вседозволенность

Килгрейв за кулисами, словно в «Гензель и Гретель», рассыпает крошки из улик и подсказок, чтобы она вернулась к нему. Джессика матерится как сапожник и пьет в три горла; Джессика кутается в капюшоны серых оверсайз толстовок, рыщет знаки, подсказки, и всегда нервно оборачивается в многолюдных местах, попутно переворачивая все попадающиеся в расследовании места, отмеченные геолокатором, вверх дном. Джессика слишком часто говорит «ты не виновата» для человека с хронической бессонницей. Её клинит третьи сутки без нормального сна, ночи не кончаются, но она все еще хочет помочь Хоуп, чего бы это ни стоило. В сознании встает спертый зимний вечер, с легкостью доводящий до ручки, полоумные приказы-приказы-приказы, убийство — не жены Люка, нет — её. Она со всех сбитых ног бежит к Триш, срывает с себя дорогую дубленку, колючие серьги и платье это дурацкое с рюшами тоже. Но каждое утро, как бы быстро не несли ноги, в своих кошмарах возвращается снова, и от натянутой улыбки, больше похожей на оскал, чем на что-то человеческое, сводит скулы. Джессика жалеет о том, что сделала, но если бы знала точно, что это освободит её, повторила бы снова. Но это та правда, которую она, пока жива, ни за что не примет. У Джонс всё заплывает ультрафиолетом, вишневый сироп растекается кровью по утренним блинчикам в закусочной, где она завтракает: Килгрейв не дает о себе забыть ни на долю секунды, заполоняя собою всё пространство в мыслях, что череп хочется себе поскорей проломить, нежели сопротивляться. Она забывает себя в Люке, стирает его поджарыми руками прикосновения Килгрейва, все еще пылающие спустя год; может быть, стыдом, Джессика, слава богу, этого не знает и знать не хочет, запрокидывая голову, когда безудержно скачет на нем, и запивая бурбоном совесть — иногда одновременно. Чем больше — всегда лучше, лишь бы заглушить мерзкое ощущение в груди и так до сих пор и не простить себя, вскрикивая от оргазма. Увидеть его опять, спустя время — все равно что вернуться на войну, с которой тебя забирали на носилках. И пока разбалованный сукин сын захлебывается своей вседозволенностью, Джессика планирует стать костью в его горле, поскольку во всём поганом городе с восьмью миллионами человек нет никого, кто бы остановил это безумие. «Всегда найдется тот, кому больше досталось. Кто-то, чью жизнь загубили сильнее», — Джонс прекрасно знает, что крайней все равно будет она, что при случае на неё навешают всех собак, и от этого никуда, нахер, не деться; всё сводится к ней — к главному звену в цепи разрушения. И возразить не получится. Джессика и не пытается. Килгрейв ставит целые театральные постановки для неё, дарит безвкусную блестящую тряпку с юбкой выше колен, будто этого хватает, чтобы перестать винить себя за всё, что он заставил сделать, будто этого хватает, чтобы не чувствовать себя загнанным в угол зверем и забыть ужас полной, выворачивающей наизнанку беспомощности. Джессика, конечно, рвет всё, не жалея. Сжимая клочки синтетики в руках, Джессика спрашивает себя, может, она не заслуживает чего-то нормального. Может, это не для неё.