Кантата а-ля пердю, или Королевские ветры

       Это было удивительное время. Расцвет моды и искусств, а само королевство N достигло небывалого могущества на суше и водах. Это был по-настоящему «Великий век», в чём немалая доля заслуг принадлежит Его Величеству, который всячески старался этого величия достичь. Стоит ли говорить, что его немало раздражало имя, которым одарила его дурацкая семейная традиция — Пипун. Уже четырнадцатый по счёту. И самое ужасное, что никто из монархов ни до Пипуна XIV, ни после него, не желал войти в историю как Пипун Последний, а потому продолжал вереницу тёзок, прибавляя вместе с тем наследнику лишнюю единичку, будто надеясь сделать его жизнь чуточку лучше. Забегая вперёд, скажу Вам, что монархи успокоились, достигнув-таки наконец солидных восемнадцати, хотя до истерики страну довели ещё скромные двенадцать, едва не сбросив всё в хаос революции. Однако это произойдёт значительно позже, а наш нынешний герой своим порядковым номером был глубоко не удовлетворён. Вообще, он был человеком больших достоинств и амбиций, что для короля немаловажно, однако радоваться жизни не давали многочисленные комплексы, зародившиеся ещё с той самой поры, когда юный дофин осознал щекотливые ассоциации со своим именем, красующимся едва ли не в каждом документе. Ах, до чего же жестоки предрассудки!        Как говорилось ранее, государь был дальновиден. А потому, решив кардинально менять порядки в стране, начал он со своего двора и ближайшего к нему сословия. Так и был выдуман пресловутый этикет. Нет, конечно же, до Пипуна XIV никто не вёл себя при дворе как деревенщина и не клал ноги на стол (хотя, засыпать на столе лицом в блюде случалось), но именно при нём правила поведения стали чем-то большим, нежели сводом приличий. Так, поначалу на балах гостям вручались этикетки — записки в которых было подробно расписано, как гостю следует себя вести. Тогда это приводило лишь к подобию спектаклей, но вскоре всё усугубилось. Расписано было всё: от обряда бритья и одевания чулок, до порядка прогулки в саду. Всё, что касалось короля, становилось центром жизни двора, и иметь при нём должность было высшим знаком благосклонности монарха к своему преданному слуге. Так, герцогам Писонли́* давалась наследственная должность подавать королю свежую сорочку, когда ему следовало переодеваться, виконту Иблё — заходить за ширму во время утренних приёмов, а граф де Пюсо — был горд держать свечу в то время, как король восседал не на троне, а на ночной вазе. Подобные мелочи постоянно держали всех дворян на виду у короля — жить в отдалённом имении теперь стало признаком затворничества и вынашивания дурных мыслей. К тому же, чтобы удержаться при дворе, следовало влезать в долги — на роскошные туалеты, слуг, поместья и лошадей требовались деньги, а потому приходилось молить короля о пенсиях, попадая в ещё большую зависимость от него.        Следом за образом действий пошёл и внешний вид. Мода Пипуна XIV была столь же грандиозна, сколь и вычурна. Так, дабы подчеркнуть свой рост, король стал носить высокие каблуки и не менее высокие пышные кучерявые парики, густо набелённые рисовой пудрой. Хвала Небу, что никто не вздумал по дурости намекнуть, что от этой детали монаршая голова и вся его фигура теперь давали ещё больше непристойных ассоциаций в добавок к славному имени. За королём в моде следовали и придворные, и вся его страна. Ни один аспект его личности не остался безучастен для прославления. Разве что… Ночная ваза ежедневно получала свою порцию почестей, внимание слуг и докторов, а вот благозвучие, осеняющее минуты свиданий царского седалища с фарфоровым троном всё ещё никак не могло быть предано огласке общественности. Ведь, чего скрывать — эта мелодия едина что для короля, что для крестьянина. Но Пипун не был бы Пипуном, если б не решил возвеличить и сей аспект.        — Мы, король N-ский Пипун, четырнадцатый имени сего, повелеваем от сего числа! То лицо, что лучшим образом удостоит прославлением громогласного эха нутряных газов, что мы пускаем, да получит от нас премию в тысячу пипудóров* и пожизненную пенсию!       После этих слов при Пипуновом дворе начался сущий кошмар. Доктора вникали в суть трудов Гиппократа, рекомендовавшего испускать летучий фимиам, дабы чувствовать себя благостно, драгоценнейший фарфор навеки отдвавлся в распоряжение графу де Пюсо, а придвлорные дамы силились изобрести новый фасон панталон, дабы те величественно развевались на могучем ветру, как паруса фрегатов королевского флота. Драматурги изобретали комедии и драмы на темы от фривольного треска на свидании украдкой, до представления флатуленции в виде гнева олимпийских богов.        И вот посреди всего этого безумия на сцене нашего театра фантасмагории появляется новый герой — придворный композитор, чьё имя, увы, было стёрто, вернее, сдуто со страниц истории. Распоряжение короля для таких людей было не просто хорошей возможностью сделать карьеру — это был негласный приказ. Потому несчастный долго мучился в поисках вдохновения. Впрочем, следует сказать, что вдохновение было где найти.        В истории королевской фамилии это был уже третий дворец — предыдущие два погибли, не в силах тягаться с таким испытанием, как полное отсутствие клозетов. Дамы в пышных юбках пристраивались, дабы поделиться богатым внутренним миром, под лестницами и за гардинами. Кавалеры же отходили со свиданий, дабы помочь в малой нужде господам, с которыми они знакомили дам под конец свидания, если оно успешно, — к камину или за померанцевое деревце. Новый дворец был снабжён выгребными ямами, чистившимися весной и осенью, однако аристократия была настолько богата брожением в головах и прочих органах непереваренных мыслей, что ямы переполнялись за каких-то три месяца. Зима же несла с собой новое проклятие — из-за огромных окон было холодно, а камины были выстроены каким-то тугодумом с инженерной ошибкой. В итоге парадные залы напрочь затягивало дымом, валившим не в трубу, но в помещение. А делать ремонт и ломать стены во дворце, изобиловавшем фресками, золотом и шёлковыми обоями было бы настоящим безумием. В этом дымном чаду как призраки ходили силуэты кутающихся в шубы дам, чьи платья становились пышнее вовсе не от кринолинов, и кавалеров, угрюмо пускавших в камзолы злого духа. Дворец пропитывался запахом пота и тяжёлых дум, который не выветривался до наступления лета. Мыться же в условиях холода было просто немыслимо! Потому к ядовитым газам примешивался и запах стареющих духóв. В общем — для искушённого ценителя здесь было самое настоящее раздолье!        Мучимый копившимися идеями музыкант слонялся из стороны в сторону и никак не мог дать им выхода. За обедом он просил подавать как можно больше бобовых, по вечерам, отходя ко сну, он слушал за тонкими стенами жалкие попытки своих соперников создать оперу из певцов-метеористов, собранных со всего N. Он в душе смеялся над ними, ведь знал, что ни один простой смертный не сможет породить звук, достойный королевских чресел. О нет, здесь нужен особенный инструмент! Однако какой? Помнится, один король вздумал сделать кошачий клавесин — где несчастных животных били игроками по хвостам, заставляя издать мяв своей тональности. Однако никаких зверей наш герой мучить не собирался, да и не припоминал подходящего голоса в природе — увы, выписать десяток-другой слонов, чтобы сыграть на них хоть простенькую гамму он не мог при всём желании. Дни шли, до демонстрации результатов оставалось меньше месяца, надежда таяла, как благоухание газа на свежем воздухе. Положение становилось отчаянным — это понимали даже соперники в состязании а-ля пердю, многие из них приходили с предложением объединить усилия, но музыкант лишь разводил руками — его искусство было столь же бессильно, как живопись и балет.       