Нитью незримой нас намертво сшила игла Так больно, когда города нас хотят разорвать
Эйджи почувствовал, как что-то внутри него оборвалось, еще сидя в самолете. Он помнил этот момент так отчетливо, словно он был раскаленным железом выжжен в его памяти: Седьмой час полета. Манящая синева бесконечного океана, прикрытая пуховым облачным одеялом, — целое произведение искусства в маленьком иллюминаторе. Милая стюардесса протягивает ему зеленый чай. Сначала он уверенно берет его в свои ослабшие руки, но потом резко, ни с того ни с сего Опрокидывает на себя. — Ох, извините меня, пожалуйста, — в суматохе шепчет японец, немедленно спасая от кипятка лежащую у него на коленях мятую бумажную папку с фотографиями. Стюардесса машинально делает свою работу, спокойно вытирая с пола небольшую лужицу, и уходит к другим пассажирам с ослепительной улыбкой, предварительно налив Эйджи еще один стакан чая. Сидящий рядом Ибэ замечает его дрожащие руки и потерянный взгляд, словно обращенный вглубь себя. — Что случилось, Эйджи? — обеспокоенно спрашивает, забирая из рук Окумуры горячий напиток. — Швы болят? Тебе плохо? — Нет, все в порядке. Просто отвлекся. Ибэ думает, что это все — последствия пулевого ранения, и Эйджи просто нужен отдых. Эйджи с нежностью достает из немного намокшей папки фотографию Эша, однако даже этот насмешливый взгляд любимых изумрудных глаз не приносит ему спокойствия. Инстинктивный, необъяснимый страх разрастается в его душе, неумолимо заполняя ее ядовитым газом, и даже каким-то образом щиплет глаза. Эйджи хочет отчаянно разрыдаться, но сдерживает себя. Ничего страшного не произошло, зачем же плакать? Я так скучаю по тебе, Эш. Прошу, береги себя. Несмотря на то, что все кончилось, я все еще волнуюсь за тебя. Надеюсь, мы скоро встретимся. Не смогу быть здесь без тебя долго. Как бы ты ни хотел избавиться от меня, у тебя не получится. Я хочу быть с тобой. ***Но ад стал союзником рая в ту ночь Против тебя одного
Шуничи Ибэ весело болтает со своей женой на привычно уютной домашней кухне, когда на его телефон поступает звонок с неопознанного иностранного номера. — Да? — весело отвечает он, залпом выпивая заслуженную после пережитого стопку выдержанного японского виски. Его настроение — лучше, чем когда-либо. Однако в трубке звучит лишь чей-то тихий плач, и улыбка мгновенно сходит со щетинистого лица японца. Он замирает на пару секунд, глядя на номер входящего звонка: Американский. — Шуничи, э-это я, Макс, — Ибэ слышит знакомую английскую речь и хмурится в удивлении, перемешанном с необузданным растущим волнением. Кивает жене, и она понимающе выходит из комнаты, тихо прикрывая за собой деревянную дверь. Наверное, у мужа сейчас важный рабочий звонок. — Привет, Макс. Что случилось? Вместо ответа — лишь горькие всхлипы. — Шуничи… Пока не говори… Эйджи… Макс Лобо на том конце провода тяжело вздыхает, надеясь, что это сейчас поможет ему собрать все силы в кулак и успокоиться, дабы четко рассказать новость, но снова задыхается в слезах, безостановочно шмыгая носом. — Не говорить что?! Что произошло, Макс? Что-то с Майклом или Джессикой? — Нет… нет… не с ними… Глаза Ибэ расширяются в ужасе, когда самая очевидная догадка кровавой картинкой всплывает в его голове. Не может быть. Невозможно. Нет. — Эш… — последнее, что хрипло шепчет Макс, пока у него, по всей видимости, не забирают трубку. Из динамика слышно шуршание. — Привет, Шуничи, это Джессика, — ее голос более бодрый, стойкий, однако и в нем сквозит острая боль. Она ранит Ибэ даже на расстоянии в тысячи километров колющим лезвием. Он знает, что сейчас услышит, его сердце в груди стучит бешено, громко, и от такого тяжкого груза он даже немного сползает со стула. Сейчас она скажет эти слова. Вот-вот это станет правдой. Ворвется в его реальность и станет ее неотъемлемой частью. — Шуничи… — она делает эту ужасную паузу, словно палач, выжидающий пару секунд перед свершением смертного приговора. — Эша больше нет. ***Выбрать свет и темноту И быть кем-то между
