно сюда. Через несколько дней они должны будут улететь. Ваня даже спорить не стал. Он находился в прострации, и всё, что держало его в реальности — тёплая рука Тихона, которая неизменно грела. Ваня сидел около речки, закутанный в плед. Тихон сидел рядом. Тихо. Так тихо и хорошо. — Вань, как ты себя чувствуешь? Ваня улыбается. И почти не врёт. — Хорошо. Давно так хорошо себя не чувствовал. Это похоже на состояние, когда потом больше не станет хорошо. Потому что станет никак. И всё исчезнет. Но Ваня продолжает сидеть и смотреть на речку, ловя ускользающие лучики солнца глазами. Ваня только сейчас понимает, что они так и не сказали друг другу о том, что любят. Всё это казалось таким неуместным. Потому что было и так понятно. Через взгляды, касания и тепло. Ване не нужны были признания. Ваня просто знал, что любим. Ваня просто это знал. Но не сказать не мог. — Тиш, я тебя люблю. Ванька на Тихона смотрит и видит взгляд слепящий. — Я тебя тоже, Вань. Ты чего? Ваня же говорил, что они и так знают о том, что любят? Вот так и есть. — Просто боюсь не успеть сказать тебе об этом. Момент подловил. Тихон сокращает расстояние, целуя быстро, но со всем, что есть на душе. И это приятно. Они ложатся на плед, приготовленный Тихоном. И взглядами в закатное небо, потому что красиво. Красиво очень. — Тиш, пообещаешь мне кое-что? — Всё, что угодно, Воробушек. Ваня улыбается. Потому что он Воробушек. — До того, как я отправлюсь в путешествие, давай будем рядом? Я всё ещё хочу оставить тебя себе. — Я буду, Вань. Конечно, я буду с тобой. — Спасибо. Тихон сжимает руку сильнее. Затылком на его грудь. Да прижаться поближе. Ваня размеренно дышит, вдыхая полной грудью. Перед глазами проносится момент их первой встречи. Перед глазами первая ассоциация с полем пшеницы, где граница миров. Перед глазами первое осознание чувств. И первая улыбка. Перед глазами кухня и первый поцелуй. Сникерс и милки вэй, только большие. Перед глазами первая боль. Перед глазами первая близость и понимание собственной влюблённости. Перед глазами тихое «тишь да гладь». И спасение человека. Перед глазами костёр, объятья и попытки согреть. Перед глазами головная боль и пальцы на висках. Перед глазами объятия матери и последний вздох. Перед глазами отец со своими наставлениями и верой в него. Перед глазами прошлое, которое не забыть. Ваня закрывает глаза. И видит ослепляющее солнце.