***
Старое полуразрушенное здание с поехавшей вбок крышей кажется далеко не бедному Хосоку домом. Хотя, с чего бы… Семья у него крепкая, дружная. Есть любящая мама — школьный учитель литературы и папа, постоянно пропадающий в компании, целью которой является обеспечение населения вкусно пахнущими духами. Папа зарабатывает много, даёт в день сыну столько карманных денег, сколько другие подростки не получают и за целую неделю. Он из раза в раз приходит сюда в своих аккуратненьких прямых брючках и кожаных туфлях, садится на грязный пол и смотрит в даль, смотрит на дыры в стенах и не может разобраться в себе. Почему он так отвратительно ведёт себя со своими друзьями? С Юнги, чьё сообщение он прочитал с облегчением и долей признательности. Наконец-то всё станет прежним. Любовь, конечно, (если таковая вообще была) требует много времени, чтобы забыть. Вряд ли Юнги, отказавшись от всех ночей и поцелуев с Чоном, тут же сделает вид, будто ничего не было. Наверное, он будет стараться держать нейтралитет, пока не соскучится… Хосок не знает. Но сволочью себя чувствует, пусть это и не он начал всё это безобразие с игрой во взрослую жизнь и тайными встречами. Однако он понимал чужие чувства, несмотря на то, что его друг — эгоист во всей красе. Юнги считает, что весь мир вращается вокруг него, потакает капризам, делает всё возможное, чтобы Мин не расстраивался, и сегодня он наверняка сломался, рассыпался. Потому что Хосок сбежал. Он бросил его. Своего лучшего друга. — Чего киснешь? — Намджун, внезапно зашедший в помещение, в отличие от Хосока предусмотрительно бросает пустой чёрный пакет на пол. Штаны жалко. У него не так много вещей, а деньги нужны для совсем другого. На еду. Если повезёт, может он сегодня порадует мелкого настоящей говядиной, всё-таки пятёрку отхватил, надо отметить. — Юнги…— выдавливает из себя Хосок. Кажется, Намджуну и не нужны подробности. Если Юнги, значит там всё сложно. Однако он всё равно изображает удивление на лице, которому Хосок не верит. Намджун — умный и людей читает как книги, все их эмоции пропускает через себя, он просто не мог не предвидеть такого исхода. — Ничего себе… И как? Чувствуешь себя отвратительно? — Ты же с самого начала знал, что так будет, какого хрена, Намджун? — Хосок царапает ногтём бетон и игнорирует возмущение со стороны хёна. Он его и не звал сюда, если антисанитария не устраивает, пусть убирается на все четыре стороны. Хотя о чём он вообще? На Намджуна, на такого доброго, вечно заботящегося о брате Намджуна невозможно ругаться. — Знал, — согласно кивает Намджун. — А ты хочешь, чтобы я тебе вынес мозг? Типа «а я тебя предупреждал»? Вот это тебе сейчас надо? Хосок отталкивается от стены и в отчаянии хватается за голову. Намджун с самого начала этих недоотношений говорил, чтобы Хосок несколько раз подумал прежде чем соглашаться. Он подумал, это правда. Но почему-то в его воображении у них все должно было быть по-другому. Юнги не должен был игнорировать желания Хосока, определяя себя в качества главного персонажа истории, а Хосоку следовало не бросать Юнги, когда тому нужен был вовсе не парень. А просто друг, который подставит своё плечо и будет рядом. — Он боится своего папаши до чёртиков, а я оставил его с ним наедине. Конечно, я отвратительно себя чувствую! — Хосок кричит, и Намджун, не отрывающий взгляда от сгорбленой фигуры, невольно вздрагивает. — Может, он проверял меня? Типа на прочность? Смогу ли я забыть о своих страхах и остаться? — на тонких губах появляется пугающе широкая улыбка, словно говорящая о внезапной догадке. Юнги любит проверять людей, для него это вроде развлечение. Почему бы ему не поиздеваться и над Хосоком? — И я её не прошёл, дружище. Провалил. — Хосок. — Нет, я действительно подвёл его. — Да хватит уже! — Мне нужно позвонить ему и… — голова Хосока откидывается назад, когда кулак Намджуна прилетает ему в челюсть. Он даже не успевает почувствовать силу удара, перед глазами мелькают разноцветные пятна. Проходит не так много времени, прежде чем его окликает хён, у которого в голосе слышится беспокойство с вкраплениями привычной для Намджуна заботы. — Мне пришлось это сделать, друг. У тебя была истерика, — Намджун придирчиво осматривает многострадальную челюсть, и убедившись, что лицо Чона в порядке, поднимает пакет с земли и направляется к выходу. — Ты же получил, что хотел, не так ли? Юнги больше не будет тебя беспокоить, а ты погрузишься с головой в учёбу, чтобы… — Стать кем-то, — говорит за друга Хосок. Он слышит, как Намджун внезапно останавливается. Слышит, как чужое сердце разбивается на осколки от этого «кем-то», потому что такому хорошему, умному и заботливому, как Намджун, никогда не выбраться из всего этого дерьма. Он свой выбор сделал тогда, стоя у машин с тряпкой и ведром в руках. Между образованием и работой Намджун выбрал будущее для Тэхёна, чтобы его братик спокойно закончил школу и поступил в институт. Намджун не сломается, возьмёт дополнительные смены в кафе, станет дворником на улицах — всё, что угодно, но его Тэхён не будет тратить свою юность на зарабатывание денег. А как же мечты? А как же подростковое «я смогу всё в этом мире и даже больше»? — Не выставляй себя последнею падалью, Хос. В тебе есть много хорошего. Неудачные дни бывают у каждого, ты просто устал сегодня, а завтра будет лучше, светлее, — Намджун ему улыбается, грустно так, натянуто. Как будто пытается не сломаться под натиском Хосоковой обиды на весь Свет. Даже сейчас, когда слова впиваются куда-то под кожу, Намджун не бросается оскорблениями в ответ. Изображает из себя непробиваемую скалу, которая и держится-то только на мыслях о младшем. Он живёт не для себя. Он живёт, чтобы Тэхён стал кем-то. Хосок остаётся один. Он провожает спину Намджуна хмурым, ничего не выражающим взглядом, чувствуя, как внутри него поселяется мерзкое ощущение пустоты, осознания собственной ничтожности. Он видит ещё одно сообщение от Юнги, и вот тогда у него подкашиваются колени. Хосок в состоянии лёгкой дезориентации оседает на грязный пол, прижимая телефон к груди. «Все мы боимся чего-то, Хосок, кто-то больше, кто-то меньше. Будь ты последней сволочью на земле, ты всё равно будешь для меня кем-то.»***
— Ещё раз упустишь покупателя, уши оторву, сопляк, — огромный мужчина средних лет кидает разъярённый взгляд на сжавшегося у стойки парня, которому он, по доброте своей душевной, разрешил поработать в его магазинчике. Его семья сводит концы с концами, понятное дело — жалко пацана, отец у него человек строгий и честный, просто так деньги не берёт, вот и пришлось выкручиваться — придумывать хотя бы сыну работёнку. Господин Ким когда-то был ему другом, он не мог остаться равнодушным и забыть о всех тех годах, проведённых за одной партой, за одними и теми же проказами… Удивительно, но именно воспоминания о школе периодически согревают Хуна в одинокие вечера. Как тут можно оставить человека в беде, единственного человека, благодаря которому, эти воспоминания вообще существуют? Но этот непутёвый Сокджин мало того, что опоздал, так ещё и умудрился оскорбить покупательницу… Ну, по её словам. Сам Сокджин вину признавать отказывается. — Простите, пожалуйста, господин Хун, но та женщина… Она сказала, чтобы я посмотрел — идёт ли ей это пальто, но ответ её не устроил, — Сокджин с ужасом в глазах смотрит на господина Хуна в ожидании увольнения. А он всего лишь сказал правду, сказал, что ей это пальто не подходит из-за специфического цвета лица (у неё была крайне бледная кожа, и то чёрное пальто только усиливало контраст), а потом добавил, что он может ей найти другое, более подходящее. И что в результате? Она накричала на парня, обвинила в неуважении клиентов, а затем, хлопнув дверью, удалилась восвояси. Господин Хун немедленно же приехал, как только получил телефонный звонок, начавшийся с женского и невероятно писклявого «Я накатаю на вас отзыв, чтобы никто больше к вам не заходил!». — Женщины… Их понять сложно, согласен. Они требуют правды, но если услышанное не совпадает с их ожиданием, они психуют, кричат, обвиняют в бестактности. Я всё понимаю, малой. Но и ты меня пойми, — мужчина потирает лоб ладонью, напряжённо подыскивая