Шин врывается в дом Ли Юэ Луна в истерическом припадке, отчаянно пробегая мимо ошалелых охранников. В его голове — шок. Ужас. Сожаление. Отчаяние. В конце концов, скорбь. Черная, как смоль. — Что ты здесь забыл? — вальяжно спрашивает Юэ Лун с атласных простыней своей роскошной кровати. На нем — шелковый расписной халат, в тонкой изящной руке — хрустальный бокал с вином. Почти что полный. Сначала его хитрый взгляд — лишь чистое любопытство и непонимание, смешанные с раздражением от того наглого факта, что простая пешка нарушила его вечерний покой, однако он видит лицо Шина — искаженное болью, словно неизгладимым шрамом — и приподнимается в удивлении. Видимо, повод действительно веский. — Что такое? — Мне было некуда идти. Не могу сейчас смотреть в глаза своим парням, не могу… И казавшийся всегда сильным и смелым Шин Су Лин обессиленно падает на колени, обеими руками хватаясь за голову. По его щекам струятся обжигающие слезы, стиснутые кулаки больно сжимают синие волосы, словно это может хоть как-то привести его в чувства, отрезвить, но он все равно плачет навзрыд, словно маленький испуганный ребенок, Которым, по сути, и является. Ли Юэ Лун встает с кровати и берет еще один бокал из стеклянного сервиза. Щедро наливает в него вино — свое самое лучшее, между прочим — и ставит на столик рядом с Шином. Таким образом проявляет обеспокоенность и поддержку, потому что не умеет иначе. Глава клана Ли не торопит китайца с расспросами и неспешно садится в мягкое кресло. Спокойно заплетает волосы любимой золотой заколкой, скрещивает ноги и с наслаждением делает глоток любимого напитка. Неважно, что сейчас скажет ему Шин — оно все равно не сможет его напугать или расстроить. Все, что ему дорого, уже давно умерло. По-своему успокаивающее осознание. — Эш Линкс мертв, — шепчет Су Лин, поднимая голову. Глаза его — красные от слез. Он словно сам не верит в свои слова — странные, несуразные, нелогичные. Невозможные. Глаза Юэ Луна округляются от шока. Похоже, он ошибался — новость потрясает. Даже его. — Но… как? Такой сильный, несокрушимый, непокоренный. Тот, кто не мог умереть, как бы отчаянно его ни пытались убить. Настоящий дикий зверь, несломленный человеческий дух. Разве он мог так неожиданно встретить свою смерть? Шин встает с пола на дрожащих ногах, забирает стоящий рядом бокал и падает во второе кресло. — Мой брат - Лао. Он убил его. Какой-то обычный мальчишка, ничего из себя не представляющий, убил Эша Линкса. Интересно… В какой-то степени даже задевает гордость Юэ. Он грустно хмыкает, прикрывая глаза, и даже не обращает внимания на то, как истерически дрогнул голос Шина, когда он произнес имя брата. — Пырнул ножом на улице. Абсурдно, да? — Врешь. Такого быть не может. — Я что, похож на клоуна? На щеках Шина снова искрятся влажные дорожки. Он швыряет бокал в стену, надеясь выплеснуть свои эмоции с помощью этого глупого разрушительного действия, однако ни кроваво-красная клякса на обоях, ни сверкающие осколки стекла на полу никак не смягчают боль. — Конечно, Эш убил Лао. Выстрелил в него из своего револьвера, если тебе интересно. Его труп наши ребята нашли неподалеку. И опять начинает рыдать, как мальчишка. — Мне жаль твоего брата, — сухо произносит Ли Юэ Лун, не отягощенный излишне развитым чувством эмпатии. Смерть за смерть — глупый и банальный исход. Даже для того, кто смог убить самого Эша. — Я во всем виноват… Выгнал его из банды, заставил желать мести за Шортера, хотя мог все объяснить. В конце концов, мы были родственниками. Я бы мог спасти их двоих. — Не все хотят быть спасенными, Шин. Иногда смерть — это выбор. ***Усталость, ненависть и боль, безумье, темный страх Ты держишь целый ад земной, как небо на плечах
Шуничи Ибэ чувствует себя еще паршивее, когда понимает одно: сказать Эйджи о смерти Эша придется именно ему. Остальные не смогут: не получится у них опять взять треклятый телефон в руки и произнести эти страшные слова в трубку, не получится одним чертовым предложением разрушить целый мир этого милого мальчика, который не заслужил, не должен был потерять Эша после всего, что они прошли вместе. — Шуничи, ты должен быть готов… Мы не знаем, как тяжело Эйджи это примет, — потерянно говорит ему тем же вечером Джессика, выходя из дома. Судя по звукам — садится в машину. Возможно, едет куда-то. Например, в похоронное бюро. — Я понятия не имею, как мне это сделать. — Подумаешь об этом с утра. — У нас утро уже наступило. Он тяжко вздыхает. За ночь не появилось никаких хороших мыслей: никакого успокоения, никакого принятия — ни-че-го, кроме скорби. Даже ему в темноте чудилась эта яркая зелень глаз, сверкающая смелым обжигающим огнем жизни и печально отражающая бездонный океан боли. Почему, Эш? Почему ты его оставил? Плевать на нас… Плевать на меня, на твою банду, на Макса, Джессику, Майкла… Но зачем же ты оставил Эйджи? ***Я твоё опять повторяю имя – Лишь кедровый лес отзовётся плачем
