Птица

Птица не прощал, не оправдывал и не забывал ничего, хранил в своем уголке памяти, куда не пускал Сережу, каждый хлесткий удар — физический или словом. Каждое унижение. Каждое фальшивое, издевательское “извини”. Он копил злобу — нарочно, чтобы утопить в ней однажды, когда будет готов дать отпор. Он даже затаился на годы, чтобы усыпить бдительность ублюдка, который был готов силой заталкивать в их с Сережей горло таблетки, лишь бы у Птицы не было сил захватить тело. Получилось? Ублюдок точно был уверен, что да, иначе бы не убрался туда, где можно было не притворяться нормальным человеком — на войну. Птица надеялся: там и сгинет, в песках, пристрелят, как бешеную собаку, и даже делать ничего не придется. Птица обрадовался, вместо горя уловив облегчение Сережи, когда они читали похоронку. Вслед за облегчением тут же уколола вина, конечно, как же так, радоваться смерти, вроде как близкого друга (теперь это так называется?), но это все не имело значения — Сережа был добрым, поругает себя, а потом забудет. Радость была недолгой, и оборвалась в один миг: ублюдок вернулся. Похудевший, заросший неаккуратной бородой, озлобившийся, кажется, еще больше, чем прежде. Вернулся. Вошел, как хозяин (Птица пожалел, что не запретил ему доступ посмертно, да кто ж знал), оглядел офис Сережи из под козырька черной кепки, поверх приспущенных солнечных очков, бросил “все выебываешься?”, и не стал спрашивать согласия, чтобы целовать жадно и почти до крови, стискивая рыжие пряди в пальцах. Чтобы срывать одежду, трогать и хватать так, чтобы точно остались синяки. Чтобы втолкнуть после в ванную — десять минут тебе, я из гостиницы, мне не надо, а потом, утомившись ждать, выволочь, не дав толком вытереться, отшвырнуть полотенце и вжимать, вжимать, вжимать щекой в мягкую обивку дивана, который не для этого покупался, который теперь можно было разве что сжечь к чертям, лишь бы не напоминал. Птица знал: Сережа думал только об этом, пока Олег выбивал из него стоны неудовольствия. — Соскучился по мне, Сережа? — говорил ублюдок потом, негромко, мягко, рассевшись на том же диване, довольный и будто бы сытый (надолго?), пока Сережа, не глядя в глаза, пытался одеться трясущимися руками. — Конечно, соскучился. Друзей не завел, я узнавал, да и с кем бы ты мог подружиться, кроме меня? Я со стеной говорю? На меня смотри, — вдруг приказал он, и Сережа подчинился мгновенно. Олег потянулся и подтащил его к себе за ворот футболки. — Таблетки пьешь? Сережа глядел со страхом, а Птица из глубины его глаз — с ненавистью, надеясь, что ублюдок ее не уловит. Уловил. — Сука, — ласково, с улыбкой сказал он и отвесил пощечину. Сережа прижал ладонь к лицу, будто хотел удержать кровь, если она хлынет из носа. Не хлынула — удар был не недостаточно сильным, ублюдок пока сдерживался, прощупывал, мразь, не успел ли Сережа выстроить границы, пока его не было. — Только оставь тебя, — продолжил ублюдок и принялся накручивать тонкий ворот футболки на ладонь, тянуть к себе. Сережа не сопротивлялся, но и не придвигался сам, ткань затрещала, и ублюдок ухватился за что покрепче — за волосы. — Что, шизу свою выгуливал, чтоб не было одиноко? — Нет, нет… — выдохнул Сережа, цепляясь непослушными пальцами за руку ублюдка. — Нет… Олег… Его нет… Я в порядке, в порядке… Был, пока ты не пришел. Птица клокотал от ненависти, Птица затаился глубоко-глубоко, боясь, что ненависть вырвется, не удержишь, и навредит. Не ублюдку — Сереже. — Хорошо, если так, — ублюдок мазнул губами по горящей после удара щеке, ослабил хватку, по-хозяйски приобнял, прижал к себе. Птицу затошнило от отвращения — своего и Сережиного. — Солнышко, но ты ведь соскучился? Без друзей, без любовника? Сидишь в башне, как Рапунцель, но ничего, мы погуляем, обещаю. Все наладится. Скажи, что скучал, ну? — Я скучал, — ответил Сережа. Без эмоций, как робот. Но ублюдка это удовлетворило. Птица знал — ненадолго. И еще знал — Сережа не уйдет от него сам, не прогонит, хоть сейчас есть все ресурсы для этого: деньги, связи. Давай наймем пару