нужные слова, что очень трудно сделать. Сокджин весь в отца. Такой правильный, честный, и за справедливость борется, это видно. Пусть сейчас дрожит, как осиновый лист перед работодателем, но даже так от него сходит это незримое, но хорошо осязаемое знание истины. — Тебе нужно продать вещь, это твоя обязанность, парень. Даже если для этого придётся солгать. — он по отцовски хлопает Сокджина по плечу, пытаясь привести его в чувства. Но это не срабатывает. Сокджин тупит взгляд в пол, но на этот раз ещё и сжимает губы, скорее всего сдерживается, чтобы не сказать чего лишнего. Вдох даётся Сокджину с трудом, впрочем как и выдох. В его голове пусто. Нет ни мыслей о семье, ради которой он тратит всё свободное время здесь вместо гуляний с друзьями и походов к Чонгуку на чердак. Нет и той самой мотивации помогать людям искать нужную и созданную для них вещь. Пару часов назад здесь была девушка лет шестнадцати. Красивая очень, опрятная. Папа таких называет «невестами», видимо ожидает, что Сокджин поймёт намёк в его словах и станет присматриваться к девочкам, а не к мальчику Чонгуку, живущему на чердаке у них дома. Так вот она долго выбирала между шифоновым платьем нежно-зелёного цвета и другим, но только атласным. Невероятно красивым, но и невероятно дорогим. Девушка была в растерянности. С одной стороны ей хотелось купить нечто чудесное и качественное, в чём ей было бы не стыдно появиться на дне Рождения звезды школы, но с другой… Она смотрела на свой кошелёк, и её сердце сжималось от горечи. Потратить всю сумму на какое-то платье… Появиться на мероприятии один раз, а потом тщетно искать по углам комнаты отложенные на чёрный день деньги? — Вы выбираете что-то особенное? — Сокджин приблизился к клиентке, у которой уже от нервного напряжения покраснело лицо, она без конца вертела эти два платья в попытке выбрать. Ещё одного публичного унижения она не выдержит. В прошлый раз подруги смеялись над её сарафаном, говорили, что такие модели нынче не в моде, а сама она в нём похожа на уродливое пугало. Сколько же было тогда слёз… — У меня будет мероприятие… У подруги день Рождения, и я не хотела бы испортить его своим внешним видом, поэтому решила приобрести что-то дорогое, и что делало бы меня привлекательной, — сказала девушка, ожидая от консультанта лёгкой и предвкушающей улыбки, клиент же собирается тратить деньги! Но парень с именем «Ким Сокджин» на бейджике лишь мягко ей улыбнулся и снял с вешалки шифоновое платье. — Не всё дорогое — это красиво, мисс. Но могу заверить вас, что вот это хоть и стоит совсем немного, но на вас будет смотреться великолепно, — Сокджин передал ей вещь и кивком головы указал ей на зеркало, и когда та наконец решилась и подошла, прижимая к себе мягкую ткань шифона, она увидела… Оттуда на неё смотрела юная девушка, чьи глаза вдруг стали светлее, хотя на деле они тёмно-зелёные, точно гладь болота. Чьи тёмные волосы едва достигали плеч, и в тот момент они показались ей такими подходящими к её образу. Обычно она носила лишь чёрные вещи, и в связи с этим её облик не пестрил красками, лицо и вовсе меркло, было таким непримечательным и бледным. Но вот сейчас… — Многие вещи, как и люди, нуждаются в том, чтобы стать лучше. Но на самом деле это мы делаем их особенным. На другом человеке это шифоновое платье смотрелось бы не так выигрышно, поверьте мне. Оно кажется красивым, потому что его надели именно вы, — произнёс Сокджин, а затем опешил от того, насколько широко эта девушка ему улыбнулась, и в этом изгибе губ не было и доли кокетства. Она просто выразила ему свою благодарность. Потом сказала, что на день Рождения она не пойдёт, но платье всё равно купит. Её вдруг просто захотелось пройтись по улицам города, посмотреть на себя в отражении витрин и гулять, гулять, пока солнце не начнёт уходить. И неужели после той девчонки в зелёном господин Хун действительно хочет, чтобы Сокджин сделал свой выбор в пользу денег и отказался от широкой благодарной улыбки хотя бы одного человека?***
На чердаке дома Сокджина живёт ещё один член семьи, о котором не принято много говорить. Отец Сокджина забрал мальчика, когда тому было от силы лет шесть. Его родители сводили концы с концами, полностью погрязли в долгах, потому вот и клеили на столбы объявление с просьбой о том, чтобы о мальчике позаботились. Чонгук был… особенным с самого детства. Он мало говорил, порой надолго погружался в раздумья, не решаясь идти на контакт с членами семьи Сокджина. Казалось, мальчика ничего не интересовало, он не просил, чтобы его вернули к маме… И всем своим видом напоминал безжизненную восковую фигуру, пока Сокджин не принёс ему на чердак несколько листов бумаги и не предложил сделать журавликов. Журавлей у Чонгука было много. Он наотрез отказывался создавать слоников, жирафов и другого рода живность. К слову, Сокджин никогда не замечал в Чонгуке особой любви к птицам. Почему именно журавли? Потому что модно? Потому что «сделай столько-то и твоё желание исполнится?» Но Чонгук не был бы Чонгуком, если бы делал что-то ради чего-то, вероятно сам процесс создания бумажных птиц кажется ему занимательным. Сокджину остаётся только поддерживать его в этом и всячески защищать от косых взглядов родственников, у которых просто в голове не укладывается как можно с ним общаться, опекать… А когда те узнали о влюблённости Сокджина… Это был сущий кошмар, дядя Чхве даже предположил, что Чонгук Сокджина приворожил. Сидел себе один да и решил привязать к себе сына главы семейства, почему бы и нет? Даже любимый отец чуть ли не плюётся в сторону странноватого парня, ограничивающего своё существование чердаком. Разумеется, по ночам, когда на улицах совсем нет людей, Сокджин выводит Чонгука на прогулки, и… Все эти моменты с переплетёнными пальцами, ласковыми взглядами и короткими разговорами ни о чём Сокджин искренне ценит и периодически вспоминает, когда на сердце тяжело и не хочется двигаться дальше. Сейчас он медленно заходит внутрь дома и практически сразу замечает родительскую обувь. Опять начнутся расспросы. Что на этот раз? Сколько раз ты, сынок, облажался? Может, стоило пойти на другую работу? Ну, более лёгкую, а то эту ты явно не потянешь. Сокджину надоело, честно, он раздражённо скидывает с себя рубаху на спинку кресла и тут же натыкается на обеспокоенные глаза матери, которая, услышав хлопок входной двери, поставила только что взятую из шкафчика тарелку на стол и пошла встречать сына. — Всё в порядке? — спрашивает Сокджин, чувствуя, как у него потеют ладони. У его матери красные глаза. Она плакала. Он заглядывает ей за спину, но отца нет ни в кухне, ни в гостиной… Сокджину нужно срочно идти наверх, если что-то случится с Чонгуком… — Папа решил представить Гуки хорошему доктору. Он посмотрит на него, скажет, может у него ещё есть шанс? Нас не станет, ему же как-то придётся привыкать к обществу, а то парень ни к чему не приучен. — Ты сама-то себя слышишь, мам? — Сокджин не верит, не желает верить. Мама бы не смогла, она бы так просто не отдала Чонгука на растерзание чужим людям. Как какой-то рандомный доктор повлияет на замкнутого человека, добровольно согласившегося жить вдали от суеты? Совершенно очевидно. Он будет ломать его, перекраивать, чтобы Гуки стал таким же, как все они. — Это отец тебя надоумил? Чонгук — психически здоровый человек. Он здоров. — Нельзя так жить, Сокджин. Ему необходимо общаться со сверстниками, дружить, любить в конце концов. Мы не можем делать вид, что всё в порядке, — женщина ненавязчиво преграждает путь Сокджину, закрывая телом лестницу, ведущую на второй этаж. Она тщетно пытается казаться увереннее, чем есть на самом деле, но эти непослушные слёзы выводят её на чистую воду. Знал бы сын, как долго она уговаривала мужа не совершать ошибки, не усугублять и без того непростую ситуацию, а он её не послушал, настоял на своём да ещё и пригрозил, чтобы та даже не думала о попытке вмешаться. — Дай мне пройти. — Не вздумай, сынок. Пожалуйста, подумай об его будущем, о будущем нашей семьи. Твой отец подобрал Чонгуку квалифицированного специалиста, никакого давления не будет, — голос матери с каждым произнесённым словом звучит всё громче, но если