— Мы отпустили тебя в Нью-Йорк, чтобы ты развеялся, а не приехал домой на инвалидной коляске с пулевым ранением! — в который раз с утра пораньше заводит свою шарманку глава семейства Окумура, когда за столом, полным пустых грязных тарелок, остаются только они вдвоем с сыном. — Конечно, ты уже взрослый и самостоятельный, но разве так можно, Эйджи? — Это была случайность, пап. Ничего серьезного, — Эйджи отвечает невозмутимо, нехотя кладя в рот кусочек лосося с омлетом. Аппетита у него нет уже второй день. Внутри — странное чувство спокойствия и пустоты. Словно… затишье перед бурей. Смотреть на фотографии Эша, развешанные в комнате над кроватью, стало совершенно невыносимо. Жалеть, что не отдал ему свое письмо лично — еще тяжелее. — Ничего серьезного?! Да в эту Америку, где каждый ходит с пистолетом в кармане, вообще не стоит совать свой но-… И в момент, когда Эйджи так и хочется шумно кинуть на стол свои палочки и возразить отцу, выпалив, что Нью-Йорк — по-своему прекрасное место с прекрасными людьми, живущими просто в другом, более жестоком и мрачном мире, столь отличном от светлой и цветущей Японии, раздается внезапный звонок в дверь. Почему-то сердце пропускает пару ударов, но Эйджи сразу разбивает только зародившуюся надежду о грубые скалы реальности: это не он. Не может быть он. Как больно.Обратный отсчет: 120 секунд.
— Я открою, — говорит он отцу с некоторой обидой, вытирая рот салфеткой. Медленно встает, несмело опираясь на крепкий стол: пытается вновь привыкнуть к спокойной естественной ходьбе, которая теперь дается так тяжело. Нужно стараться, чтобы потом, как можно скорее, побежать. К Эшу. Эйджи медленно доходит до двери и даже не смотрит в глазок: на подсознательном уровне узнает стоящую за стеклянной дверью знакомую тень, и, несмотря на разбитое тоской сердце, находит в себе силы тепло и весело встретить гостя. — Ибэ! — удивленно и счастливо провозглашает, протягивая руки к мужчине, и крепко его обнимает. Пахнет странно, нетипично для Шуничи: сыростью, алкоголем и дешевыми сигаретами, что японец даже непроизвольно жмурится. — Привет, Эйджи, — улыбается он, отпуская Окумуру, однако в его улыбке совершенно нет радости. Глаза — словно стеклянные, покрасневшие, пусто смотрят на Эйджи с мучительным сожалением, с горечью и страхом, словно молча говоря ему: «Я знаю, как тебе будет больно, но ты должен справиться». Только с чем?60 секунд.
Эйджи нутром чувствует, что что-то не так, и незаметно переступает порог, прикрывая за собой входную дверь. Не хочет, чтобы родной отец слышал их разговор или участвовал в нем. Лишние уши здесь ни к чему. — Как твои дела? Как самочувствие? — спрашивает Ибэ настолько бесцветно и фальшиво, что Эйджи только убеждается в своих догадках. Он в изумлении глядит на мужчину, в ушах — прерывистый противный звон, и ждать становится непомерно тяжело, словно шторм в его душе, пришедший на место той посторонней мертвой пустоты, наконец начинается. — Ибэ, что случилось? — торопливо спрашивает, цепко хватая Шуничи за плечи. — Что-то на работе? В семье? Что-то с Акирой? И Эйджи видит, что все предположения пролетают мимо, словно сдутые резким холодным ветром, мимо ушей Ибэ. Он смотрит на Окумуру еще пару секунд, будто упрямо подбирает слова, и тут же пытается выдавить из себя нелепое подобие на успокаивающую, подбадривающую улыбку, однако силы подводят его сразу же, как улыбка искривляется в гримасу раскаяния и сострадания. Пустые глаза наполняются слезами в тот момент, когда он резко обнимает Эйджи, дабы тот не видел эти предательские ручьи, стекающие по впалым щекам. — Ох, Эйджи, — начинает он сдавленным голосом, — мне так жаль… Мир вокруг Эйджи становится полностью беззвучным: больше нет ни пения птиц, ни гула бесконечных машин, ни танцующих на ветру листьев на ветках разросшихся шумных деревьев. Все теряет свой цвет, как по чьей-то властной команде, и среди этой пустоты он слышит лишь один свой последний смертный приговор: — Эш… умер. Его убил брат Шина.0 секунд.