Но вот однажды, прогуливаясь по огромному парку, и лихо избегая припрятанных в траве сюрпризов от невоздержанных в желании приобщиться к природе господ, музыкант увидел мирно задремавшую на скамье старую гувернантку. Поначалу ему показалось, что мадам до невозможности непристойно храпит, но вскоре острый слух подсказал ему, что это вовсе не храп и даже не испускание газов. Странный, очень необычный звук, которому разве что не доставало мощи и окраски, некоторой аранжировки мелодии и вот он — тот самый звук королевских ветров! Быстро проследовав за самшитовую изгородь, композитор обнаружил компанию юных девиц, забавляющихся какой-то странной игрой — одна юная мадемуазель приставила ко рту бумажку и пыталась исполнить что-то простенькое в духе «Ах, мой милый Августин». Вдруг, завидев незнакомца, девушки дружно завизжали, согласно неписанной норме приличия, чтобы дать господину повод к дальнейшим действиям.        — Тише, тишие! Прошу меня искренне простить, что расстраиваю ваш досуг, юные дамы, но не откроете ли вы мне, чем вы изволили развлекаться здесь?        — О, месьё следует устыдиться подобных вопросов, — визг сменился плеском деланного смеха, заглушающего радостный пердёж.        — Я не хотел сказать ничего дурного. Примите мои восхищения — ваша игра меня безмерно заинтересовала.       Девицы кокетливо пошушукались, после чего старшая, судя по всему — зачинщинца всеобщего веселья, сделала глубоко сожалеющий вид, будто ей ужасно сложно об этом говорить.        — Ах, месьё, я бы могла вам подарить эту безделицу, однако мне будет очень больно, если Вы не оставите ничего взамен.        — Но чем же я мог бы отблагодарить вас?        — Месьё, на этом инстументе соедует играть при помощи губ, — для наглядности девица сомкнула нампомаженные губы трубочкой. — И я должна быть спокойна, что музыкант будет в игре столь же опытен, что и я.        — Но это лишь испытание, мадемуазель, а чем же я могу ответить на такую благосклонность к моей персоне? — судя по хихиканью, музыкант действовал по правилам этой занятной игры. Уж поверьте, он был мастак не только лениво взмахивать дирижёрской палочкой и перебирать пальцами по клавикорду.        — Вы ведь служите при дворе? И, должно быть имели счастье общаться с королём. Видите ли, с такими высокими именами я знакома лишь по наслышке — меня только год как вывели в свет, и я всё никак не возьму в толк каковы же они в жизни — Пипуны.        — Увы, с королём я не слишком хорошо знаком, однако я могу познакомить вас с другим, очень близким мне тёзкой Его Величества.        — Он так же велик как государь?        — Я полагаю, он не нуждается в номере, дабы Вы поняли, сколь его фигура значительнее. Пусть и не на политической арене, но на малых сценах кулуаров.        — Вы приятны.        — И это лишь начало, очаровательная.       Спустя время наш музыкант, будучи хорошо воспитанным кавалером, не обидел своим вниманием ни одну из своих новых подруг, отметив про себя, что столь недавний выход в свет уже одарил их многими новыми знакомствами с другими кавалерами. Однако вежливо откланяться он, увы, не смог, спасаясь бегством от проснувшейся в отсутствие колыбельной гувернантки, что получалось у него куда хуже, чем у дам — задравши юбку легче бегать, чем спустив штаны скакать. Это стоило ему нескольких ударов веером по голове, однако награда была у него в руках — хитроумный инструмент оказался простой расчёской из китового уса, обёрнутый в тонкую бумажку из-под бискотти*. Всего одно робкое дуновение и безделица издавала пронзительный дребезжащий звук. При установке подходящего резонатора звук определённо должен стать глубже и громче. Кажется, его называли губной гармошкой.        — Боже! Ты наконец услышал мои молитвы! Или уже не вынес слушать мои попытки отыскать это звучание.        