Госпожа Ким думает, что Сокджина подобные методы воспитания пугают, то она глубоко ошибается. В своё время его не то что крики, даже ремень не мог вразумить. Тогда чего она этим добивается? Тянет время? Сокджин грозно скалится и одним движением руки сталкивает её с прохода. Женщина, не ожидавшая столь противоестественного поступка от любимого сына только и успевает, что тихо вскрикнуть. Она не бежит за ним следом, лишь смотрит на стремительно удаляющуюся спину Сокджина и в безмолвии молится. Только бы муж сдержал своё слово и не принуждал Чонгука к резким переменам, парень же ничего плохого не делает, сидит тихонечко на чердаке, а спускается в очень редких случаях: когда проголодается или когда Сокджина долгое время нет дома, и он терпеливо сидит на диване в гостиной и ждёт, не сводя с двери глаз. То ли Боги не услышали мольбы женщины, то ли намеренно их проигнорировали, однако стоит Сокджину оказаться на чердаке, как он понимает — Чонгуку сделали больно. В комнате, на деревянном полу раскиданы исписанные вручную листы бумаги, они лежат беспорядочно и так, будто кто-то бросил их в приступе ярости. Сокджин даже видит, что многие несколько измяты, но не до состояния «бумажного клубка». У стены, где они хранят коробки со старыми вещами, стоит огромное зеркало в полный рост и именно около него Сокджин и обнаруживает дрожащего Чонгука, прикрывающего лицо обеими руками, а чуть левее от него на повидавшем многое диване сидят двое — тот самый квалифицированный специалист в белом халате и отец, чьё внимание полностью сосредоточено на Чонгуке. Разве они не видят его мучений? Разве это нормально — выставить несчастного парня на обозрение и наблюдать? Но за чем? Как он ломается? Держится из последних сил, но стоит? Сокджин не знает. Но он не тратит времени зря и подбегает к Чонгуку, наплевав на все приличия и на это идиотское негласное правило — уважать всех знакомых папы, знаешь ты их или нет. Он обнимает Чонгука со спины, словно закрывая от этого жестокого мира, губящего, заставляющего прогибаться под себя. Но он не позволит никому обидеть возлюбленного, пускай осуждают, называют позором семьи, ради него Сокджин и не такое выдержит. — Сокджин, ты мешаешь доктору. Отойди. Немедленно! — Сокджину даже оборачиваться не нужно, чтобы понять — отец зол. У него снова дрожит нижняя губа и брови показательно сдвинуты. — Мешаю чему? Унижению? Что это за терапия такая? — он перехватывает руки младшего, не давая ему убрать их с лица, по какой-то причине Чонгук боится смотреть на себя в отражении зеркала. Раньше такого не было. Что они наговорили ему? Господин Ким поднимается с места с твёрдым намерением наказать сына за непослушание, однако доктор вовремя выставляет руку в сторону, не давая мужчине сделать лишнего шага. У врача странная внешность, даже несколько пугающая, Сокджину не удалось рассмотреть его до мельчайшей детали, однако кое-что действительно его напугало. Глаза. Чёрные, бездонные, заглянешь в них, а наткнёшься на страшный мрак, ещё и эти выделяющиеся круги, придающие его образу зловещность… Как только таких пускают работать психологами? — Данная практика предполагает знакомство пациента с самим собой через зеркало. Чонгуку было предложено дать себе оценку, это касалось и внешности, и характера, и тех условий, в которых он существует. — мужчина говорит спокойно и медленно, он не улыбается, но делает всё возможное, чтобы казаться уверенным, на Сокджина это не работает, он также на него не смотрит, но вот эту фальшь чужой мнимой уверенности чувствует. — Задача усложнилась тем, что Чонгук должен был сравнить себя с вами, Ким Сокджин. И вот тогда, пожалуй, случился эмоциональный всплеск. Сначала он подчеркнул разницу во внешних данных, сказав, что вы, по его скромному мнению, выглядите намного красивее и… Хм, очаровательнее. А потом, когда Чонгук дошёл до условий жизни, он без какой-либо посторонней помощи признался в том, разница между вами огромна. Вы учитесь, работаете, а он не делает ничего кроме бесполезных журавликов. На последней фразе Чонгук не то, что плачет, он воет протяжно и глухо. Под руками Сокджина медленно умирает некогда молодое счастливое сердце. Чонгук был счастлив, он занимался любимым делом и радовал старшего после работы своими творениями. А сейчас Чонгука убивают, топчутся по его душе ногами, руша его личное представление об идеальном мире, заключающееся в чердаке дома с бумажными птицами, которые занимают большую часть пространства на полу. — Как вы можете так поступить? Отец? — Сокджина отрывают от Чонгука насильно, а он тянется к нему руками, цепляется за углы в попытке остаться и защитить. Младший также срывается с места к нему на помощь, но его придавливает к полу это страшное нечто с чёрными глазами. Сокджин замечает шприц в его кулаке и кричит, бьётся зверем в крепкой хватке отца. И теряет последние силы, когда Чонгукова голова опускается на грудь, а тело совсем обмякает, тогда-то Сокджин и падает на колени, прижимая лоб к сцепленным рукам. Он не смог. Не успел. Не спас. Где-то на заднем плане неразборчиво говорит врач, но Сокджин этого уже не слышит, перед глазами расплываются яркие пятна, гаснет яркая Чонгукова улыбка. Сокджин теряет сознание.***
Намджуна колотит, когда его спрашивают об его успехах в учёбе, да, он старается не язвить и по возможности объяснять, мол, да, он бросил школу ради Тэхёна и не стыдится этого. Но на самом деле в этом есть своя доля лукавства, Намджун иногда жалеет об этом, особенно вечерами, когда братишка садится за стол и, бурча себе под нос, начинает рыться в портфеле в поисках определённой тетрадки. Если бы старший из братьев Ким продолжал погружаться в мир знаний, заучивать определения из учебника, решать задачки по математике, что было бы с сейчас с ним? Что было бы с их семьёй в целом? Госпожа Ким больше не может работать сверх меры. Головная боль, слабость в ногах — всё это сказалось на её и без того слабом здоровье, теперь в основном она хозяйничает по дому, ждёт родных с вкусным ужином и тёплыми объятиями. Мама полностью обеспечивала своих детей до наступления четырнадцатилетия старшего сына, а после ей помогал Намджун. Он сам вызвался выйти на работу, слёзно умолял мать отдохнуть дома, а потом ночами натирал до блеска пол. А затем Намджун сказал директору своего образовательного заведения, что больше не сможет совмещать учёбу с зарабатыванием денег. Его уговаривали, обещали делать послабления и не напрягать с домашними работами, то есть, грубо говоря, Намджуну давали шанс — хотя бы просто посещать школу и самостоятельно изучать дисциплины. Он им не воспользовался. Он выбрал Тэхёна и до сих пор выбирает. — Намджун! — звонкий голос Хины, девушки Намджуна, вырывает парня из раздумий. Он даже не заметил, как намыливал одно и тоже место на капоте машины. Встреча с Хосоком повлияла на его собранность, трудиться не хочется, но надо. Тэхёну нужно купить мясо, маме тоже. Сегодня надо постараться. — Всё в норме? Ты выглядишь каким-то расстроенным. Тэхён отхватил двойку? Намджун качает головой из стороны в сторону, он бросает тряпку в ведро, стоящее рядом с колесом, и решает взглянуть на девушку. Хина далеко не красавица, у неё есть проблемы с лишним весом и пухлыми щеками, которые даже при условии того, что она будет худеть, никуда не денутся. Уже проходили. Но при этом её доброе сердце и безграничная любовь к человеку, чья жизнь, кажется, заключается только в постоянной занятости, полностью компенсируют любые недостатки во внешности. Намджун хотел бы создать с ней семью, и жена из неё получилась бы отличная, но из-за отсутствия свободного времени даже на выходных, потому что Намджун подрабатывает официантом в кафе, они редко видятся. В основном Хина приходит к нему на автомойку, приносит обед в ланч боксе, а взамен получает несколько благодарных поцелуев и ласковую улыбку. Тэхён считает, что у них любовь, что Хина действительно любит его брата. Намджун с ним согласен. Но ему всегда неловко принимать её заботу, в то время как он не может ей дать ничего кроме обещаний, что скоро станет легче, и они обязательно поженятся. — С Хосоком встречался. Он сказал кое-что… Не очень приятное. Видимо, и