Эйджи хочет упасть в обморок. Или получить пулю прямо в лоб. Или умереть от резкого сердечного приступа. Что угодно, чтобы только это не чувствовать. Он на автомате отталкивает Ибэ и ошарашенно смотрит ему в глаза, молча умоляет разбитым взглядом будто почерневших карих глаз: «Скажи, что это шутка. Просто подлая шутка, которую ты придумал по пути сюда. Жалкий несмешной розыгрыш. Пусть это будет чем угодно, но только не правдой». Сначала от боли содрогается сердце: ноет, словно разодранная рана, сильно-сильно, опаленное живым огнем, разрушающим артерии и поглощающим всю кровь, уничтожающим все внутри, каждую клетку, каждое нервное окончание, и даже воздух вокруг вдруг кажется обжигающим ядом, которым смертельно больно дышать. Все: и прекрасное синее небо, и цветущие деревья, и даже заплаканные глаза Ибэ будто с насмешкой кричат ему: «Эш умер, Эйджи! Ты навсегда его потерял, чертов слабак! Разве ты не знал, что когда-нибудь это произойдет?» — Эш… — только и успевает сказать Эйджи перед тем, как безжалостный огонь потери поглощает все его силы стоять, дышать, существовать. Два шага немного в сторону — и он в неведении падает на колени, жадно ловит воздух ртом, потому что ровно дышать уже невозможно, но это совершенно не помогает, потому что кислород — все еще яд, который травит, рвет душу изнутри, слепит глаза и затмевает все ощущения, кроме чертовой боли, от которой в Эйджи разрастается целая дыра. Он не чувствует, ослепленный слезами, как в истерике его кулак начинает колотить каменную кладку; не слышит, как его голос, словно предсмертный рев истерзанного зверя, срывается в истошном крике; не замечает, как к нему на ватных ногах садится Ибэ и крепко прижимает к себе, неразборчиво шепчет: — Эйджи, мне так жаль… ты… справиться… будет… хорошо… он бы не хотел… страданий… для… те… — и у самого Шуничи плечи содрогаются в тихом плаче, и сколько бы он гневно ни говорил себе: «Возьми себя в руки, идиот! Ты нужен ему сейчас, нужно, чтобы рядом был кто-то сильный!» — у него ничего не получается. ***Я смотрел в эти лица И не мог им простить Того, что у них нет тебя И они могут жить
Они отправятся в аэропорт тем же вечером на ближайший рейс до Нью-Йорка, чтобы успеть на похороны. Ибэ не отходит от Эйджи ни на шаг: с надеждой на понимание объясняет все его отцу, помогает собрать в чемодан вещи, отвозит к себе домой, чтобы покормить горячим обедом, и чуть ли не каждые пять минут проверяет его в ванной, боясь, что парень может что-то с собой сделать. — Ты уверен, что ему стоит туда ехать? — говорит Шуничи жена, моя грязные тарелки после обеда. На ее душе издевательски скребут кошки, когда она провожает Окумуру взглядом до комнаты, где он должен переодеться. — Вдруг это убьет его еще больше… Нет ничего успокаивающего в похоронах. — Нельзя забирать у него последнюю возможность попрощаться. Шуничи с болью смотрит на два билета в один конец. Решение уже давно принято. Эйджи молчит все время — вместо него говорят слезы. Бессильные, гневные и отчаянные дорожки, что стали словно неотъемлемой частью его заплаканных щек, его мутных потухших глаз, в которых еще недавно плескалась живая надежда и негаснущий свет его прекрасной души, теперь обличенной в морозную тьму. Он плачет, пока моется в душе. Плачет, пока едет в машине. Плачет на паспортном контроле. Плачет при взлете. Плачет в полудреме тринадцатичасового полета. Плачет, когда после столь короткого расставания снова видит знакомые улицы, когда в каждом прохожем бессознательно ищет любимое лицо. И просто взрывается в истерике, когда уже в своем доме Макс заключает его в теплые объятия, потому что каждый раз, рыдая на чьем-то плече, Эйджи представляет, что его обнимают руки Эша. — Как он? — тихо спрашивает у Шуничи Джессика, отправив Майкла играть в свою комнату. В этом хаосе она неизбежно научилась быть сильнее окружающих ее мужчин: все ради мужа и сына. — Он не сказал и слова с того момента, как я рассказал ему. Они вдвоем тяжело вздыхают, отводя взгляд от душераздирающей картины. Смотреть на нее — самоубийственно печально. — Они не должны были потерять друг друга, Ибэ, — говорит она с открытой ненавистью к судьбе, за своей пылающей злостью скрывая темную глубокую грусть. Так легче держаться. — Макс сказал, что Эш умер не сразу. Ранение не было смертельным. Ты слышала об этом? Джессика в секундном ужасе сначала смотрит на Шуничи, потом — на Эйджи, и, к облегчению увидев, что японец никак не мог услышать его слова, вновь оборачивается к Ибэ, прикладывая указательный палец к губам. — Тише ты! Мы пока решили не говорить об этом Эйджи. — Но он должен будет узнать… Что Эш сам принял свое решение. — Не больнее ли ему будет знать, что Эш принял свою смерть просто потому, что это был единственный способ навсегда обезопасить