Родная кровь

Он прекрасно знал, что никогда не любил ни её матери, ни её самой. Всю жизнь знал. Какая, к дьяволу, любовь — очередная добытая на бесконечной войне польская баба, на свою же беду смазливая. Не стал убивать, не отдал казакам под возы на потеху, при себе оставил. По-человечески ни слова не говорила, всё лопотала на своём польском: вроде бы и понятно, а всё как со зверушкой поговорить пытаться. Двойню родила: сына и дочь. А атаман к тому времени повёл их удалую ватагу дальше к югу, грабить и воевать с татарами, и везти с собой ещё и детей было совсем невозможно. Сотник же прекрасно знал, что рано или поздно бросит свою черноволосую польку. Вот он её и бросил. Да не просто так бросил на большаке, позаботился: порезали с казаками ничейный хуторок на два двора, весь он ей и достался. Две старых хаты да шапка казацкая на память – вот и всё наследие для её детей. Своими сотник их не считал, даже мальчика. Имён-то им ни сам не дал, ни у матери не спросил. На что ему. И тем не менее, сидя очередной бессонной ночью в пустой хате, он снова и снова перекладывал на столе связанные узелками тонкие ивовые веточки, проверяя, прочно ли держит при себе одну-единственную живую душу. Кровь – верный способ найтись, кровь всегда к родной крови тянется; на своей крови сотник обряд проводил. Сын, видно, под крестом укрылся, никак его души не мог найти сотник – да и рукой махнул, а душу дочери почувствовал и схватил почти сразу, запер в зеркале за свечами, кругом обвёл. Из-за плеча седого уже сотника в отражении выглядывала девушка с растрёпанными чёрными волосами и водорослями, запутанными в прядях. Осталась, значит, некрещёной, без имени осталась, утопилась или утонула — этого уж не узнать, а после смерти никуда не ушла с белого света, так и металась, бедная. Сотнику никак не удавалось разглядеть её черты: первое время схваченная в плен душа боялась его, глядела юная дочь на отца недобрыми глазами. Приходилось не спать ночами, не отходить от зеркала-темницы, следить, чтобы свечи не тухли: будто она сама их задувала сквозь серебряную поверхность. Стал сотник к душе дочери обращаться с разговором. Рассказывал, какая на улице погода, как птицы поют, как падают с яблони у плетня спелые яблоки на панский двор. Пленница как будто смягчалась: не тушила больше свечей, не пряталась упорно за спиной отражения сотника. Однажды он её, наконец, увидел – белолица, глаза горят холодным зелёным огнём, а волос чёрен, как у её матери – наверное, давно покойной. Сотник поразился её красоте – и тем же вечером стал искать способ дать пленной душе выйти из зеркала, днями и ночами толок и смешивал травы, варил, курил и ворожил, сам почти не спал и ничего не ел, худой стал как жердь, и глаза, и без того тяжёлые, запали совсем глубоко. По ночам можно было увидеть, как черти ворошат пьяный воздух под горящими окнами хаты сотника, да только некому было этого видеть: другие хаты стояли давно пустые, один жил старый колдун на хуторе под горой, только могильные кресты в перелеске и были ему соседями. А когда, наконец, шагнула душа прочь из зеркала и встала девушка посреди панской светлицы, сотник едва на ногах устоял, чтобы не упасть перед ней на колени. Забыл старый сотник всю прежнюю жизнь свою, забыл разбойничью удаль, забыл военные походы, забыл похищенную польку. Будто и знал он теперь только её – красавицу неземную в белой рубашке, вышитой цветами, — но сама она его будто и не знала вовсе, и слова ни одного не произносила, только смотрела на него глазами цвета речной волны. Не знал сотник, что и делать ему теперь – разве что баловать, как дочерей отцы балуют, и надеяться, что заговорит с ним дочка, руку пожмёт, обнимет. Наглядеться не мог в удивительные её глаза, да только холодно было с мёртвой дочерью, не обогреться без ласки, и зачем только на свет её вытащил. Золота колдовского у сотника было немерено – стал вдруг жить угрюмый затворник на широкую ногу, на ярмарки ездил, скупал для дочери яркие ленты, бусы, мониста, дорогие шелка её любимых зелёных и синих цветов, ничего не жалел. Одета была его красавица краше княжон, монеты с руки отца бросала пригоршнями в толпу ради забавы – но всё так ни слова и не говорила, будто немая, и глядела на сотника порой всё так же, как если бы была до сих пор заперта призраком в зеркале. Так и маялся сотник, запоздало стараясь любовь дочери снискать, пока одной ночью не проснулся, почувствовав лёгкое щекочущее прикосновение к щеке. Выхватил, ещё даже глаз не