правдивое тоже, потому что задело не на шутку, — Намджун улыбается, но Хина его эмоций не разделяет, но и не давит на него с просьбой пояснить ситуацию. Намджун ей благодарен, ему приходится приложить немало усилий, чтобы не обнять её сейчас и только осознание того, насколько он весь грязный от контакта с машинами, его останавливает. — Может, с ним что-то случилось? Обычно люди срываются на других, когда внутри много всего накапливается. Со всеми такое случается, я не думаю, что он хотел обидеть тебя. Хосок дорожит тобой, Намджун. Не позволяй дурным мыслям брать над собой вверх. Ты же у меня сильный, — её серые глаза… Необычные, потрясающие, и такие яркие. Она смотрит на него, как будто живёт им и только им. Намджун ни капли не сомневается, что это правда. Хина его любит, так смотрят лишь на любимых, без которых жить невозможно. — Я принесла тебе поесть. Здесь рис, ким-чи, кое-что из овощей и маленькая шоколадка. Сахар всегда полезен. Она протягивает ему маленький пакетик с немаленького размера коробочкой, чуть выглядывающей из пакета, но стоит Намджуну попытаться перехватить ручки, как она делает шаг назад и произносит: — И чтобы сам ел. У тебя же сегодня зарплата, так? Ну вот, а Тэхёну и так достанется. Ты плохо питаешься, Намджун. У Намджуна горят уши со стыда. Но он действительно кормил Тэхёна её обедами, потому как бывали такие дни, когда денег не было от слова совсем, вот и приходилось экономить на еде. Матери он врал. Говорил, что уже на работе поел, а сам ближе к ночи доставал из шкафчика несколько ломтей хлеба и тайком их съедал, боясь, что его обнаружат. Маме же и Тэхёну он оставлял свою порцию супа или любого другого блюда, вероятно считал, что им нужнее. И как он ещё в обморок не упал — загадка. — Я не осуждаю тебя, Джун-и. Это твоя семья, и ты вправе поступать так, как посчитаешь нужным. Я просто беспокоюсь за тебя, а эта твоя худоба… — девушка наконец отдаёт ему пакет, не лишая себя удовольствия провести нежной рукой по чужим пальцам. Она обращает внимание на грязь только после касания, но, к счастью, Хина не из брезгливых, и какое-то пятно не стоит того, чтобы на этом зацикливаться. — Знаю, ты никогда не придёшь ко мне, как бы тяжело тебе ни было, но мне нужно быть уверенной… Если станет невмоготу, в любое время, Намджун, моя дверь будет открыта. Я буду тебя ждать сколько угодно. — Я люблю тебя, — выпаливает неожиданно Намджун и наслаждается ответной реакцией. Хина широко раскрывает глаза в неверии, ей даже не сделали предложения, но эти три слова отзываются в её груди нежным, но немым вскриком. У Намджуна сейчас работа, его босс, наверное, уже злится от того, что он больше десяти минут просто болтает с девчонкой без дела, потому она не может позволить себе лишнюю эмоциональность, но судя по широкой улыбке Намджуна и блеску в тёмных глазах, он понял её. На грязной автомойке, рядом с чёрным автомобилем местного банкира Намджун впервые говорит Хине о любви, в то время, как она признаётся ему постоянно. Пусть и не словами, но при каждой встрече.***
Дорога от школы до дома, где живут братья Ким и мама, чем-то похожа на тропку из сказок, она не асфальтирована, а пролегает в поле среди высокой травы. И ходить по ней после тяжёлого учебного дня, когда в дневнике стоит пятёрка не просто по какому-то предмету, а по математике — одно удовольствие. Чувствуешь себя полезным. Тэхён в отличие от старшего не работает, но прикладывает все усилия ради получения знаний. Брат говорит, что это важно, образование даст опору, возможность вырваться и раскрасить свой мир новыми красками, и он хотел бы, чтобы Тэхён уехал. Бросить родного брата и маму ради перспектив? Сомнительно. Тэхён слишком любит свою семью и вот так оторваться от дома… Да, временами, он не показывает этого и порой его игольчатый характер провоцирует других на конфликт, и эти его вспышки «Не надо мне указывать, я и сам знаю», и попеременные перепалки с мамой по поводу его внешнего вида — стоит признать, это немного, но подстёгивает желание уехать. Маме не нравятся его оказ от классических рубашек с застёгнутыми по самый воротник пуговицами, видите ли, Тэхёну кажется, будто он становится слишком примерным учеником, из-за чего парень не может смотреть на себя в зеркало, не кривля при этом лицо. Его раздражает приевшийся образ отличника. Квадратные очки, огромные широкие брюки, руки «полочкой» за портой. И иногда Тэхёна одолевает стыд за себя, он завидует школьным задирам, которые могут вести себя как угодно, в этом есть определённая свобода и уверенность. И возможно, если бы у Тэхёна не было Донхёка, его преданного друга, вся школьная жизнь показалась бы ему страшно унылой. Одноклассники до сих пор негодуют — как это у такого серенького неказистого отличника может быть такой друг? Пак Донхёк входит в число тех ребят, которые могут ходить по коридору, широко улыбаться девочкам и ловить томные взгляды в ответ. Донхёк богат, наверное, это даже самый богатый человек в окружении Тэхёна, благодаря его состоятельным родителям, естественно. Но это неважно. Главное — он хорошо относится к Тэхёну и всячески поддерживает его. Однако во всей этой дружбе есть один минус — в последнее время Донхёк не упускает возможности, чтобы подбить Тэхёна на покупку сигарет. А им всего лишь четырнадцать. Благо, Киму хватает ума отказывать другу. Подумаешь… Сигареты. Один дым да зависимость. Кому это надо? — Эй, Тэ! Ты, чего, домой опять? — подросток догоняет Тэхёна где-то на середине поля. На лбу блестят капли пота, а пиджак практически свисает с тощего тела. Догонял со всех ног — сразу видно, Тэхён только хмыкает: — Конечно, домой. Брат сегодня пораньше заканчивает, мясо, наверное, купил. — Мясо? А вы чего же… Я вот чуть ли не каждый день ем мясо, — изумляется Донхёк, ему явно невдомёк — что значит ждать зарплаты, чтобы купить обычный для богатенького подростка продукт питания. — Ну, это ты. А мы картошкой да рисом давимся. Ну, я и мама во всяком случае. Брат-то ест на работе. Видимо, их там кормят хорошо, а домой приходит, так ничего не ест. А, ну ещё приносит с собой контейнеры с едой, и мне их отдаёт. — Жирует, а вам отдаёт всё самое невкусное, — Донхёк толкает Тэхёна локтём и заговорщески смотрит. — Слушай, ты мне говорил, что у него деньги водятся. Так возьми их и купи себе нормальной еды на обед, чего паришься-то? — Потому что он их зарабатывает, Донхёк. Сам причём, своими силами, понятно тебе? Нихрена его не знаешь, лучше бы молчал тогда. А ещё что-нибудь про Намджуна скажешь — врежу, — Тэхён прибавляет шаг, показывая, что более он с Донхёком разговаривать не намерен. За брата он порвёт, плевать, что серенький и значительно хуже по влиятельности, чем Донхёк. Намджун худой, на нём одежда висит, как на вешалке. Вот и напрашиваются два варианта: либо он отчаянно следит за фигурой и не съедает большую часть из обеда на работе, либо врёт и просто не ест, что больше похоже на правду. И ланч боксы ему подсовывает. Эгоист несчастный. — Тебе этого не понять, твой мир другой, он яркий и насыщенный с самого начала, с чёртового твоего рождения. А мне ради этих красок нужно стараться. Тэхён зло пинает камни, когда, казалось бы, бескрайнее поле наконец закончилось, и они вдвоём снова вышли на асфальт. Где-то там стоит его домик с белым заборчиком, где-то там Намджун с мамой украшают стол в ожидании последнего члена семьи, а Тэхён… Тэхён впервые чувствует отвращение, когда идёт с Донхёком по улице. Подростки… Они безрассудны, они перекладывают всю ответственность за сделанное и сказанное на эмоции, на вспыльчивость, однако Тэхён не хочет быть просто подростком, который держит обиду на брата, на маму, на жизнь в целом, он же всё прекрасно понимает. Родные пытаются, но каждый шаг — отдельное испытание. Разве он вправе обвинять кого-то в том, что он беден? Что он не ест то, что едят другие? Если этот мир настолько жесток и мрачен, Тэхён сам станет в нём светом. Он не будет ждать чирканья спички. Донхёк с ним прощается и кричит что-то отдалённо напоминающее извинение. Но перед бедняками, богачи, как правило, не извиняются, не барское это дело. Тэхён не оборачивается, а идёт вперёд, запустив руки в карманы