его? — резко шипит женщина, скрестив руки на груди. Правда в том, что она сама не знает, как им лучше поступать в этой ситуации, что лучше говорить Эйджи, а что — сохранить в тайне. Да как вообще можно уменьшить скорбь от такой потери? Как бы они ни пытались сгладить углы, реальность остается неизменно жестокой и неутешительной. — Эй, — вполголоса обращается к ним Макс, все еще держа Эйджи в руках. — Кажется, он уснул. Джессика с Шуничи в молчаливом страхе медленно подходят к ним, оглядывая Окумуру: его глаза — закрыты, щеки — красные и припухшие от уже подсохших слез, однако дыхание действительно ровное, размеренное, будто во сне. Обмякшее тело буквально лежит на плечах Макса, сраженное усталостью, отчаянием и долгим перелетом. Эйджи не спал целые сутки. Лобо подхватывает парня своими сильными руками и относит в отдельную комнату, где пылится заранее подготовленная для Эйджи кровать. Окумура никак не реагирует, продолжая мирно сопеть, щеки его наконец высыхают, будто обожжённые красными пятнами закончившейся бесконечной истерики. И вот, бережно накрыв его одеялом, все взрослые буквально выдыхают с облегчением, прикрывая за собой дверь, и идут на просторную кухню. Макс достает три рюмки и бутылку финской импортной водки. Шумно ставит на стол. — Завтра будет тяжелый день, — вздыхает он, глядя на закрытую дверь. — Боже, дай этому мальчику сил… — устало проговаривает Джессика. Стойкость покидает ее тело, и глаза начинают предательски слезиться. Дети — пять им лет, десять, семнадцать или даже девятнадцать — не должны так страдать. Они опрокидывают первую рюмку за Эша. ***За окном кто-то плачет, кого-то зовут Торопливые чьи-то шаги, дождь как шорох страниц Без тебя бессмыслен и весь мой труд Музыка и стихи, шум дождя и пение птиц
После того, как все, наконец, заканчивается, Эйджи не становится легче. Особенно после того, как Алекс, еле сдерживая слезы, рассказывает японцу, что Эш когда-то переоформил на Эйджи свою квартиру и даже создал ему счет, перечислив на его имя все свои деньги. Эйджи так и не пошел на похороны — не смог. Одетый в безупречный черный костюм, с лакированными черными оксфордами на ногах, он так и не вышел за пределы этого огромного дома: что-то внутри удерживало его на месте увесистым камнем, словно стараясь уберечь от этой ужасной картины, как будто сам Эш велел ему не являться туда, не говорить последнее чертово «прощай». Все отнеслись к этому с искренним пониманием, не уверенные, что сами выдержали бы видеть там уничтоженного Эйджи. Его горе поглощало всех, наблюдавших его, будто черная дыра боли и страданий, из которой не было никакого выхода: там — только вечная пустота и мучительная горечь, и они бесконечны. Он сидит в пустом доме на протяжении уже пяти часов. Перед ним на обеденном столе, заставленном лишь так и не открытой им бутылкой коньяка, разложены фотографии: яркие, живые, цветные, еще из тех времен, когда мир был трогательно прекрасен и неумолимо жесток одновременно. Эйджи дрожащими руками перебирает каждую и рассматривает ее по несколько минут, торопливо и заботливо стирая вдруг падающие на глянцевую бумагу слезы. На него смотрят любимые зеленые глаза, любимые светлые волосы блестят золотом на предзакатном солнце. Любимые сильные плечи, носившие на себе столько кошмаров, любимые линии сильных рук, которые Эйджи был готов целовать, потому что так сильно его любил. И он вновь прижимает ко рту кулак в молчаливом крике, сотрясаясь от нахлынувших слез и воспоминаний. — Привет, Эйджи, — слышит он голос позади себя и от неожиданности дергается, инстинктивно прикрывая фотографии на столе руками, пускай это и полностью бесполезно, потому что их слишком много. В дверях стоит непозволительно высокая знакомая фигура: волосы, как всегда, заплетены в низкий хвостик на затылке, а стекла очков отполировано блестят, не давая посторонним рассмотреть истинное выражение его глаз. — Здравствуйте, — говорит Эйджи, и его лицо приобретает холодное, уставшее выражение, — Бланка. Собственный голос для него самого звучит неестественно. Он так мало разговаривает в последнее время, что словно постепенно отвыкает от него. Мужчина вымученно улыбается ему: — Я собираюсь покурить, — говорит он совершенно обыденно, спокойно, будто совершенно ничего не произошло, будто Эш совершенно не умирал, не оставил всех в этом бесцветном мире, в которым его больше нет и никогда не будет. Такой тон практически выводит Эйджи из себя, но он не успевает возмутиться — сил на это у него нет. Нет совершенно ничего, кроме пустоты. — Может, выйдешь со мной? Пока все еще не приехали. Окумура чувствует в его тоне некоторый оттенок доброжелательности и поддается ему. Он не питает злости к Бланке в своего рода благодарность за его помощь в последнем деле Эша, даже несмотря