То, что в тебе

      Дыхание срывается с пересохших губ учащённо, панически и с хрипами. Искусственные лёгкие не вывозят при возможности автоматически отрегулировать поступление кислорода, а сердце отбивает бешеную ритмику, подчиняясь агрессивной мозговой активности. Киберпротезы рук теряются в туше измятого несчастного одеяла, и с болезненным глухим стоном Дженсен чуть ли не рвёт его; таки рвёт потом, на моменте удушья. Имитация смерти, молнией ударяющая под кадык и опаляющая до самого копчика. С ней-то и происходит пробуждение, о котором Дженсен не просил.       Он резко вскакивает, почти и вовсе подрывается с кровати, но вовремя оседает иловой массой на дне квартиры. Дрожит всем телом, будто оно у него всё — живое. И слыша лёгкий присвист двигающихся механизмов аугментаций рук, морщится в отвращении, увлажняет губы слюной, не в силах избавиться от мерзотного кислотного привкуса. Ночной Детройт, как и прежде, золотом расплачивается за мнимое спокойствие граждан, и фигура Адама словно плавает в сусальном мареве. Вот только вместо роскошной желтизны и охры он видит грязную зелень. И то, что она за собой несёт.       «Но вы не слышали звонка, Дженсен. Восемь мирных жителей зовут на помощь, задыхаясь в ядовитом газе».       Он сидит в своей скрючившейся позе долго, будто надеясь, что вот-вот болью стрельнет в поясницу. Она и без того ноет — как все прочие участки живой плоти, на удивление с задержкой подхваченные спасительным воздействием «Стража RX». Мутит, но с быстро обретшей яркость и чёткость картинкой в экране сетчатки. Возможно, к лучшему было бы, коль прямо сейчас Дженсена понесло в уборную…       Судорожно сглатывая, он закрывает лицо ладонью, а всё равно видит перед собой горько усмехающегося полицейского.       «Вы не слышали звонка».       …именно поэтому он сам звонит по первому попавшемуся номеру, загруженному в базу данных инфолинка в качестве последнего?       «Дженсен?» — голос на той стороне звучит незамедлительно, что вызывает желание и захохотать, морально разбиваясь, и расплакаться, будто он совсем ещё малое дитя. Адам сдавливает обеими искусственными ладонями голову — ещё немного, совсем минимум усилий, правда, и можно лишить себя прелести посттравматического расстройства, давай! — но зато хотя бы не дышит умирающим буйволом. После некоторой паузы звучит с издёвкой вопрос — «Что за ночные желания заставили тебя додуматься меня побеспокоить?» — а он и не знает, что ответить. Какие к чёрту желания? Какие грёбанные мысли, когда просто рвёшься на волю?..       — Мне одиноко, Фрэнсис. А ты единственный, кого не жалко побеспокоить в волчий час.       Возникает резкая тишина. Без шума помех, без радио-скрежета. Адам опускает руки и выпрямляется. Ему предоставляют возможность успеть поверить, что поступок был зря; отчаяться, потому как невозможность поговорить хоть с кем-то теперь воспринимается наказанием. И даже разозлиться, пускай Притчард, в общем-то, тоже не просил, чтобы его вдруг доставал коллега, занесённый в список главных раздражителей всея «Шариф Индастриз». Но когда тот снова подхватывает связь, становится понятна осуществлённая ошибка.       Назвать внезапно по имени — значит, раскрыть беспомощность.       «Если тебе вот прям настолько одиноко, то я могу скинуть парочку номеров психологов с неплохими рекомендациями. Уверен, они тебе понравятся. — Притчард будто смакует своё неожиданное превосходство над физически сильным противником. Адам так и видит, как жеманно двигается его рот. — Или ты предпочитаешь полную самостоятельность, и нужно лишь дать наводку на хорошие антидепрессанты?»       — Что же такого случалось в твоей жизни, что ты теперь знаешь и про психологов, и про лекарства? — Попытка в ухмылку оказывается неудачная. Со взглядом в пол, в котором отражается вся степень невероятного и невыносимого мучения, так и вовсе фатальная. — Неужели наш самодостаточный и горделивый Притчард когда-то…       «…когда-то не был самодостаточным и горделивым. Да, Дженсен. Все переживали боль и ещё раз её переживут, не думай, что здесь ты какой-то особенный».       