поношенных-переношенных брюк. У него есть гордость, да. Стоит ли продолжать мило общаться с человеком, оскорбившем твоего брата? Ответ очевиден. Кажется, и до Донхёка дошло, тот больше не орёт, стоит и глядит ему вслед, стиснув зубы. Злоба берёт, а подойти и извиниться силы духа не хватает. — Сыночек, ты где это был? — мама неловко приобнимает сына за плечи, когда Тэхён пересекает порог дома и вешает куртку на крючок. — Намджун уже давно дома. Говядинку нам купил, так что у нас сегодня пир, — женщина направляется на кухню и тут же садится за стол. Голодная — думается Тэхёну, когда и он, не тратя времени на переодевание, садится с ней рядом и нежно улыбается Намджуну, привычно сидящему с чашкой чая. Никакой тарелки. Зато у них блюдца чуть ли ломятся от еды. Давно столько мяса не было. — С одноклассником шёл домой, разговорились и потеряли счёт времени, — говорит Тэхён, не сводя взгляда с Намджуна. А тот наоборот гипнотизирует скатерть и пьёт, пьёт, пьёт. Тогда то у Тэхёна и кончается терпение. — Намджун, посмотри на меня. Намджун глаза-то поднимает, а младший сидит и протягивает ему вилку с нанизанным куском мяса. — Ешь. Чтобы я видел. Старший в замешательстве, чтобы Тэхён и так с ним разговаривал? Да не в жизнь, он же скромный всегда, обычно молчит, а тут на тебе. Что за выкрутасы? Намджуну нужно возмутиться, сказать, что это не дело и снова навешать лапшу на уши в роде «нас сегодня до отвала накормили, больше ни куска не влезет». А потом к вилке Тэхёна присоединяется вилка матери, и Намджун… Выдыхает, запрокидывая голову, потому что любовь родных трогает. Они всё знают. Это он замечает сейчас в тёплой материнской улыбке, в Тэхёновых глазах полных решимости. Намджун ест и плачет одновременно, по смуглым щеках бегут мокрые дорожки, которые Тэхён бережно стирает бумажной салфеткой, а мама ласково перебирает его волосы, словно успокаивает, говорит, что никто его ругать не будет. Они просто хотят позаботится, помочь. — Всё в порядке, Намджун. Мы ценим всё, что ты для нас делаешь, — медленно произносит Тэхён и после пододвигает к нему стоящий на столе и до сих пор неоткрытый ланч бокс Хины. — Это всё тебе. Тэхён — уже взрослый и такой мудрый для своего возраста. Намджун думает об этом, пока пережёвывает сочнейшее мясо. У него самая лучшая мама, которая никогда не била своих сыновей, предпочитая решать все разногласия мирно и с лаской. И самая красивая девушка, чья душа — настоящее сокровище для их прогнившего мира. А Тэхёну в эту минуту кажется, будто всё счастье сконцентрировалось внутри маленького домика с белым забором. Не нужно ни богатства, ни вкусной еды, никаких друзей, когда у тебя есть настоящий лучший друг в лице старшего брата. Оказывается все самые яркие краски всё это время были здесь. Это они сами.***
Спотыкаться, перепрыгивать через лавки в парке, но продолжать бежать. Соревноваться в скорости с самим ветром и мчаться до пульсации в висках, до сорванного дыхания. Хосоку чудится, вот оно — напоминание о прошлых годах, когда Юнги и он были особенно близки. Когда Чон отказывался от семейных посиделок в пользу их бесконечных гонок по заброшкам, по тихим разговорам больше о жизни Мина, конечно, чем о Хосоке. У Чона всё прекрасно. У него идеальная жизнь. А об Юнги нужно говорить, несколько раз за день упоминать, что его отец — козёл, а всё существование — это череда жалких доказательств того, что он не пустое место. Хосок бежит, потому что Юнги его ждёт, но не у себя дома, а на улице, как раньше. Наверняка снова в своей тёмно-зелёной куртке с порванными карманами и в тех самых джинсах, на которые всё время проливал колу. Никогда ещё Чон не чувствовал такого трепета от встречи с Мином. Даже при виде нагого тела такого ощущения не возникало, хотя кожа у Юнги, честно, красивая. Белая такая, наверное, особенная. И если бы на месте Хосока был кто-то другой, он бы точно оценил эту красоту по достоинству, но Хосоку нужен не любовник, не возлюбленный, а просто тот друг, которым он искренне дорожит. — Смотри шею себе не сломай! — тот самый Юнги в зелёной куртке и с сигаретой между губ машет Хосоку ладонью и заливается смехом. Всё тело у него трясётся, и Чон резко останавливается, потому что не верится. Потому что так было, кажется, вечность назад. — Я хотел извиниться перед тобой, Юнги. Ты меня прости за то, что бросил. Не должен был, струсил, — Хосоку страшно подходить к нему близко, знает, что поступил с другом подло. Как он вообще будет дальше себя вести? Будто ничего не случилось? Не получится же. Слишком долго они притворялись возлюбленными. А Хосок оказался слишком отвратительным человеком. — Прогони меня, накричи. Да хоть прокляни, я всё приму, Юнги. Но Мин его будто и не слышит вовсе. Опирается спиной о дерево рядом с домом и задумчиво смотрит на подошву своих кед. Вчера он долго думал об их отношениях и пришёл к неутешительному выводу, не без помощи Чимина, собственно — их просто не было. Была привязанность, да. Была влюблённость, она и до сих пор есть, но почему-то сейчас будто умолкла, и на Хосоково имя предпочитает не отзываться. Может Юнги её себе, правда, надумал? Гормоны. Что с них взять? Только вот Хосоку ли нужно извиняться? Мин был инициатором разрушения дружбы, это он сказал, что хочет попробовать. Так какого чёрта Хосок чуть ли не плачет перед ним? — Это я виноват, Хосок. И не смей отрицать очевидное. Я даже тебя не спросил — хотел ты встречаться или не хотел, а тупо поставил перед фактом, что возможно наша дружба — не просто дружба и так далее. Помнишь? — спрашивает Юнги, понемногу приближаясь к удивлённому Хосоку, и глаза у него хитрые, а это значит одно — Хосока он давно простил. — Так вот. Твоё бегство — это та ещё задница, и я тебя ненавижу за это, дерьма ты кусок, но зла не держу. Не имею права, Хос. Чон только и хлопает глазами, а губы сами по себе расплываются в улыбке. Его друг возвращается к нему. Его язык — это что-то с чем-то и разговаривать с Юнги — это так то особый навык, выработанный годами. Другие бы обиделись, а Хосок ничего… Лыбится. — И вообще… Целуешься ты отвратительно, если уж совсем честно, — Юнги завершает последним и самым убедительным фактом на пути к завершению их недоотношений, а затем наслаждается Хосоковым изумлением. — Что-то не помню, чтобы ты жаловался, — Чон смеётся и подрывается с места, чтобы наконец-то обнять. Руками обхватывает тощее тельце, в который раз удивляясь каким же худеньким был Юнги, не кости, конечно, же, но всё-таки. Есть надо больше. — А вот друг из тебя на самом деле замечательный, Хос. Все мы боимся. Нихрена страшного не произошло, я снова рядом… — Юнги отрывает от себя Хосока и заглядывает ему в лицо. Так и есть, сияет, как единственная оставшаяся звезда на небе. Для Хосока это звучит громче, чем признание в любви, которое Юнги наивно шептал ему ночами. Так они разговаривают на протяжении целого вечера, носятся по крышам домов и пару раз даже чуть ли не проваливаются вниз. Они снова полны эмоций, чувств, в их движениях столько энергии, будто весь мир находится в их ладонях. Юнги срывается в подворотне от своры дворовых собак, пока Хосок ищет палку в кустах или что-то наподобие. Они много смеются, дурачатся, вызывают на бой местного громилу-хулигана, а потом делают перевязки друг другу, потому что, оказывается, бьют они слабо, а хулиган намного сильнее, чем ожидалось. Когда Хосок зовёт его повторить сегодняшний марафон завтра, Юнги вдруг говорит: — Завтра я пойду к Чимину. Родители у него бешенные, лучше проверить, всё ли него в порядке. Хосок молчит, наматывает бинт на бледное запястье, всем видом показывает, что не против. Однако его беспокоит другое: Юнги — эгоист, и другие его вообще не интересуют. Куда делось безразличие? И откуда это беспокойство о Чимине? — Хос? — Чего? — Да, вот мы с тобой намудрили с этими чувствами, а любовь — это что вообще? Ну, для тебя лично? Я вот думал, что это, когда о тебе заботятся, уделяют всё своё время, поцелуйчики, постель. Ты по другому считаешь? — Любовь — это когда ты становишься лучше, Юнги. Человек, который тебе не безразличен, делает тебя лучше, — Хосок вычитал это в мамином журнале. Он не отличается хорошей памятью, но вот эта строчка действительно его зацепила, и что-то ему подсказывает, что сейчас это нужно сказать. А Юнги отчего-то вспоминает Чимина, и что-то внутри него вдруг обретает голос и даже не отзывается, а поёт — красиво, протяжно, и фантомно задевает стенки живота невесомыми крыльями. Юнги не может дать этому название да и, честно говоря, немного боится. Он ловит себя на мысли, что на этот раз ошибаться страшно.***
