порой приятно

      У Скарамуччи острая, словно лезвие ножа, улыбка и припрятанные за слоями балахонистой одежды сюрикены.       У Скарамуччи похвальные манеры, ни на йоту не отстающие от дворян и абсолютное нежелание их использовать. У Скарамуччи в глазах озорной блеск при виде опасности и меткие попадания в цель. Тарталья испытал это на себе лично, ещё в начале их знакомства, когда неосторожная шутка про рост юноши закончилась отсечённым кончиком волос и блеском металла в миллиметре от приоткрытых глаз.       Чайльд, пожалуй, солгал бы, сказав, что собственным напарником не восхищался. Однако сообщать ему об этом он не спешил; да и не стоило, наверное. Тому самомнения, пускай заслуженного, вполне хватало.       — Однажды мы столкнёмся с тобой в честной схватке, — пыхтит Аякс, к нависающему сверху с победной ухмылкой Скарамучче, обращаясь.       — Обязательно, — снисходительно фыркает тот, руку вперёд протягивая, словно действительно с ребёнком возится. — