Чистилище

      Арочные своды его импровизированной темницы были покрыты многовековой грязью, пылью и мхом. Пахло в помещении соответственно, температура тоже оставалась на подобающем уровне. Тонкий матрас со старым поролоном успел просыреть насквозь, перья в подушке сваляться. Кровати у него как таковой не было — приходилось спать на полу, довольствуясь аскетичным минимумом, который ему был позволен. Неровная каменная кладка пола была стерта по протоптанному маршруту, которым некогда ходили местные обитатели. Толстые стены хранили в себе холод десятков лет одиночества, не давая прогреться даже когда в единственное окно било полуденное солнце. Оно поднималось и садилось монотонно, слепило лучами, и его сопровождал неизменный ветер, завывающий в виднеющихся из окна Балканских скалах. Будто бы на этом краю света не существовало другой погоды, будто бы он находился за краем света. Там, где время остановилось.       Сережа изучал потолок часами и днями до того момента, когда ему впервые принесли что-то кроме еды. Вместе со ставшими привычной лепешкой и водой на подносе оказались "Диалоги" Григория Великого. Оценив всю иронию тюремщика, Разумовский нежно начал звать свое место обитания Чистилищем. В сущности, так оно и было. Только вот вряд ли кто-то молился за него, чтобы его душе было позволено попасть на Небеса. Не говоря уж о том, чтобы покинуть эту комнату.       Разумовский прочитал книгу вдоль и поперек к тому моменту, когда вместо ставших ненавистными лепешек ему начали приносить другую еду. Оттепель была не за горами. По крайней мере именно так поначалу ему показалось. О наивности своих умозаключений Разумовский судить не хотел, предпочитая апеллировать к фактам. А факты говорили о том, что у них всегда так было, когда они учились в университете на первых курсах: если Волков был чем-то недоволен, он прекращал готовить. Постепенно, когда обиды забывались, он снова вставал за плиту. Разумовский и не подозревал, что эта его привычка была жива до сих пор. И уж тем более, что она была применима к такого масштаба.. Ссорам. Впрочем, ссорой он называл произошедшие за последние пару лет события только лишь для того, чтобы снова не закапываться в самоанализе. О допущенных ошибках и так напоминал каждый камень.       В первую встречу после чудесного спасения Разумовский, кажется, кричал что-то вроде "прости" и "мне жаль". И ныл полночи, уснув у двери. Он, если честно, толком не помнил, что тогда было: предшествующие события оказались слишком тяжелы, чтобы память работала как следует.       Последующую неделю он пытался с Волковым заговорить. Извинялся через слово и мямлил, толком не понимая, что несет. Его тогда трясло так, будто бы при синдроме отмены, пот лил рекой и спать было невозможно от кошмаров. Вопил на всю округу, мечась по постели. Впрочем, спроси его сейчас, что следовало сказать, он бы не стал ничего менять.       Еще спустя две недели он почти успокоился, предпринимая дружелюбные и мягкие попытки заговорить. Даже искренняя доброжелательность встречалась глухой, непроглядной стеной непоколебимого бойкота. Сережа принял это к сведению.       К концу первого месяца в Чистилище он сошел до сарказма и редких, но едких шуток. У него даже стадии принятия работали как-то криво, что уж говорить об загубленных отношениях с некогда лучшим другом.       На исходе второго месяца Сережа замолчал. Просто больше не видел смысла пытаться вывести Волкова на диалог. А потом появилась книга. А потом - суп. Разумовский решил для себя, что не станет больше форсировать ничего. И если Олегу хочется так делать, то пусть. Он в полном праве. Сереже, в общем-то, было уже почти плевать. Сереже, в общем-то, теперь было комфортно на каменном полу среди холодных стен. И даже выходить на улицу не особо хотелось. Он не признавал себе, что сломался окончательно, смирившись с тем, что потерял всё. И под всем он имел в виду Олега.       Он предпочитал благоразумно молчать и отсиживаться в дальнем углу у окна каждый раз, когда Олег навещал его. Разумовский только следил за ним цепким взглядом, пытаясь высмотреть за ореолом электрического света коридора хоть какое-то выражение на лице Волкова. Его постоянству могло позавидовать само солнце, которое в последнюю неделю изменило своей привычке слепить всех, смотрящих в небо, и предпочло скрыться за тучами. Волков заходил в помещение, ставил поднос, держась за ручку двери, замирал на несколько секунд, тяжелым и хмурым взглядом осматривая его, Сережу, будто бы проверяя, не наложил ли на себя руки, а затем уходил молча, не меняясь при этом в лице. И так — каждый день. У Разумовского не было часов, но он был готов поклясться, что это происходило в одно и тоже время. Вплоть до минуты.