После встречи с Хосоком Юнги плетётся в полицейский участок, ходит по заученному маршруту: сначала мост, потом несколько кварталов по прямой, а к концу дорога тянется вверх. Отца он давно не навещал. Года два точно, с того момента, как понял, что мужские тела гораздо привлекательнее женской хрупкости. Не нравятся ему девочки и всё тут. А отца не переубедить, тому внуков надо. Сдались ему эти спиногрызы… Даже родное чадо подвело — оказался геем, а где гарантия, что внуки будут «нормальными»? Юнги кусает губы, пока пялится на здание, где работает офицер Мин, уважаемый человек, между прочим, гордость их отбитого города. Мин уже знает, что будет за дверью. Гримасы коллег, подкалывания патрульных, мол, гляньте — идёт… Сыночек шефа, позорище семьи Мин. Юнги со своими бывшими, которые были до Хосока, целовался на улице, где придётся: и рядом с мусорными баками дело было, и даже на проезжей части, неудивительно, что многие из сотрудников видели его в разных компрометирующих положениях, а потом распускали на весь отдел слухи. Юнги их ненавидел, и не раз высказывался об этом отцу, получая в ответ очередную порцию негодования в роде «сам виноват, нечего ерундой маяться, лучше бы себе хорошую девушку нашёл». Парень криво улыбается находящимся в помещении посетителям, ожидающим разрешения на последнее свидание перед арестом, работникам участка, симпатичным секретаршам, снующим туда-сюда с пачками бумаг и несколькими пустыми пластиковыми стаканами из-под кофе. Юнги замечает знакомый дядька, друг отца, Су Хван за стойкой регистрации. Он Юнги тоже недолюбливает, однако в отличие от остальных не позволяет себе обсуждать личную жизнь кого-либо. Вот его Юнги уважает, потому и подходит к нему сразу, не тратя своё время на других полицейских, тут же цыкающих за его спиной. Пошли они все в одно в место. — Добрый день, а отец сейчас свободен? Мне бы с ним переговорить, много времени не займу, обещаю. Мужчина в форме многозначительно осматривает Юнги с головы до ног и выглядит при этом так, будто он не особо рад видеть отпрыска шефа. Мин верит, он тоже был бы рад оказаться где-нибудь подальше отсюда. — У него сейчас потерпевший, так что придётся подождать. — Понял, спасибо. Подожду тогда, — Юнги приподнимает уголки губ, но видимо и это не срабатывает, потому что лицо Су Хвана становится совсем тусклым. Он сдвигает брови к переносице и говорит, только чуть тише, наклоняясь при этом вперёд, чтобы посторонние не услышали. — Дверь в кабинет шефа приоткрыта, я бы тебе посоветовал пойти туда уже сейчас. Посиди рядом с дверью, хорошо, Юнги? Юнги ничего не понимает, но решает воспользоваться советом. Наверное, отец сейчас разбирается с каким-то важным делом, Мин не медлит и проходит вдоль коридора, огибая стоящих на пути сотрудников, всё продолжающих отпускать всякие глупости. Они не пытаются говорить шёпотом, знают, что отец Юнги не защищает, а значит отрываться на подростке им никто не запретит. Это очень больно, и если бы Юнги был помладше и гораздо слабее, то тут же бы разревелся, но он не собирается ломаться перед этими мнимыми защитниками угнетённых. Много чести. Юнги садится рядом с дверью шефа. Действительно, дверь немного приоткрыта, и он успевает увидеть сквозь небольшой проём металлический зелёный стол, невысокого роста парнишку с разукрашенным лицом и своего отца… Удерживающего тонкие с широкими порезами запястья в своих огромных и грубых ладонях. Юнги не верит в происходящее. Отец никогда не проявлял по отношению к нему нежность, не пытался ласково коснуться… Спустя мгновение, Юнги слышит тихий всхлип, сорвавшийся с тонких избитых в кровь губ. — Я устал, офицер. Почему люди такие жестокие? Я же просто любил, просто хотел быть счастливым… Мы никому не причиняли вреда, ходили, держались за руку. Разве это причина, чтобы убивать?! Мальчишка стонет от боли, а мужчина только смотрит, не прерывает, пусть лучше позволит накопившимся эмоциям вырваться наконец наружу. Шеф полиции смотрит на белый лист перед собой, на ручку, спокойно лежащую на столе и думает о чём-то своём, о таком же маленьком нескладном подростке, который в любой момент может закончить точно также: либо оказаться на месте убитого, либо сидящим перед ним на стуле и оплакивающем возлюбленного. Их общество жестоко, оно уничтожает всё непохожее и якобы выходящее за рамки обычного. Его Юнги… Самый дорогой человечек и самое больное место холодного на первый взгляд шефа полиции. Он-то наивно полагал, что избавит сына от этих глупостей, сможет заставить его поменять своё мнение и тем самым убережёт от чужой жестокости. Даже за ремень взялся — не помогло, а беседы тем более. — Он был таким красивым, умным, знал все созвездия на небе, представляете? А ещё писал… Так прекрасно писал. О любви. Обо мне писал. Но вам не понять. Вы на стороне закона, чтоб его. — У меня сын — гей. Я как никто тебя понимаю, Бао Ши, — господин Мин заглядывает тому в глаза, позволяя увидеть грустную улыбку у себя на лице. Мужчина кивает и его плечи опускаются, как будто он несёт непомерную ношу, но на деле всего лишь признаётся в этом сам себе и наконец-то дышит полной грудью. Впервые. Всё это время он боялся сказать это вслух, тогда как другие чуть ли не озвучивали повсеместно. Это же позор. Родной сын. Наследник. А тут такое… — Он хороший? Ваш сын? — парень стирает с щёк мокрые дорожки и ждёт, а у самого в глазах смесь любопытства и облегчения. — Самый лучший. Юнги практически не дышит, он замирает, боясь шевельнуться. Его отец считает его лучшим? Он любит его? Вопреки тому, какой он? Внутри становится тепло, как будто отец сидит рядом с ним и крепко обнимает, сцепив ладони у него за спиной. Юнги пододвигается ещё ближе. — Но я, Бао, совсем никудышный отец… Бью его ремнём, хочу изменить, хотя и сам понимаю, что поздно. Но тут вот какое дело… Я его ухажёров видел, и не было у них искры, вот хоть убей. А когда чувства настоящие… Ну, люди начинают сиять. Мы с его мамой были такими… — мужчина нежно улыбается всплывающим в голове воспоминаниям. Они были совсем подростками, когда встретились. Тоже сбегали из дома, чтобы провести ночь вдвоём иногда на пляже, иногда у него дома, стоило только родителям куда-то уехать. — Может я ошибаюсь, признаю. Я хочу видеть его счастливым. — Не каждый родитель способен признаться в том, что он никудышный, — заявляет умиляющийся над офицером Бао, которого явно забавляют эти неловкие признания мужчины в том, что он любит своего сына. Это очень трогательно. Это заставляет поверить в то, что хорошие люди всё-таки существуют на этой земле. — Скажите это ему. Поверьте, к сожалению, не каждому ребёнку-гею, говорят, что он лучший. — Мне кажется, я облажаюсь, скажу что-нибудь глупое, и он засмеёт меня, — мужчина потирает шею, смущаясь от подобной откровенности. Сама ситуация выглядит нелепой. Ему нужно было просто взять показания потерпевшего и поставить подпись на оформлении заявления. А он вон пользуется своим служебным положением в личных целях. — Да ну, бросьте. Вы справитесь, я уверен. На этом моменте Юнги решает выдать себя и заходит внутрь кабинета, ловя на себе удивлённый взгляд Бао и второй, только уже ошарашенный. Отец даже подскакивает с места, испуганно тараща глаза. — Юнги! Ох, а ты чего это здесь? Тебя разве не предупредили, что я занят? — Предупредили, — Юнги взъерошивает на голове волосы и тянет рукав куртки в попытке успокоить колотящееся сердце. Ему немного не по себе из-за присутствия незнакомца в комнате, но, кажется, им с отцом нужно поговорить. Второго шанса уже не будет. — Мне нужно было кое о чём поговорить с тобой… Это насчёт друга. Хотел попросить у тебя разрешения, чтобы он пожил с нами немного. — Что ж, да, я думаю, это можно устроить. Я разрешаю. Бао не