Закипела работа. В конце концов все деятели изящных искусств присоединились к созданию такого представления, которое было бы достойно королевского выхода. Инженер возводил огромный орган, где под каждой трубой были установлены подобия той самой расчёски, что получил наш герой. Некогда этот талантливый механик пытался выиграть другой грант короля — построить отопительную систему хотя бы для комнаты Его Величества. Для демонстрации был выстроен домик с паровой машиной, однако король не вынес в нём и трёх дней — ибо конструкция хоть и грела воздух, грохотала многочисленными клапанами, как кузнечный цех, а трубы дико выли при каждом дуновении ветра. В итоге король предпочёл пускать ветер в свой камзол и десяток шуб, чем ночевать в таких покоях. Сегодня инженеру предстояло воспроизвести тот самый вой уже куда более величественным и мощным, подгоняемый силой сотни кузнечных мехов, что раздували скупленные с галер рабы. Придворный балетмейстер готовил постановку, портные шили наряды для танцоров, художники возводили декорации, а наш мзыкант трудился день и ночь над созданием величайшего музыкального произведения в истории — «Кантаты а-ля пердю». В конце концов упорный труд величайших умов и вкусов современности породил совершенный символ могущества королевского газоотделения — ораторию «Королевские ветры». За строительством наблюдал весь двор, аристократы тратили безмерные богатства, чтобы быть причастными к этому титантическому труду — во дворец центнерами доставлялись амбра и мускус, возы живых цветов для создания аромата, что должен был сопровождать представление, начальник арсенала отписал придворному пиротехнику тонну пороха для изготовления фейерверков и шутих, которых бы хватило на весь вечер. Даже перспектива уйти под суд за растрату не пугала его — весь высший свет был одурманен духом кантаты а-ля пердю.       И вот, этот день настал!        В окружении придворных, под белым шёлковым балдахином степенно шествовал король, ведомый под обе руки. Слуги расстилали перед ним почти что бесконечный палас, дабы не приведи бог Его Величество не ступил на мелкий камешек на дороге. Сам король был облачён в шитый золотом, жемчугом и бриллиантами камзол, за ним следом тянулась горностаевая мантия на пурпурном бархате, которую несли двенадцать пажей. Его голову, укрытую пышным париком из золотисто-рыжих волос, венчала шляпа со страусиными перьями, за каждое из которых можно было отдать хорошую чистокровную лошадь. Кружева, купленные на вес золота, обрамляли манжеты и воротник монарха. Он шёл, довольный собой и вечерней прохладой, под звуки неустанно следующего оркестра. Все присутствующие с трудом сдерживали слёзы благоговейного восхищения при одном только взгляде на сиятельного монарха. И вот в летнем театре, некогда бывшем большой поляной, возвышалось монструозное сооружение.        — Орган? Ах, жаль, что так неоригинально.        — Ваше Величество, но он огромен!        — Но разве сделает это его музыку достаточно удивительной?        Орган действительно был циклопический — десять тысяч труб — от флейты пукпикало до утробно перд поющих туб, включая одну удивительную — ее звук был столь низок, что никто не был способен его услышать. Она лишь сотрясала воздух, как и подобает королевскому ветру. Фасад инструмента напоминал замок из которого отовсюду торчали головы, изображающие усердно дующих (или тужащихся?) богов ветра, а также многочисленные ягодицы фей и горгулий. Перед органом располагалось большое зеркало бассейна, на котором было устроено уменьшенное подобие морского сражения. Всё это очень интриговало, однако Пипун всё ещё был недоволен. Наконец, гости расселись по местам.        