под толстым слоем льда

Кроули ненавидел политический режим в его стране, себя и всё, что он видел вокруг каждый день, когда открывал глаза. Город тлел соразмерно часам работы мэрии, и Энтони плевался ненавистью, разъедающей асфальт, пока шёл в знакомую квартиру. Под номером шесть. Чтобы на пороге прорычать очередной выдуманный лозунг для завтрашнего собрания. Молодой человек за замшевой обивкой всего лишь устало просил его не кричать подобное в коридоре. У его соседей тоже есть уши, и не все так же готовы мириться с вопящей оппозицией под боком. Кому-то может просто не нравиться громкий шум. А Энтони было не заткнуть, когда он расходился. Он кричал, что всё в этой жалкой стране прогнило, что их святость — это ложь и наглость, что каждого скоро оденут в кандалы и лицом ткнут в промёрзлую от лицемерных улыбок грязь. — Ты же сам видишь, что они на завтрак жрут желание украсть и задницу подтирают сворованными у очередного фонда помощи онкобольным детям купюрами, — Энтони говорил уже почти шёпотом, потому что слышать в ответ «тише, боже мой, ты можешь тише говорить, ты правда хочешь, чтобы весь дом тебя выслушал?» уже невозможно. Кроули собственными словами тошнило, выворачивало на воротник. Его звали Азирафаэль Фелл, и он лет семь назад имел неосторожность не послать к праотцам своего взбалмошного одногруппника. Не то чтобы он особо был вовлечен. Он не отвечал Кроули, но слушал, открывая иногда окна. Как будто слова под десятки сотен градусов Цельсия могут остыть на раскалённом от плача на сухую воздухе. Он был тем, что Энтони хотел бы видеть в своём будущем, когда они всё-таки победят. Он смотрел на Азирафаэля так, что тот иногда приносил ему свод законов их страны возможностей и свободных прав человека. Кроули и без того знал, что ему светит. Приходил он всегда, конечно же, по темноте. Горячей настолько, что металлические пуговицы даже через ткань плавили грудь до голых рёбер. Он бежал, чтобы не сжечь ступни о раскалённую мостовую. А после жадно глотал, не боясь обжечь горло, свет ночника Фелла. Он казался холоднее абсолютного нуля. Азирафаэль многое позволял Энтони, но никогда не отвечал. Смотрел в глаза и всё. И дверь открывал так быстро, что, не знай Кроули реальное положение дел, подумал бы, что тот ждал его. Даже это было страшно, если посудить. Энтони устал бояться, из-за чего несколько раз в месяц Азирафаэль протягивал ему бинты и перекись после рукопожатия. Кроули падал от усталости на ковёр, слишком поздно вспоминая, что его бёдра покрыты рваной желтизной крестов от подошв. Он всегда лез в самую гущу. И кричал что-то, отчаянно и до последнего звука, что бился под языком. Фелл говорил ему каждый раз, что это безнадежно. Что однажды им это надоест и Кроули внесут в список похуже, чем мелкое хулиганство и посещение несанкционированных акций. После этого они договорились, что если Энтони нет больше восьми часов, то Азирафаэль мог не ждать его в ближайшие дней пять. Как минимум. Кроули не знал, чего ожидать, потому что Азирафаэль говорил, что он идиот, и уходил на кухню со словами, что у него суп убежит, пока он бредом Энтони занимается. Не было, конечно, у него никакого супа. Курицы или каши. Когда это случилось в первый раз, Кроули откусил себе кусок языка в течение первого часа, потому что пытался не кричать. Его забрали в числе первых, кинули в кузов, а после на кафель. Били долго: по голове, животу и связанным за спиной рукам. Когда они ушли, потому что им привезли новую поставку упрямых ублюдков, Энтони понял, что у него выпадают затёкшие суставы плеч. Запястий он и вовсе не чувствует. В руки к Азирафаэлю его швырнули под плевки и гогот через пару часов. У Кроули в глазах уже успели остаться выбоины в горящем белом освещении в виде мёртвых мотыльков в корпусе лампы, а щёки до сих пор детально помнили сколы плитки. Фелл ничего ему не сказал. Только спросил, не больно ли ему сидеть, — у Кроули оказались силы только на то, чтобы дёрнуть руками за спиной и замычать от боли. Ему пришлось, упираясь руками в сырые то ли от бесконечных дождей, то ли от безымянных слез стены, вести, перебирая пальцами, руки наверх. Иначе они не двигались. Фелл вытерпел чуть больше пяти минут, а после затолкал его в машину. Примечательно, что его, Кроули, машину. Энтони стонал, выл и с трудом говорил Азирафаэлю, как ехать, чтобы их не остановили. Прав у Фелла, конечно же, не было. Когда его лицо залило бесстыжим красным от морщин на лбу до выточенного подбородка, до дома оставалось всего квартала два и у Кроули в последний раз закатились глаза. Дальше он помнил только, как оказался в чем-то мягком и приятном. Ему очень хотелось, чтобы это оказалось признанием Азирафаэля. Он открыл глаза в первый раз и увидел Фелла. Уставшего и дрожащего всем телом вслед за руками, что держали бурую от крови тряпку. Тогда он почувствовал, как стреляет чуть выше правого виска. — Спасибо, — выдохнул Кроули, мешая с продрогшим взглядом. — Идиот, — выронил сквозь