понимает, что происходит… Но из услышанного он делает вывод, что этот самый Юнги и есть его сын. Да, они похожи. Разрезом глаз особенно, однако у юного Мина более тонкие губы по сравнению с отцовскими, и волосы на оттенок темнее. А в целом, Юнги — юная копия шефа полиции. Странно сказать, но эта семейная драма немного, но отвлекла его от горя. Жизнь всё равно продолжается. Кто-то умирает, а кто-то, несмотря на гибель какого-то одного человека, находится в поисках решения для затянувшегося конфликта. Даже полицейские — истинные гомофобы их города бывают хорошими. Юнги благодарно улыбается отцу и даже пытается найти в себе силы, чтобы сказать… Что он всё слышал, что он тоже его любит и жалеет, что они всё это время не могли нормально поговорить. Но осознаёт, что не может. Может из-за характера, а может из-за страха, что его оттолкнут, так и не выслушав. Как раньше. — Спасибо, папа, — выдыхает Юнги, опуская руки вдоль тела. На большее он не способен. Ему страшно всё испортить. Хочется уйти и спрятаться под одеялом, укрыться от всех проблем и чувства стыда. Он никогда не говорил отцу, что любит его. Он боялся этого. — Сынок? — подаёт голос отец, а Юнги замирает, потому что такую улыбку на пухлых губах он видел только на фотографиях в альбоме. Когда мама была ещё с ними. — Я люблю тебя, Юнги. Ты первый мужчина, которому я отдал своё сердце. Ещё тогда в роддоме я принял тебя, сынок, и до сих пор принимаю. Ты всё равно мой Юнги. Бао закрывает пылающее лицо ладонями, чуть ли не стуча по полу ногой от умиления. Это невероятно, это красиво, это тепло. Юнги так и вовсе хлюпает носом, сам подбегает к отцу и получает те самые долгожданные объятия. Отец зарывается носом в чужие волосы, пряча отразившуюся на лице радость. Его сын… Его Юнги, он принимает его. Он любит его. В тот день полицейские не шептались, всё смотрели на неловкие попытки завязать диалог между отцом и сыном. Они то молчали, то начинали обсуждать прошлое вперемешку с туманным будущем. Но оба при этом выглядели особенно счастливыми. А когда один рискнул упомянуть имя Юнги в разговоре с патрульным, господин Мин на него рыкнул, да так, что тот упал со стула под весёлый хохот коллег. Один только Су Хван загадочно улыбался, читая раздел анекдотов в старой газете, будто знал что-то, но как всегда молчал. Не его это дело.***
Чимин, не моргая, смотрит на трясущуюся ручку двери. Она не должна сломаться, точно не должна. Подросток поворачивает голову и цепляется взглядом за стул. Если будет совсем плохо, им можно будет обороняться. Но вопрос — сможет ли он замахнуться им на своих родителей. Сегодня особенно тяжело. Отец нашёл бутылку, спрятанную Чимином за диваном. Крепкая обжигающая жидкость спровоцировала помутнение разума, и им вдруг почудилось, что родной сын прячет от них алкоголь, чтобы потом, спрятавшись, выпить его в одиночку. Какие же они глупые… Чимину не не нужно ничего кроме здоровья родных, ему бы хотелось, чтобы его желание осуществилось, и они снова стали прежними. Мокко пищит и жмётся к щеке парня, тычется носом, будто тоже боится и ищет защиты. Пак её поглаживает по тёмно-бурой спинке и шепчет: — Скоро станет тише. Нам надо подождать, Мокк-и. А завтра я куплю тебе салат, знаешь, такой дорогой, его ещё в ресторанах используют для украшения блюд. Ты будешь первой морской свинкой, которой посчастливилось попробовать настоящий салат, — Чимин целует своё маленькое счастье в розовый носик, который тут же забавно морщится и становится приплюснутым. В комнате им негде спрятаться, под кроватью совсем нет места из-за дополнительных ящиков с вещами, а сдвинув их, он выдаст себя. Да ещё и морская свинка пострадает. Пак подходит к шкафу, придерживая Мокко ладонями, в то время как грызун цепляется своими крохотными коготками за тань футболки. Он открывает дверь шкафа, но внутри оказывается целый завал одежды, где большая половина вещей принадлежит родителям. Тоже не подходит. — Что же нам с тобой делать? За дверью слышится грохот и топот шагов. Они снова устроили драку, женщина истошно кричит на мужа, и судя по звуку падающих предметов, бросается в него вещами. Чимину нужно выйти и остановить их, подставить себя под удар, он не может позволить им покалечить друг друга. Может для многих людей — это жертвенность, не любить себя настолько, чтобы было не страшно получать синяки, вовсе тебе не предназначенные. Однако его отвлекает громкий и крайне настойчивый стук в окно. Повернувшись, Чимин замечает обеспокоенное выражение лица Юнги, и махи ладонью, призывающие Пака наконец-то выйти из ступора и подойти, что он и делает. Шум за дверью резко прекращается. Пак смотрит на Юнги, у которого нижняя губа начинает почему-то дрожать, и он вдруг всё понимает. Вот и срывается на полпути к окну, чтобы в следующий миг оказаться в залитой кровью гостиной. На полу, прямо на пушистом некогда белом ковре лежит бездыханное тело мамы, рядом с которым Чимин падает на колени, крича в полный голос. В её горле торчит кусок стекла от бутылки, а глаза неестественно широко распахнуты, Чимин бережно опускает свинку на пол, а потом сам прижимается губами к холодной щеке мамы, целует её синяки, просит прощения, что не успел, не спас. У него истерика, у него дичайшее желание взять этот самый осколок и перерезать себе руки. Отца он нигде не видит, но упрямо пытается встать, когда ноги так и разъезжаются в стороны. По телу растекается слабость, буквально пригвождая его к земле. Юнги, влетевший в открытую дверь, опускается перед Паком на колени, хватает его за плечи и трясёт, бьёт по щекам, но ни черта не помогает. Чимин глядит сквозь него в пустоту, а видит лишь мёртвое тело матери, которую он даже не постарался спасти. Спрятался в комнате, а её по ту сторону двери убивали… — Я не смог, хён. Я такой бесполезный… — Чимин, ты слышишь меня? Всё позади, ты в безопасности. Он не успел. — Мама… Она… — Чимин убирает с себя бледные руки, хнычет, а Юнги наоборот не позволяет ему приблизиться к мёртвому телу. — Она может быть ещё жива, Юнги, отпусти же! — Ей уже ничем не поможешь, мне жаль, Чимин. Скоро сюда приедет полиция, тебе нужно будет дать показания. А потом я тебя заберу к себе, папа разрешил. — Юнги сдерживает эмоции из последних сил, но мысленно благодарит всех Богов за то, что уберегли Чимина. Он не понимает своей реакции, не понимает, почему целует Чимина в лоб, щёки, касается пухлых губ, прижимает к себе сильнее. Показывает, что он ему нужен. А Чимин в беспамятстве отвечает, цепляется за ворот куртки, оттягивает нижнюю губу Юнги зубами, и только потом снова сотрясается в рыданиях. В этой страсти сплошная горечь. Никакой романтики. Позади лежит мёртвец, а двоё молодых людей жмутся друг к другу. Просто один отдаёт тепло, а второй, казалось бы уже безжизненный изнутри, тянется к нему и жадно впитывает, до синяков сжимает подушечками пальцев бледную кожу. — Ты нужен мне, Чимин, пойдём со мной. Я стану тебе семьёй, — произносит с придыханием Юнги, заглядывая младшему в глаза, а тот щурится, сопит, тычется носом в шею Юнги, как морская свинка. Он тоже нуждается в Юнги, хоть в ком-то, кто обнимет его, поцелует, скажет, что он не сделал ничего плохого, когда на деле отсиживался у себя вместо того, чтобы защищать. Господин Мин застаёт их на ковре целующимися. У него появляется сиюминутное желание накричать и снова взяться за ремень, но усилием воли он заставляет себя опустить глаза в пол и подойти к матери несчастного парня. Погибла при столь жестоких обстоятельствах… У её сына наверняка останется травма на всю жизнь, он мельком оглядывает плачущего Чимина, и чувствует, как его сердце перестаёт биться. Его сын… Юнги перебирает пряди на его голове, держит в своих объятиях, словно нечто хрупкое, и мужчина теряется. Потому что видит в этой заботе искру, видит то самое сияние. Он понимает, что теперь более не может давить на него, подстраивать под негласные требования общества, и когда Юнги спрашивает, может ли Чимин переехать к ним, отец отвечает: — Может, сын, и клетку пусть с собой забирает. У нас дом большой, для всех места хватит. Юнги только кивает, любовно поглаживая мокрое лицо парня, неожиданно уснувшего у него на руках. Он