Он сокрушённо выдыхает, не в силах справиться с мыслью, что теперь необходимо извиниться. Золото продолжает проникать в спальню, стараться впиться в кожу, блестящую от пота, которым успела обильно пропитаться кровать. Всё разворошено на ней, вывернуто наизнанку, будто выкорчевано! — леса рушатся и губятся, это под властью полного отсутствия благоразумия, никакого созидания и доброты к дарованиям жизни, благость с собой несущим. Постель очень горячая, на неё не хочется вновь падать, ронять голову. Загружая в ту образ кухни и стакана виски, Адам всё равно не идёт, как будто ждёт для этого заветной команды.       «Кажется, тебе нужно выпить, Дженсен. Считай, что я к тебе присоединился».       Веки резко и широко расходятся. Снова тишина на периферии слуха, только… на этот раз живая, стремительно холодная, услаждающая миролюбивостью. Команда дана; Притчард ждёт исполнения, правда? Точно… ждёт? Наверно, курить начинает, хоть его никогда не было видно за этим делом — только лишь сигаретную пачку, вечно наполовину пустую, на рабочем столе, — воображая себе это очень легко и как нечто исключительно правильное, Дженсен поднимается. Отсутствие кромешной темноты больше не терзает, будучи одним из главных раздражителей. Однако хочется закрепить эффект: Дженсен спрашивает о том, что бы сам Притчард выпил.       «Прямо сейчас? Кофе, разумеется. Я ведь до сих пор в офисе, в отличие от некоторых».       — И что ты там делаешь?       «Работаю не покладая рук, — кажется, застучали пальцы по кнопкам клавиатуры, подтверждая сказанное. Наверно, подушечки за время многолетней программистской практики успели затвердеть из-за наслоившихся друг на дружку мозолей. — Проверяю систему безопасности на дополнительные очаги утечки. Также веду проект, с помощью которого Дэвид хочет вытянуть компанию обратно на вершину Олимпа, потому что деньги обещают прийти большие. Ещё необходимо обеспечить должное распространение очередной рекламной кампании, а наш персонал, только просиживающий штаны да юбки, ни черта не разбирается в элементарном таргете. Тебе там интересно слушать, Дженсен?»       Ему интересно: идти и не спотыкаться, идти и не трястись, всё меньше видеть перед оптическими имплантами витающее в воздухе зелёное облако, заживо пожирающее всех, от младенцев до стариков. Ему интересно добираться до мини-бара с виски, представляя, как он всё-таки по-настоящему угощает спиртным Притчарда без единой подлой мысли, без хоть какого-либо намёка на попытку задеть. Потому что сохраняющаяся удушающая вибрация в груди не мешает управлять руками. Стакан, взятый с верхней полки, не крошится под давлением пальцев. И бутылка ложится в кисть легко, словно только этого ждала.       Коротким намёком Адам даёт понять, чтобы с ним продолжали говорить. О чём угодно: да, вон тот проект, что конкретно Дэвид от Фрэнсиса потребовал? Или жалобы на персонал. Неужели знающего людей лучше всех Притчарда не поставят ещё и главным в отделе кадров? «Ха-ха, Дженсен, тебе бы вести ночные стендапы». И это, мать его, лучшая успокаивающая колыбель, которую он только слышал за все последние годы!       Адам медленно приближается к окну, от которого веет манящим сквозняком, замирает, прислонившись к заштукатуренной стене, стараясь сделать это именно лопаткой и голым бедром, кожей. Его взгляд вниз, на затаившиеся тротуары и фонари, не имеет должной осторожности. Под глоток виски приходится вид на двух полицейских, проверяющих документы у знатно подвыпившей компании — разудальные песни и сальные комплименты через крики никак не подойдут в качестве способа договориться. Адам едва слышно усмехается и тут же хмурится в знакомом ощущении неправильности и загнанности. Весёлая толпа уходит, оставляя полицейских со смиренно опущенными плечами.       «Полагаю, чем больше происходит перемен, тем меньше на самом деле меняется, правда?»       «Так ты побеспокоил меня из-за кошмара».       — Почему ты утверждаешь, а не спрашиваешь, Фрэнсис? — голос садится, заметно хрипит. Попытка заглушить волнительность и внутреннее самобичевание (опять ведь по имени назвал) выходит лучше предыдущего фокуса: всё-таки алкоголь творит чудеса, его вкус хотя бы. Этого хочет лишить простых граждан ВОЗ?       «Потому что ты сам мне об этом сказал. — Так и хочется ответить «не пизди», но тут ведь диалог чуть ли не по душам… — А ещё это очевидное применение кино-клише в жизни. Как расставание под ливнем. Ну или попытка расстаться под тем же ливнем».       — Я не специально, Фрэнсис. Я не… не просил этого кошмара.       «Как и я не просил полной неуверенности в завтрашнем дне».       — Да что ты имеешь в виду? — слишком раздражённый тон, задиристый, но при этом подавленный. На лице Адама больше нет и тени улыбки, а его наблюдения за полицейскими заканчиваются тем, что он сам как пьяница отворачивается от окна: крутится чуть ли не на все триста шестьдесят, рукой с бутылкой взмахивает и голову отводит то назад, то набок. Ну прямо не доберётся до постели, если не помочь.       «Я говорю о том, что тебе не помешало бы изложить мне суть своего ужасного видения. Я отыщу в интернете «Соник», и мы вместе узнаем, что же значат явившиеся к тебе символы».       — Иди на хрен, — звучит и устало, и зло.       Но главное — беззащитно. Целиком и полностью.       «А почему уже без озвучивания моего прекрасного имени?»       Их эмоции синхронизируют. Дженсен это чувствует. Ясно и отчётливо ощущает, как его агрессия перетекает в невиданную доселе мягкость склочного и хамоватого коллеги. Как его измождённость обращается в измождённость того, вот только с привкусом по-настоящему дружелюбной иронии. Неподдельно приветливого снисхождения, чуть ли не потворства. Притчард в самом деле ждёт ответа? — на всё и сразу, да, выжидая благодушно, не торопя ни собеседника, ни тем более себя. Как будто он и есть один из психологов из его же перечня лучших специалистов; ведёт эдакий онлайн-сеанс, прорабатывает проблемы нового пациента.       Или же он мастер, размышляющий, что же делать с очередной сломанной игрушкой. Тонкими касаниями исследует всё её царапины и вмятины, пока сама игрушка была бы счастлива оказаться с оторванной головой.       — Ты же видел новости, — в конце концов, говорит снова Адам и решает действительно повременить с возвращением в спальню. Приземляется на диван, наливая себе ещё. — Жертвы на фабрике в Милуоки Джанкшн. Жертвы, в смерти которых виноват я, Притчард. Потому как… Шариф поторапливал меня. Он связывался несколько раз, пока я шатался… да и к тебе опоздал, ты помнишь.       Жертвы на фабрике в Милуоки Джанкшн.       — «Жертвы бесконечной гордыни или ужасной тотальной глупости?» Потрясающий заголовок. — Он качает головой с самым уничижающе-брезгливым выражением лица, на какое только способен. И потом, не стесняясь открыться окончательно, плещет терпкой усмешкой. — Это ведь ко мне обращение. Казалось бы — виноват Шариф. Но нет.       «А что тебя заставило опоздать?»       Вспышка света. Адам жмурится и не открывает некоторое время глаз, пока перед ними вновь восстаёт одна из ниш фойе «Шариф Индастриз», а в её глубине — большой круглый голографический стол. Столпы-лучи, тянущиеся к потолку, и чувственно витающие в них неясные крошечные геометрические фигуры, создающие завораживающее мерцание. Растянувшаяся вдоль надпись — «они не постареют, как мы, оставшиеся, состаримся; возраст не утомит их, и годы не сокрушат; в наших сердцах и умах навсегда сохранится память об их преданности науке; для нас они обрели бессмертие». И, конечно же, фотография, где особенным живописным ликом выделяется Меган, которая столь же ярко улыбалась именно что на работе.       Всё это — Меган в объятиях других ведущих учёных, лучи, слова — проецируется в сознании жгучим клеймом, из-за которого, в конце концов, хочется шипеть и брыкаться. Отвяжись, уползи подальше! — ничто не послушает, разве что Дженсен явится в здание компании и самолично всё разрушит.       — Мемориал. Мемориал меня… в общем, я знаю, насколько глупо это звучит, можешь не начинать шутить, очень тебя прошу.       «Настолько же глупо, как моё признание в том, что я всячески избегаю встречи с этим, с позволения сказать, могильным камнем?»       — Избегаешь? — Адам от недоверия аж забыл, как соприкоснулся с краем стакана губами. Опомнившись, осушает. — Это связано с убеждённостью в каком-то суеверии? С чем-то возрастным и преждевременно старческим?       «Возможно. Но думаю, что мне просто не удаётся найти кое-какую вещь в себе самом. Нечто до дикого популярное, прославленное и всеми почитаемое. Как же оно… ах, да! Оно зовётся мужественностью, Дженсен. Ты-то ею обладаешь?»       Всем телом крупно вздрагивает. Льёт мимо стакана — благо, совсем немного. Прикушенная нижняя губа и расфокусированность взора, не подавляемая никаким самообладанием: Фрэнсис успевает знатно поразить и знатно задеть за живое, как будто только этого ждал, таился в засаде коброй. Возникшее вновь между ними молчание кажется интимным. Отчётливо даёт о себе знать самозабвенное ощущение, что Адам всё-таки избранный. Что более никто таких слов от Притчарда не слышал.       — Видимо, нет. Раз пытаюсь напиться и сбить страхи общением с тобой.       «Это скорее попытка примириться с совестью, Адам. Я же спрашиваю про синоним отваги, смелости и храбрости».       Тоже имя. Только вот Притчард не произносит его, как жертва, и это вызывает шумный смешок, на который и тот отвечает смешком. Настолько славный синтез переживаний и впечатлений; в третий раз стакан осушается не в попытке моментально опьянеть, но забавы ради. По ту сторону тоже доносится нечто, вроде звука глотка.       Кофе. Определённо, употребляется кофе.       — Думаю, если меня мучают кошмары, как люди задыхаются в замкнутом пространстве, до чего мне изначально совершенно не было никакого дела, то мужественности совсем мало осталось. Честно, Фрэнсис, я… скорее готов тебе морду всё же начистить за те твои слова, упасть настолько низко, но не пережить подобной ошибки вновь.       «Точно так же, как и я надумываю-таки сходить к Дэвиду и попросить его хотя бы перенести это мрачное изваяние».       — Ты настолько его боишься? — Глаза Адама вновь широко открыты, брови с заметной игривостью изгибаются. — Но это ведь память, Фрэнсис. Как можно…       «Ну, попробуй как-нибудь заставить меня подойти к нему. Можно даже вместе, в компании. Но только не за ручку, Дженсен. Я презираю детские сады».       Снова пауза. Ничего не поделать с приподнимающимися уголками губ. Образ презрительно глядящего на Дженсена копа снова вспыхивает и растворяется, словно все атомы его тела взрываются враз. Хочется вернуться к приятному сквозняку, что и совершается. Вновь с лёгкостью, вновь без пьяни в каждом движении, жесте. И даже шутка звучит — о том, что настолько мило защиты у Адама ещё никто не просил.       «Обожаю быть первооткрывателем».       — А что ещё ты обожаешь, Фрэнсис? Раз уж мы…       «Уверенность в завтрашнем дне. Надёжный щит, который, так или иначе, мне сейчас — да и всем остальным — сможешь обеспечить только ты. И не пытайся отбрыкаться от ответственности».       Кажется, не попытается. Кажется. Он старается вообразить себе крики и мольбы о помощи, которые ещё совсем недавно разрывали черепную коробку — не может. Выходит то самое кино-клише, звуки из посредственных фильмов ужасов. Пытается восстановить образ стремительно сереющих под воздействием яда рук, что бьются в стёкла и двери — получается лучше, но не совсем. Как 2D-картинка с чересчур подчёркнутыми тенями, неаккуратными мазками, имитирующими масляные краски. Куда эффективнее мозг справляется с памятью о фойе «Шариф Индастриз», нише и мемориале, где так прекрасно дизайнером воплощена всеобщая боль, сострадание, тоска и скорбь. Прославление смерти не видно ни на йоту. Но убедить в этом кое-кого будет не так-то просто, придётся приложить немало сил, правда?       — Утром я вынесу тебя из кабинета, если ты не согласишься выйти по-хорошему.       «Назначь более точное время, Дженсен. Буду знать, когда прыгать в ближайшую вентиляционную шахту как настоящий шпион».       И тогда Дженсен начинает сборы прямо сейчас.