зубы Азирафаэль, отводя глаза. А после вышел из комнаты. Сделал вид, что ничего не было между ними, что за его спиной ни черта не осталось, потому что так проще, так легче, так безопаснее. Что он просто лёг спать и ему всё равно. Только когда поперхнувшегося криком Кроули выбросило из забытья, он оказался рядом. Так быстро, что Энтони не успел сделать новый вдох. Когда ему стало лучше, Азирафаэль просил его смотреть, куда он лезет, а потом швырнул в руки статистику о пропавших без вести. Именно после той облавы. Обещал, что не поедет опять за ним к черту на рога, а после, быстро и ничего не давая сказать, надел на Кроули крестик. Никто из них уже даже не помнил, каково это — верить. Когда цепочка облизала холодом его шею, Энтони почему-то вспомнил, что у него не было никого, кроме Азирафаэля, во всём мире, что поворачивался к нему спиной за оконной рамой. Она смотрела на них так, будто скоро треснет и заполыхает, — Фелл больше не открывал окна. Кроули, кстати, так и не узнал, как Азирафаэлю удалось вытащить его. То ли подкупил, то ли договорился. Зато Энтони снова влез с ним в спор на политическую тему. Стоя посреди чужой квартиры и слепо от бурого гнева пялясь на Азирафаэля, он кричал, что он будет бороться за справедливость, за честность, за чувство долга в каждом, кто будет у власти, за права и свободу. Он кричал так громко, что Фелл не мог расслышать самого главного. Кроули будет бороться за то, чтобы в его мечте однажды быть с Азирафаэлем заменить чёртово «однажды» на «всегда». Хватило его на две недели — к тому моменту у него уже почти зажила рана на голове. Он не говорил Азирафаэлю, куда идёт, но по количеству агитационных сентенций тот всё понял. Он не был идиотом, в конце концов. Когда Фелл вытаскивал его во второй раз, Кроули молился. Громко и до бессвязного хрипа. Энтони не знал ни одного святого, поэтому кричал всем и разом. Умолял, плакал и просил. Азирафаэль затыкал ему рот, чтобы не привлекать внимания, и перерезал хомут на руках. Но даже через мгновенно воспламеняющиеся ладони от сбитых в кровь губ Фелл различал три слова, которые Энтони шептал в бессвязном отчаянии. Забери меня домой. Он не уточнил, что для Кроули является домом. Он уложил его так, чтобы под желтой вонью фонарей не было видно посиневшего лица и рваных ран под кусками одежды, и остановился только у своего дома. Фелл даже без устного согласия Кроули знал, что тот не будет против. В чужой постели у Энтони начался жар — он спал на бетоне в следственном изоляторе, а после его окатили ледяной водой, чтобы он признался в том, что продался, — и он несколько суток не приходил в себя. Азирафаэль не отходил от него всё это время. Кроули не нужно было подтверждения этого — его горячие до ожогов сны вылепляли образ Фелла и по звукам подбирали его голос. Он был рядом, он был с ним. Он будет с ним всегда. Сколько бы ни потребовалось. Энтони вдруг слишком ясно это понял, когда через слипшуюся боль открыл опухшие глаза. У него не было сил на благодарности. У Фелла не было смелости на признания. Он молча поднёс чужие пальцы к своим губам, и Энтони почувствовал усилившийся тремор. А после — сухие-сухие губы. И холодные в маленьких трещинах. Теперь он знал, как ощущается его свобода, обещая вспоминать её, когда ему в очередной раз попадут сапогом в горло, чтобы заткнуть. Провожая через месяц Кроули, Азирафаэль пытался объяснить ему, на какие улицы нельзя лезть, чтобы его не взяли. Фелл напоминал ему, что в прошлый раз у него оказались сломаны два ребра и что будь его воля, Кроули бы остался дома, пока полностью бы не зажил. Но Азирафаэль слишком хорошо его знал, чтобы думать так наивно. Кроули не слышал ничего, точнее, не запомнил. Что-то там было про Центральную улицу или ещё какую-то. Какая разница, если после Фелл коснулся его плеч. И сжал два раза. Это то, что Кроули вспоминал, прежде чем его приложили головой о стену слишком сильно, когда без передышки били чёрным лакированным носком в живот и в грудь, ломая ещё два ребра разом. Он хотел ещё подумать о том, что скоро в его мире не окажется ни одного проклятого «однажды», но кости крошились быстрее, и глаза стекленели, как первый тонкий лед. Ломкий и рассеченный. Конечно, они помнили, что у Энтони Кроули никого не было. После третьего посещения изолятора, после истошных воплей — то ли своих, то ли чужих, он настолько оглох от страха и горя, что уже не понимал, — Азирафаэль нашёл около чёрного выхода разорванную цепочку с крестиком, зацепившимся за обломанный край ступени. Через пару дней он узнал, что городской крематорий закрыли на пару дней и долго-долго жгли десятки неизвестных тел. Фелл вернулся домой и замерз до мышечной и чувственной атрофии. А на следующий день он видел перед собой площадь, пропахшую горелой кожей и несогласием, и, сжимая в руках старого святого и память о тонких пальцах у своих губ, подпирал угловатым шкафом окно, чтобы его кислый уходящий жёлтым страх не лез клоками на улицу.