прячет его от любопытных взглядов незнакомых людей в форме, фотографирующих место преступления, даже на просьбу разбудить ради дачи показаний огрызается, пока отец не берёт дело в свои руки и не разговаривает с сыном напрямую, после чего Юнги наконец соглашается и мягко будит Пака. Так Чимин после недолгих уговоров переезжает к семье Юнги, забирает из дома скудный чемодан со всем необходимым, включая документы, предметы личной гигиены, и, конечно же, клетку вместе с Мокко. Они становятся семьёй, странноватой, правда, но всё-таки семьёй. С отцом Юнги они разговаривают мало и в большинстве случаев ограничиваются стандартными фразами в роде «здравствуйте/до свидания, как у вас прошёл день/у меня тоже неплохо, а где Юнги? /А он скоро придёт», но Чимин не жалуется, он счастлив здесь жить. Ему позволили занять любую комнату, какую он захочет, и благо, господин Мин никак не отреагировал, когда Чимин тихонько спросил: — А в комнату Юнги можно? Хотя всё его лицо выражало недовольство, он явно был против, однако всё же выдавил из себя скудное «можно». Но вскоре мужчина оказался приятно удивлён, осознав, что подростки соблюдают нормы приличия и не выставляют свои отношения напоказ. Разумеется, было несколько неловких ситуаций, когда он ловил их на балконе в не совсем одетом виде. Непотребщина сплошная… Но претензии высказывал мягко что-то типа «будьте поскромнее, пожалуйста, а то у меня заканчивается валерьянка, пожалейте мои нервы», и тогда Чимин всегда благодарил его за терпение и за то, что у Юнги есть такой потрясающий отец. А Юнги… Он соглашался, широко улыбаясь и кивая. Насмешки коллег не прекращаются и по сей день, и иногда мужчина идёт с работы будучи в отвратительном настроении, поднимается по лестнице домой и сталкивается со вкусным горячим ужином, с Юнги, ползущим по полу в поисках исчезнувшей из клетки свинки, с Чимином, ставящим перед ним небольшой табурет, чтобы ему было удобно снимать натирающую ступни обувь. Господин Мин всё равно временами сдерживается, не даёт гневу одержать над собой верх, потому что ему всё ещё претят эти поцелуи и переходящие грань объятия. Однако он старается, выходить на улицу, чтобы подышать воздухом и вместе с тем освежить голову. Ярость проходит, и он возвращается в дом. Наверное, он тоже счастлив, пусть у него и не будет своих внуков, но по крайней мере он знает, что Чимин — тот самый человек, которого его сын любит по-настоящему, даже несмотря на частые внезапные истерики Пака по ночам, напоминающие ему о кошмаре рокового дня. О смерти матери, об аресте отчима… Они обязательно справятся. Вместе.***
— Извините за беспокойство, вы не могли бы мне помочь? — маленькая хрупкая девушка стыдливо отводит глаза от равнодушного консультанта, бесцельно листающего непонятный журнальчик о модных тенденциях на грядущий сезон. Однако Ким Сокджин всё же кивает, давая знак, что слушает. — Мне нужно выбрать между двумя платьями, но я не уверена, какое из них лучше. Поможете мне? Наверное… Если бы она пришла к нему неделю назад, Сокджин бы помог, поставил перед ней зеркало и рассказал о несоответствии цены и качества товара. Он бы выбрал ей красивейшую вещь в магазине, подчёркивающую достоинства из приемлемой ценовой категории. Но за последнее время многое успело измениться. Изменился Чонгук, который на регулярной основе посещал этого страшного доктора, и скорее всего его продолжали пичкать странными препаратами, оказывающими на юношу странное влияние. Он не жил больше на чердаке, а поселился по соседству с комнатой родителей. Несомненно, сеансы несли в себе положительный сдвиг в пользу развития среднестатистического подростка, которым Чонгук никогда не являлся. Он добровольно шёл в больницу, несмотря на свою социофобию, и также добровольно отказался от Сокджина. Исчезли поцелуи, прогулки по ночам, и кажется, исчез сам Сокджин. Он стал серым, практически незаметным. Ходил на работу просто потому что нужно ходить. На просьбы клиентов помочь он отвечал кивком или слабой, но вымученной улыбкой. Если нужно было выбрать что-то из двух вариантов, он отдавал предпочтение той модели, которая имела более высокий ценник. Конечно, его хвалили, говорили, что он потрясающий работник, а он в такие моменты себя презирал, ненавидел до глубины души. Возвращаться домой ему не хочется. Дома Чонгук с пустыми глазами, но с фальшиво счастливой улыбкой на лице. Чон радует отца Сокджина своим примерным поведением, а главное — отсутствием прежней влюблённости. Сокджина вытравили из Чонгука с помощью запрещённых к использованию инъекций и вместе с тем сделали Кима несчастным и таким же неживым. Мама волнуется за него, разговаривает с отцом, объясняет, что они совершили страшную ошибку, решив исправить Чонгука, а потом, закрывшись в ванной, прикладывает лёд к опухшей скуле. Весь дом превращается в зловещий замок, где чердак — единственное место, в котором Сокджин чувствует себя по-настоящему спокойно, здесь всё напоминает ему о Чонгуке. Журавлики в его кривоватых пальцах получаются некрасивыми, у них крылья неровные, а на некоторых местах появляются лишние загибы. Но почему то делая их, Сокджин видит рядом с собой того самого Чонгука, у которого язык высунут, а глаза сосредоточено блуждают по бумаге. Он не замечает, как дни сменяются один за другим, а его пальцы всё продолжают загибать белый лист, придавая ему форму птицы. И он не слышит, как бубнит сзади него доктор с мраком на дне глаз, как заставляет Сокджина подойти к зеркалу и сравнить себя с потрясающим и уже исправленным Чонгуком. До того как врач успевает сделать укол, Сокджин успевает раскрыть настежь окно и сбросить огромную коробку, наполненную белыми практически живыми журавлями.***
Бумажные птицы летят над городом, ласково задевают своими крыльями крыши соседних домов, а один даже падает на голову подростку на автомойке, у которого в кармане комбинезона лежит крохотная коробочка с небольшими серёжками для любимой девушки, безусловно заслуживающей большего. Однако в силу возможностей и финансов это было самое дорогое, что он мог себе позволить. Благодаря Тэхёну, Намжун всё-таки решился взять из накопленной суммы необходимое количество денег и потратил их на подарок Хине, которая давно мечтала хотя бы об одном украшении. Маленький журавлик опускается на балкон дома, где Юнги и господин Мин судорожно раскладывают тарелки с едой и салфетки на праздничной скатерти, пока Чимин находится в магазине. Они долго планировали его день Рождения. Вот-вот Пак войдёт в гостиную и увидит все эти украшения, шарики, огромный бант поперёк туловища Мокко и розовые колпаки на головах парня и господина Мина. Тэхён ловит журавлика в прыжке. Он торопится домой после учёбы, не тратя время на ожидание Донхёка, у того есть при себе лицемерная свита, Тэхён ему в общем то не нужен. Но вот что действительно важно — Тэхёну срочно нужно показать дневник своему брату, чтобы увидеть в его глазах гордость и одобрение. Он твёрдо решил помогать брату, потому уже несколько дней подряд раздаёт листовки на улице, а потом до самой ночи засиживается за уроками. Но, если честно, это того стоит. Намджуну легче, значит и Тэхёну тоже. Маленький журавлик проводит клювиком по щеке Хосока, лежащего на траве в умиротворяющей позе — с раскинутыми в стороны руками и ногами. Он смотрит вверх, обращает внимание на своё запястье и понимает, что до встречи с другом у него ещё час. А значит, можно полежать, подумать… Может принести на сходку с собой биту и побить парочку хулиганов. Юнги точно оценит. Проходит около двух недель прежде чем грязный, некогда белый журавль, оказывается у кого-то на ладони. Кривоватые пальцы проходятся по смятым крыльям, задевают кончик клюва. Сокджин не понимает, почему внутри появилась эта тяга — взять эту бесполезную вещицу в руки да ещё и опуститься ради неё на асфальт. Он смотрит на неё, а в голове появляется навязчивая мысль, что это самое дорогое, что это нечто прекрасное и до невозможности родное. У Сокджина на губах играет фальшивая неестественная улыбка, а в глазах зияет холод. И только сердце внутри тянется к уродливому оригами. Сокджин бросает его на землю. И чувствует… Чувствует оглушающую пустоту.