ребят, нет, не будем, будем, переломают этому руки и ноги, а потом закопают в лесочке, по-тихому, как надо. Нет, не прикопают (Сережа не пойдет на убийство, так нельзя, так неправильно, не по-человечески), хорошо, пусть просто отметелят, качественно, чтоб забыл к нам дорогу. Нет, нет, нет, он заботится, как умеет, у нас больше никого нет, он не всегда был таким, замолчи, уйди, давай потерпим еще немного. Да, ресурсы были. Любые, кроме моральных. Когда ублюдок начал таскать их по врачам, Птица бился в их голове: скажи им, скажи им, скажи им, скажи, кому-нибудь. Сережа не говорил, только кивал, забирал рецепт и пил таблетки. Потом ублюдок исчез из их жизни, таблетки тоже исчезли — в унитазе, Птица не собирался позволять принимать их дальше, они глушили не только его, но и эмоции Сережи, он был под ними слишком спокойным — к радости ублюдка, конечно. Птица радовался. Сережа ожил, кое-как собрал себя, ушел в работу, развивал "Вместе", выдумывал новые фишки, и горел, горел процессом и результатом. Птица потихоньку крал самые страшные воспоминания, смазывал их, затирал. Они все равно оставались, все равно триггерило то то, то это, но все же становилось лучше. У них была целая жизнь, Птица надеялся, что однажды от ублюдка не останется ничего, кроме неприязни к имени “Олег”. И ошибся. *** Ублюдок вернулся, вторгся в их жизнь и в их тело, и никуда не собирался уходить — теперь окончательно. Он снова нашептывал Сереже в ухо, как прежде что вокруг враги и уроды, которым от Сережи всегда что-то нужно: в детстве — игрушки, домашка, потом — помощь с курсовой, теперь — должность, деньги, бизнес. Он говорил: только я твой настоящий друг. Он говорил: я тебя любил, когда у тебя ничего не было, и сейчас люблю, только тебя, ты кроме меня никому нахрен не сдался, даже мамаше своей, я с тобой двадцать лет нянчусь, не ори, не дергайся, заткнись, только попробуй после совещания запиздеться с кем-то, домой иди, я тебя ждать должен? Охуел, что ли, когда я на тебя давил? Фантазия разыгралась? Истеричка. Птица с радостью отключал бы Сережу каждый раз, когда ублюдок лез им под одежду своими погаными ручонками, сжимал, тискал и насиловал, насиловал, насиловал — Птица не мог назвать происходящее сексом. Они всегда это терпели, правда, теперь не так часто, как раньше. Птице все чаще и сложнее было держать себя в руках, он шипел:“не позволяй ему, не позволяй, тебя все знают, видят каждый день, совещания, деловые встречи, интервью — это не пары, на которые можно забить, потому что сотряс или на жопу не сесть после ремня, он не посмеет, он побоится”. Птица стал сильнее, пока они были одни. Птица показывал когти, когда кто-то давил, пытался навязать им свои условия, и Сережа, будто, стал копировать его время от времени, выражать свое мнение, сначала тихо, потом громче, кое-как пытался отстаивать границы. Птица видел, как ублюдка корежило от таких изменений, ведь границы теперь существовали и для него. Он, порой, завуалированно говорил, что всему виной деньги, испортили, мол, зажрался Сережа, обнаглел. Птице от этого становилось и смешно, и грустно. “Испортили” Сережу не деньги, а банальное уважение от людей, которые его теперь окружали так или иначе. Сережа даже начал раскрываться потихоньку. Пожимать протянутые руки крепко и с улыбкой, а не отдергивать ладонь, едва коснувшись и ища глазами ублюдка — вдруг тот приревнует черт пойми к чему, как раньше всегда это делал, взбесится и отлупит, как и по чему придется, наговорив в процессе такого, что Сережа еще неделю будет отходить. Но ублюдок, во-первых, не высовывался и на официальные встречи Сережу не сопровождал, а во-вторых худо-бедно держал себя в руках, и наверное, теперь все же стало лучше, чем прежде. Только ненадолго. — Солнышко, — лениво протянул ублюдок однажды, развалившись на кровати, довольный и спокойный. Сережа рядом, кое-как одевшись, пытался отдышаться и откашляться — ублюдку показалось, что придушить его во время очередного изнасилования (не пизди, тебе нравится, набиваешь себе цену, как блядь какая-то) поясом от халата — отличная идея, добавит перчинки. Он сидел в четырех стенах почти три недели с момента своего возвращения и, лишенный, пусть и на толику той власти над Сережей, что была у него раньше, медленно зверел. — Что? — тут же отозвался Сережа. Может, ублюдок теперь и опасался избивать его в качестве наказания всерьез, но на пощечины все равно не скупился. — Я вот все думаю, насчет того убийства, м… Как его? Гречин... — Гречкин. — Ну да. А потом еще та банкирша… Как думаешь, кто убийца? Пафосный такой — Чумной Доктор, надо же. Костюм крутой… И осторожный, да? К тебе же дважды из полиции приходили? Сережа перестал кашлять и затих, замер, не смея глаз поднять, и ответил, лишь получив тычок локтем в бок: — Д… да. Дважды. Это хорошо, Олег, я так и сказал второму. Чем больше людей… — Я слышал. И что, ты действительно не можешь отследить, кто запостил то видео? — Не могу. — Но это и не нужно, правда? — ублюдок схватил Сережу за подбородок и заставил смотреть себе в лицо. — Так ты меня встретил, да, солнышко? Враньем? — О чем ты? — Сережу затрясло. Он не умел лгать. Никогда. Это было задачей Птицы, отмазывать их, с детства. — Ну, как о чем? О тебе, солнышко. Меня больше ничего не интересует. Только ты. И твое благополучие, конечно, а ты в последнее время совсем от рук отбился. Слова тебе не скажи — огрызаешься, все тебе не так. Я не прав? — Я не огрызаюсь, — почти прошептал Сережа и зажмурился, но Олег его не ударил. Вместо этого, притянул к себе и принялся гладить по спутанным волосам. — Огрызаешься. Не выдумывай. Ты сам знаешь. Но это ведь не ты, да? Признайся. Ты у меня всегда был тихим и послушным, только твой воображаемый друг тебя и портил. Ну правда же? Это ничего, солнышко. Ты подраспустился, пока меня не было, но теперь-то я здесь, с тобой. И всегда буду рядом, я буду решать все твои проблемы, жестко и радикально, если понадобится, — он шептал прямо в ухо, почти касаясь губами и горячо дыша. — Всегда. И я всегда буду тебя защищать, даже от тебя самого. Вернее… От него. — Птицы нет, — отчаянно прошептал Сережа, а потом почти выкрикнул, — его нет, нет, я же говорил! Почему? Почему ты не веришь?! — Потому что Сережа, которого я знаю, добрый, хороший и умный мальчик. Сережа не сжигает людей в маске Чумного Доктора. Забавно, что она очень похожа на птичий клюв, ну, вроде тех, что ты рисовал в детстве. Все тетрадки изводил, какие мог, я их для тебя воровал, между прочим. Помнишь? — Помню… — Убийца тут живет, в Питере. “Заразу выжег” пока только местную. Не жалко, если честно. Костюм явно не в сарае из подручных средств смастерил, ну, судя по видео, конечно. Дорого, наверное, стоил. Да это все не важно. Чумным Доктором мог бы оказаться любой. Кто угодно. И пусть бы полиция этим занималась, да, солнышко? Нам-то что? Правда? — Олег вдруг ослабил объятия, чуть отстранился и с улыбкой посмотрел в омертвевшее от ужаса Сережино лицо. — Сказать тебе секрет? Сережа кивнул. Его трясло, будто в лихорадке. Олег погладил его по щеке, неожиданно ласково, и сказал просто, как о какой-то ерунде: — Я знаю, что тех мальчишек сжег ты. Сережа вскинул на него глаза. У него в голове в миг стало абсолютно пусто, да так, что Птица, который все это время шелохнуться боялся, испугался, не отключился ли Сережа без его участия. — Но, как я уже сказал... — Олег легко поднялся с дивана и потянулся, размял шею. Сережа тупо смотрел ему в спину. — Как я сказал, это все не важно. Костюм уничтожим. А ты… Ну…. В больничке полежишь полгодика, а может меньше, как вести себя станешь. Я, конечно, скучать буду, и ты тоже, но там приемные часы есть, так что справимся. Апельсины тебе буду возить. Пролечишься нормально, уберут у тебя эту дрянь из башки раз и навсегда. Будешь, как новенький. Да? Ты только не спорь, солнышко. Полиция может все узнать, а я этого не хочу. Тебя все равно отправят на лечение, только принудительно. Лучше я тебя положу и заберу потом. Согласен? — Олег повернулся, широко, довольно улыбаясь. Он был уверен, что Сережа не посмеет сопротивляться. Теперь-то. При