Как гром среди ясного неба в воздухе раздался звук, который не спутает ни один человек, если только он не глух и питается земной пищей. Только усиленный так, что в удалённом дворце задребезжали окна. По толпе разнёсся возглас изумления — даже король, едва не лишившийся шляпы от ударившего в лицо ветра, вскинул бровь. А быть может, он просто смог незаметно для всех испустить пар. Концерт продолжался. Десять помощников музыканта перебирали регистры, пока тот в остервенении бил по шести мануалам клавиатуры. В воздух вместе с рёвом труб взмыл поток удушающе чудесного аромата, такого стойкого, что еще неделю не мог выветриться из нарядов гостей. Истошно декламируя оды и гимны монарху, актёры, изображающие небесные светила, закружились в танце, пока на воде происходил сущий ад и месиво из кораблей с настоящими пушками.        — Ваше Величество, осмелюсь обратить ваше внимание на водное действо — здесь мой опытный глаз выделяет схему движения кораблей в вашем победоносном сражении у мыса Пуп.        — Вы считаете? — попытался перекричать король концерт, обращаясь к адмиралу. — Я не узнаю ни одного из наших судов!        В самом деле, корабли имели мало сходства с реальными из-за сложной конструкции парусов и флагов, раздувавшихся как огромные кружевные панталоны при каждом манёвре. Часть из них была окрашена в необычайно модный желтоватый цвет, известный как «сюрприз наследника».        Однако король уже не мог продолжить беседу, так как рёв оркестра стал заглушать даже начавшийся фейерверк, который озарил всё вокруг как днём. Бокалы с вином разрывались как снаряды картечи, подолы пышных юбок поласкались на пахучем ветру как паруса, вода хлынула из бассейна на берег, смывая измазанных золотой краской актёров. Возникший будто из ниоткуда ураган сметал жалкие суда как скорлупки, во дворце бились стёкла и осыпалась кровля. Самые тщедушные валились в обморок и тут же приходили в себя от нестерпимого благоухания. Несколько покосившихся пороховых ракет угодило в декоративный павильон неподалёку, отчего тот вспыхнул, как стог сена, но представление продолжалось — драматичный фон лишь придавал то самое непередаваемое ощущние величия. Безраздельного и абсолютного могущества Пипуна XIV, способного погубить одним лишь усилием… воли и чресел, не то что вражеский флот, но и всё мироздание, если оно ему не покорится.        Настал апофеоз. Медные трубы, не выдерживая давления, лопались и разлетались в стороны, орган разваливался по частям, и вот, наконец трясущаяся рука музыканта потянулась к заветной кнопке «tutti» — игре во все регистры, все трубы и соединения клавиатур этого адского механизма.       Щёлк!       Пердан, как назвал своё творение наш гений, издал свою лебединую, если вы когда-нибудь видели такого лебедя, песню. С грохотом вылетающих частей, его рёв отразился во всех уголках близлежащих имений и деревушек, фонтаны в парке лишились насосов, а деревья — листьев. Тряпичными куклами потомственная аристократия разлетелась в разные стороны, как сдуваемый ветерком карточный домик. Орган рухнул, едва не погребя под собой своего создателя и, наконец, затих.        Когда-нибудь нам всем доведётся побывать в гробу, как я надеюсь — уже мёртвым. Так вот, именно то что слышит под землёй покойник было сравнимо с наступившей тишиной. Понемногу придя в себя люди бросились искать короля. Его величество оказался невредим. Он просто восседал на своем кресле, со взъерошенным дыбом париком, размётанными в хлам кружевами и крайне задумчивым лицом. В подобном положении государь провёл ещё несколько долгих минут, глядя на зарево догорающего бельведера. Наконец, он скучающе окинул взором окрестности и произнёс:        — Я вижу, господа, что вы изрядно потрудились, пытаясь уподобить своё искусство моему таланту. Увы, у вас не вышло. И отныне я настоятельно не рекомендую пытаться восхвалить меня подобным образом. Пускай же моя флатуленция останется тем аспектом, который увы, никто не смог воссоздать. Есть в этом какое-то чудо.        Сказал король и многозначительно пёрднул.