на его прошлые поступки и попытку пристрелить Эйджи к чертовой матери. Японец видел, что этот человек был одним из немногих, кто, конечно, по-своему, но пытался иногда проявлять к Эшу заботу. Читалась в нём и какая-то неизглаженная долгим временем боль, которая иногда мелькала в его грустном изгибе губ и секундном задумчивом выражении темных глаз. — Я не против, — бурчит, торопливо складывая фотографии в бумажную папку, и медленно встает из-за стола. В последнее время Эйджи стало бессовестно легко ходить, а не ездить на дурацкой коляске, абсолютно не замечая ноющую боль где-то в боку, с завидной постоянностью напоминающую о недавнем ранении. Они вдвоем выходят на темную улицу: горящие ночным пламенем фонари мягко освещают дорожный асфальт желтым светом, а огни города, который никогда не спит, не дают разглядеть на иссиня-черном небе ни одной сверкающей звездочки. Где-то вдалеке весело бегают озорные мальчишки с разрисованными скейтами, обклеенными неоновыми стикерами. Эйджи бессильно завидует их беззаботности. — Я понимаю, почему ты не пошел туда, — разрушает тишину Бланка, поджигая длинную кубинскую сигару, и делает первую глубокую затяжку. — Уверен, он бы не хотел, чтобы ты видел все это. — Вы были там? — сухо удивляется, переминаясь с ноги на ногу. — Конечно, — лицо Бланки приобретает более суровое и печальное выражение. — Как бы я не провел своего единственного ученика в последний путь? Спокойствие этого человека действует на Эйджи душевно положительно — за последние два дня он еще не увидел ни одного лица без сочувственного грустного взгляда, наполненного слезами. Бланка выглядит сильным и непоколебимым, что даже можно по ошибке спутать с полной безэмоциональностью, однако на клеточном, доступном только ему уровне Окумура чувствует, что всю боль, которую приносит ежедневно этот жестокий мир, Бланка попросту принимает как должное, понятное и неизбежное. — По-своему я завидую ему, — внезапно говорит Бланка, выдыхая едкий сигарный дым, от которого у стоящего рядом Эйджи аж сводит ноздри. — Ты подарил Эшу самое большое в его жизни счастье. Не каждому человеку из нашего мира позволено умереть с такой радостью. — Я бы хотел, чтобы он жил с этой радостью, а не… — сначала в голосе Эйджи сквозит злость и раздражение, овладевшее его душой после этих слов. Какая к черту радость или счастье могут быть в смерти Эша? Что Бланка вообще о себе думает, размышляя о его кончине в подобном ключе? Однако он не успевает закончить предложение: острая боль буквально прожигает его голову, сердце и даже язык, хотевший произнести эти слова вслух. На карие глаза снова наворачиваются горько-жгучие слезы, и он хочет просто убежать, уехать в какое-нибудь огромное поле и неистово орать там целыми часами, задыхаясь в своей личной истерике. — За то, что мы убиваем людей, когда-нибудь приходится расплачиваться. И обычно плата — далеко не наша собственная жизнь. Бланка на пару секунд замолкает: он отнюдь не обращает внимания на лицо Эйджи, искаженное гримасой боли. В глазах бывшего наемника — светлая грусть, уже явно испепеленная временем. Вечный шрам, который он несет на сердце пожизненным грузом. — Когда-то я тоже, как и Эш, познал любовь. Говорят, нас, убийц, не положено любить: так твердят все книги, фильмы и религии мира, кого ни спроси, — Бланка смотрит на темное небо, пока говорит, будто обращаясь к кому-то именно там, в облаках. — Однако иногда нам везет. И тогда мы оберегаем эту любовь сильнее, чем самих себя. Эйджи, словно зараженный философским настроением Бланки, по его примеру тоже вглядывается в мрачное небо, и мягкий, нежный порыв ветра внезапно буквально гладит его щеку, вытирая катившуюся слезу теплым воздухом. Он по какой-то инстинктивной инерции касается этой стороны лица ладонью, будто стараясь поймать это невесомое касание. — Однако мне не удалось уберечь свою. Судьба не спрашивает разрешения перед тем, как отнять у тебя назначенную ею плату, — и мужчина как-то измученно улыбается, отводя взгляд от безбрежных небес и переводя его на Эйджи. — Поэтому я бы отдал все, чтобы умереть с такой спокойной улыбкой на лице, как умер Эш, зная, что в гонке с этой сукой-судьбой он все-таки вышел победителем. Эйджи смотрит на Бланку удивленно и тронуто, в секундной панике, не находя в голове ни единого слова для даже самого короткого ответа: откровение практически незнакомого ему человека, опаленного горем, как и он сам, по-мальчишески вводит в короткий ступор, смущая и давая пищу для ума одновременно. После слов мужчины Эйджи делает попытку взглянуть на свою потерю через призму практически незнакомого и чужого ему, но родного для Эша мира кровавой смерти и бесчисленных утрат, однако подобные объяснения не состыковываются в его голове с одной-единственной