живом свидетеле. Птица чувствовал, как бешено колотится их сердце, болью отдается в висках. Сережа медленно, будто не понимая, что делает, кивнул. Конца и края этому не будет, вдруг поняли они оба, одновременно, ясно, как никогда. Все. Птицу заглушат врачи, Сережу доломает потом ублюдок. Он не отстанет от них сам, никогда, ну не пойдет же он искать себе новую безвольную игрушку, если уже есть эта, любовно, тщательно изломанная за годы? — Знаешь, что плохо? — тем временем говорил ублюдок, — на свиданках не потрахаешься. А времени особо нет, ты мне завтра отдашь костюм, я тебя в больницу отвезу и сам все дальше сделаю. Времени не будет, точно. Сейчас пока есть часок перед сном. Раздевайся. Зачем ты вообще вечно одеваешься сразу? Ненавидит, когда ты трогаешь. Через одежду — не так мерзко, вот, почему. Сереже больше нечего было здесь делать. Не сейчас. Птица оттолкнул. Усыпить — одна секунда, и, погружая сознание Сережи в сон, Птица впервые чувствовал молчаливое согласие на то, что собирался сделать. Ублюдок не успеет понять, что к чему. Да даже если и поймет — пусть. С ним надо было кончать, а Сережа… С Сережей он что-то решит потом. Птица сам снял одежду, пусть ублюдок полюбуется в последний раз. Смыть кровь с кожи проще, чем выстирать одежду дочиста, чтобы ни одна экспертиза ничего не показала. Можно сжечь, но Сережа не любил попусту терять вещи, привык беречь. Ублюдок явно, не скрываясь, упивался тем, как хорошо все обставил. Тешился. Смотрел голодно, сверху вниз, поставив колено на кровать. Главное, что он был совершенно расслаблен. Настолько, что пропустил удар кулаком в челюсть. Птица не стеснялся, ударил так, чтобы выбить сразу, дезориентировать. Хотелось схватить нож, да хоть графин с водой расколотить и изрезать растерявшую от неожиданности и боли все свое превосходство мразь осколком до неузнаваемости, но следы Птице были не нужны. Не важно, что Олег Волков официально мертв для всех, кто его знал. Птица схватил легкий пояс халата, тот самый, что недавно был на их с Сережей горле, и в пару движений намотал ублюдку на шею. Тот был ошарашен происходящим настолько, что в его глазах даже не было страха — только бесконечное непонимание. Птица жалел, что нет хотя бы отчаяния или мольбы, на худой конец, и все же и без того, смотреть, как из ублюдка уходит жизнь, было сладко. Птица еще долго натягивал пояс, хотя ублюдок уже давно перестал дергаться. Потом был багажник машины, и свалка, и король этой свалки, умоляющий пощадить его семью. Птица не слушал, когда направлял огнеметы. Птица даже не смотрел. Его взгляд был прикован к Олегу Волкову, лежащему поодаль среди мусора. Он тоже смотрел — в последний раз, в никуда. Птица посчитал, что закрыть ему глаза — много чести. Вернувшись в башню, Птица долго стоял перед зеркалом. Он чувствовал такое удовлетворение, которого не получал ни от успехов Сережи, ни от других актов правосудия. Потому что расправа над ублюдком, который даже не заслуживал зваться по имени, не была правосудием, нет, она была личным. Местью. Сережа спал. Нужно было разбудить его, чтобы провал в памяти не был слишком долгим, но Птица опасался, что подарок — свободу — Сереже так сразу вручать нельзя. Не хотелось бы, чтобы он позволил чувству вины сожрать себя и все их начинания. Да, можно было держать подальше какое-то время, не давать управлять телом, но Птица не был жадным и не был единоличником. И не хотел превращаться в ублюдка, хотя… Птица улыбнулся своему отражению. Да. Вот это будет хорошо. На время. Выдуманный Олег не сможет навредить так, как вредил настоящий. Пусть Сережа видит морок, помнит морок: вот он перед презентацией, вот появляется в костюме Чумного Доктора, расхаживает нагло, как при жизни, и упивается своим превосходством. Пусть. А потом, потихоньку, Птица подведет его к пониманию, что от Олега Волкова остался лишь страшный образ, фикция, а сам Олег умер. Год назад. В Сирии. Воспоминания о его возвращении Птица заберет себе и спрячет. Так глубоко, что Сережа никогда, никогда их не найдет.