Слово то было «смерть»

Если бы ты спросил у меня дорогу домой, я бы посоветовал тебе пройти по прямой через моё сердце, повернуть в переулок моей души и затеряться в лабиринте мыслей, где ты – в отражении каждой витрины, каждой лужи, каждого бокового стекла чужой машины. Тебя из моих мозговых извилин выковыривать по чайной ложке и вечности не хватит, и я даже не знаю, останется ли тогда после меня хоть что-то. Мой дом там, где ты, а ты обиваешь пороги чужих стран, куда мне нет хода, потому что ты – доблестный солдат Олег Волков, я – всего лишь безымянная выскочка с замашками гения. И эта пропасть кажется непреодолимо огромной, ведь ты больше не рассказываешь мне, о чём думаешь. В письмах твоих сплошная белая пустота, обманчиво спрятанная за чёрными словами-решётками. Сухие строчки, в которых слово «нормально» встречается чаще запятых или точек, расставленных с особой тщательностью. Нормально кормят, нормально относятся, нормально себя чувствуешь. Рука неподъёмным грузом зависает над ответным письмом, шариковая ручка вертляво крутится меж пальцев, а честное «Я ненормально», остаётся блестеть на её кончике невысказанным криком отчаяния. Ты и я теперь будто существуем раздельно, и я больше не понимаю, кто из нас живёт в большей иллюзии. Давай поговорим. Спроси у меня дорогу домой. Я расскажу тебе о трещине на стене кухни нашей первой, тогда ещё государственной, квартиры, в надежде, что это поможет тебе вспомнить, а мне – не забывать. Лицо мастера не отличалось выразительностью, кроме небольшой бороды с проседью и удивительно голубых глаз, – но он сам, и тот отрешённый наклон головы, с которым он изучал стены, возникает в мыслях по щелчку, стоит мне только подумать. Голос его был низкий, шипящие буквы то и дело пугливо прилипали к нёбу, пока он оправдывался – трещина эта, мол, из-за усадки, дом новый, надо было подождать с ремонтом, вечно спешащая молодёжь. Но я думаю, это его косяк. Люди не любят признавать ошибок, ты сам так говорил. Но за свои почему-то всегда извинялся раньше, чем кто-либо вообще успевал осознать твою оплошность.

«Я не другие».

Звук твоего голоса крутится в моей голове чаще, чем мелодия будильника, заведённого на каждый час из двадцати четырёх. (Пожалуйста, не спрашивай. Работы так много, а я всё ещё просто Серёжа Разумовский – другим этого факта, увы, недостаточно.) И иногда мне кажется, что даже мой собственный внутренний голос больше не мой. Что он ищет тональности, обманчиво похожие на твои, и честно? Я его понимаю. Всё моё нутро тянется к тебе так естественно, что это почти не больно, почти не страшно. Ведь позже я покажу тебе трещину на нашей старой кухне – квартиру эту я так и не продал, ты обязательно сощуришь глаза и задумчиво приложишь палец к губам – ты всегда так дела(л)ешь. Мы одновременно произнесём: «Косяк мастера», и ты разрешишь мне обнять тебя со спины, прижаться так близко, чтобы сердцу проще было подстроиться под твой уверенный ритм. У тебя глубокое и редкое дыхание. Крепкие руки. Ты красиво улыбаешься и просишь сделать кофе. Он такой чертовски горький, что даже целоваться с тобой потом горько-сладко – никогда мне не понять, зачем ты его пьёшь. Но руки не спрашивают, они помнят нужные пропорции до мелочей, и даже щепотку корицы я мог бы отсчитать по крупинкам. Делаю глоток. Какая всё-таки гадость. Пар от чашки ложится туманом на стёкла очков – правильно ты мне говорил, меньше напрягать зрение, – и экран телефона, с набранным, твоим, номером, мутнеет, а безликий голос сообщает, что ты вне зоны действия сети. Вне той зоны, где я ещё мог бы до тебя дотянуться, но я всё равно не перестану пытаться. Кофе ведь остынет, дурак. Почему ты не берёшь трубку?