истиной, краткой и понятной ему, как пожизненная мантра: Эш не заслуживал смерти за свои грехи или за спасение Эйджи. Он сам заслуживал быть спасенным. Жестокое осознание врывается в голову Эйджи пламенным вихрем, словно вздымающийся до самых небес лесной пожар: они были обречены убить друг друга с самого начала. Вопрос был лишь в том, кто справится первее. Эш понимал, что когда-нибудь пуля его проклятого мира не пролетит по касательной, не пройдет через мягкие ткани — она просто-напросто убьет Эйджи, как очередную безликую жертву дурацкой перестрелки в городе, где воюют, исключительно по-детски защищая свою оскорбленную честь либо задетые алчные интересы. Поэтому Эш отдал этот пистолет в руки Эйджи, а у него не было возможности его выбросить, показать, что у них мог бы быть совершенно другой, счастливый конец… И ему пришлось его убить. — Для этого Вы пришли? Хотите, чтобы я понял, почему так сложилось? Почему его смерть была… логичной? Светлой? Почему он улыбался, лежа в этом чертовом гробу?! — голос Эйджи срывается в гневном крике; он с оскалом, столь чужим для его светлого доброго лица, сжимает свои маленькие кулаки и уже будто бы хочет накинуться на непомерно сильного и хладнокровного Бланку, но, взглянув ему в глаза, резко останавливается в оцепенении от собственных слов. Эйджи сказал это впервые за все время. До этого момента ему казалось, что никогда он не сможет произнести этих слов, что каждую ночь, проведенную в темноте мрачно-одинокой комнаты, они лишь будут молча всплывать несокрушимой истиной на бесцветных стенах нарисованными жирными буквами строками, впиваясь в его реальность, как бы ему ни хотелось ее избежать, заключив в закрытой черепной коробке. Бланка выглядит… сочувствующим. В блеске его элегантных очков отражается боль и какое-то совершенное несогласие, словно он хочет что-то сказать Эйджи, опровергнуть его слова, но вовремя себя одергивает и снова становится невозмутимо-спокойным, а наступившая немая тишина звездной ночи озаряется его умиротворенно-горькой улыбкой. — До встречи, Эйджи. Я уверен, что счастье еще поселится в твоем сердце. Окумура даже не успевает ему ответить: мужчина буквально в две секунды бесшумно и плавно скрывается за поворотом темной улицы, оставляя за собой лишь едва ощутимый шлейф безмятежной, смиренной тоски. Эйджи так и стоит на месте как вкопанный, потрясенный словами Бланки и не имеющий никакого желания возвращаться в пустующий дом, куда за этот день серая печаль намертво въелась, словно тот мерзкий запах кубинской сигары. Слезы льются из его глаз, как предвестники окончательного бессилия и непонимания: от слов Бланки, полных простого сострадания, не становится легче. Не стоило ему вообще приходить и расставлять все по полочкам, рассказывая Эйджи причины, почему Эш принял свою смерть. От этого становится лишь тяжелее — теперь принятие остается за Эйджи, А он не готов ее принимать. Окумура, опьяненный безнадежным горем, сползает вниз по грузной деревянной двери, садится на холодную плитку террасы и плачет. Плачет, плачет, плачет. ***На заре, на расстрел, От воды, от огня Я умру, я умру, я умру за тебя
Бланка прогулочным шагом приближается к неширокой тенистой аллее, обрамленной забором из тучных многовековых дубов и кленов, своими пышными кронами затмевающих янтарный свет высоких фонарей, утонувших в сочной листве. Спокойная ночная тишина приятно ласкает слух мужчины, и только звон его шагов эхом разносится по пустой улице. Его широкие ладони покоятся в карманах черных неудобных брюк, в некоторых местах совершенно неподходящих ему по размеру; сигары в увесистой пачке, лежащие во внутренней подкладке пиджака, так и просятся в его руки: после неожиданно тяжелого разговора ему истинно хочется опять закурить, выдыхая через пепельный дым образовавшуюся в груди тяжесть, что нежданным гостям поселилась в его сердце после встречи с Эйджи. Он-то хотел сделать все как лучше и немного успокоить парня, но, кажется, попытка провалилась. А жаль. Ведь ради нее он в некотором роде рискнул планом. Дойдя до стоящей в полной темноте облезлой скамейки, мужчина останавливается, предварительно оглянув парк настороженным внимательным взглядом, и, наконец, присаживается. Недовольный вздох вырывается из его груди шумным порывом. — Злишься на то, что я поговорил с Эйджи? — несколько раздраженно бросает он в пустоту, складывая руки на груди в нетерпеливом жесте. — По крайней мере, я хоть как-то попытался облегчить ему боль. Со временем он поймет то, что я ему сказал. — Я даже не знал, что ты был там. Дорога с кладбища заняла довольно много времени, — отвечает ему хриплый голос откуда-то из темноты, однако его владелец явно не спешит подходить к своему собеседнику. Бланка читает в его тоне напущенное недовольство и усмехается, одергивая