открыв, из-под подушки верный кинжал — и замер в изумлении: это дочь склонилась над ним и щекочет пёрышком. Сотник робко улыбнулся, протянул руку к её лицу – а дочь, всё так же ничего не говоря и глядя неотрывно, забралась к нему на постель. А сотник, сам себе изумляясь, поддался её наступлению, ни разу не задумавшись о том, что это родная дочь. И только после всего она, с трудом извлекая звуки, сказала одно-единственное: «Батько». Так и стали понемногу разговаривать. Каждую ночь приходила дочь к отцу, и они делили постель. Сотник равно радовался и первым словам дочери, и нежданной ласке её, боялся сомнением отдалить от себя, всё ей позволял, что хотелось, — да и самому, страшно сказать, нравилось. Хоть и знал, что всё так же держит душу её крепко узелками из тонких веточек, а всё же — боялся: ну как вырвется, ну как улетит голубка? Добавлял каждый день в разложенные по кругу на столе навязи новые и новые травинки, побеги, даже цветы. Получился настоящий венок – и не увядал, заговорённый. Дочке сотника очень приглянулся волшебный веночек, стала носить – сотнику же только то и нужно было: ещё крепче, ещё верней душа дочери к нему привязана теперь. Стала дочь просить отца научить её такие же венки плести. Сотнику было не жалко, научил всему, чему научился сам, проведя молодые годы среди нехристей и еретиков. Дочь его плела белые венки и бросала в воду, надела на каждый крест на кладбище по одному венку. На следующий день на пустом доселе хуторе уже было с десяток казаков и столько же молоденьких девиц. Быстро училась сотникова дочка. О красавице панночке стали говорить. Даже сваты как-то заехали на хутор к сотнику – уехали ни с чем, конечно же, да рады были, что ноги унесли, не отведав угощения от панских работников. Сотник содрогался от мысли, что обретённая им дочка достанется кому-то другому, кто не проводил сотен бессонных ночей, ожидая, когда её лик появится за плечом в отражении, кто не учил её вязать венки, заговаривать, ворожить, крутить нити-дороги. Нет, никому! Это его дочь, они теперь семья, и он никому не даст разлучить их. Знал, конечно, что стала забавляться его дочь с хуторскими казаками, да это сотника не страшило, над ними они с дочкой надёжные хозяева. Знал и что губит она ради смеха парубков в округе, да и это его мало пугало: ни одному она и пальцем не давала к себе прикоснуться, сгорали сами собой, так и не изведав сотниковой красавицы дочки. Поэтому, когда пришла однажды панночка с прогулки вся избитая, сотник света белого не взвидел. Не столько оттого, что какой-то поганый висельник посмел его дочке боль причинить, столько оттого, что сотник понял: ослабли узлы, которыми он душу дочкину к себе привязал. Просидел у её постели три дня, читал заговоры, жёг в лампадах колдовские зелья, переплёл венок дочкин прочнее — но всё же не успел. Не успел её поднять до смерти. Умерла голубка, назвав на последнем издыхании имя какого-то киевского бурсака. Вернуть её — недолго, а вот удержать... Мрак запал в и без того замученную душу сотника. Не слишком стар он был, но вмиг будто состарился, задумал мстить жестоко — да не знал, кому, и только слал проклятия на весь род того, кто посмел его дочку у него отнять. От горя стало мерещиться что-то по углам и за спиной, будто кто-то наблюдает за ним. За бурсаком послали, приехал на хутор на третий день, мальчишка как мальчишка, и зачем его дочке именно он на отходную понадобился? Кровь – верный способ найтись, кровь всегда к родной крови тянется. Ворожил сотник вечером над венком панночкиным — и понял, кого позвала дочь перед смертью. Вот, значит, кто попытался семью разорвать, вот кто колдовской круг разомкнуть посягнул, вот кто заговорённый венок ослабил. Вот, значит, что стало с сыном сотника, панночкиным братом. Страшно стало сотнику, и из зеркала будто кто-то другой поглядел на него из-за плеча, кто-то иной, кто-то очень старый. Недобро усмехнулся сотник. Ну что ж. Тем прочнее свяжет венок души его детей, тем вернее к сотнику привяжет. Значит, некуда было улететь его голубке, не разорвать проклятого круга ни ей, ни Хоме. Огладил сотник усы и без страха посмотрел в зеркале в глаза стоявшему за его спиной, наблюдавшему, как за насекомым. А тот усмехнулся ему в ответ. Тут только схватился сотник за голову: а чей же он род проклинал страшными проклятиями! Но было поздно. И увидел сотник в зеркале, что уже сам он выглядывает из-за плеча того, кто был как две капли воды похож на него самого. Замкнулся проклятый круг.