руку от желания залезть во внутренний карман. Ох, подростки. С ними так сложно. — Не ври. Тебе хотелось попрощаться с ним. Не совершать же глупые ошибки прошлого, а, Эш? Парень выходит из тени медленно, словно специально растягивая каждый свой шаг. В его зеленых глазах, будто мерцающих в темноте флуоресцентным светом, плескается обида и злость, за которой он прячет мерзкое, тянущее ко дну чувство вины и отвращение к самому себе. Эш Линкс, все еще немного вялый после множества принятых препаратов для замедления сердечного ритма и удачного впечатления бледного трупа без пары литров крови внутри, буквально падает на скамейку рядом с Бланкой, снимая маскирующую россыпь блондинистых волос темную кепку, которая успела порядком поднадоесть ему за день. — Возможно, мне было бы лучше вообще не видеть его, чем наконец осознать, что я натворил. Бланка не сдерживает саркастического смешка, глядя на полностью поникшего то ли от грусти, то ли от усталости за прошедшие пару дней парня, и удивленно поднимает брови. — Это ведь была исключительно твоя идея. Мог бы просто отлежаться и поехать к Эйджи в Японию без всего этого фарса. — Я мог бы просто спокойно умереть, если бы ты не решил спасти меня, — ворчит Эш, устало потирая переносицу. — Ты и так умер, — улыбается наемник, срывая яркий листок с низкой древесной ветки, и крутит его в руках. — Хотя я все равно считаю, что можно было обойтись без этого. Ты причинил ему много боли, но все равно думаешь, что сейчас, после твоей смерти, он наконец вздохнет свободно, опьяненный приобретенной безопасностью. Как бы не так. — Ты достал! — взгляд блондина прожигает дыру в пиджаке Бланки; он осторожно повышает голос и наклоняется чуть вперед. — Сегодня — Дино, завтра — гребаный Юэ Лун, потом — брат Шина, и так до бесконечности. Я никогда не смогу не рисковать жизнью Эйджи, пока я жив! — и от упоминания этого имени что-то лютой болью щемит в груди, заставляя голос осечься; даже оттенок его глаз приобретает более теплый цвет, когда он вспоминает любимое лицо. — Рано или поздно эта война начнется опять! Эш смотрит на Бланку с непризнанной мольбой просто поверить его словам, да хоть притворно согласиться с ними и выделить в них крупицу здравого смысла, потому что с каждой минутой, проведенной около окна дома Макса, где сидел полностью потерянный, поникший Эйджи, буквально рыдающий каждые двадцать минут до удушливой истерики, Линкс сам начал терять логику своих действий и переставал верить в их разумность. Ему казалось, что он совершил самую большую в жизни ошибку. Но отступать было поздно. — Я согласен, что в Нью-Йорке ты вряд ли обретешь спокойствие, — пожимает плечами Бланка. — Однако ты же собираешься уехать куда-нибудь в Индонезию. Почему бы не взять Эйджи с собой? — После того, что я натворил? — съеживается Эш, согнувшись и поставив локти на собственные худые колени. — Я даже не мог ему сказать, что я жив, и что моя смерть — просто спектакль для китайцев и других идиотов, которым внезапно может захотеться содрать с меня шкуру. Иначе бы кто-нибудь из них обязательно все пронюхал, не будь поведение Эйджи достаточно… убедительным, — парень носом утыкается в замок своих рук, сжимая их до побелевших костяшек. Отвратительно. Он отвратителен. Зачем он так яростно оберегает Эйджи, когда сам поступает бесчеловечно, гнусно обманывая его и заставляя страдать… — Он тебя простит, ты же знаешь. Даже если ты и причинил ему ужасную боль, — Бланка говорит об этом так естественно, словно его слова — истинный и вековой закон природы, очевидный для каждого, однако Линкса это не успокаивает. Наоборот — звучит довольно-таки паршиво. — Пусть лучше забудет меня и проживет счастливую жизнь, — говорит на выдохе, будто наказывая себя за все содеянное. Такова его судьба — он вовек обречен на страдания и недостоин быть рядом с своим светом, не достоин его любви. — Так будет лучше. Однако Бланка, вопреки ожиданиям Эша, не пускает скупую слезу или даже не старается поддержать ученика: он лишь смотрит на него в разочарованном удивлении, словно сейчас Линкс сморозил какой-то лютый бред. — Ты называешь это счастьем? — говорит он почти с отвращением. — Он до конца своей жизни будет думать лишь о тебе, пока ты будешь просиживать свой зад на солнце, считая, что поступил, как герой. Не делай ерунды. Я не говорю тебе сделать это прямо сейчас. Но как обоснуешься там – напиши ему и честно все расскажи. Не теряй свой шанс быть с Эйджи. Я знаю, что все в тебе мечтает об этом. Эш сидит в замешательстве, грустно подбрасывая кроссовком лежащие на земле камушки, забавно отплясывающие в воздухе при полете. Его часы пищат, настроенные на напоминание ровно в 22:00 — за два часа до отлетающего в Индонезию самолета. И мысленно он дает себе еще один шанс на счастье.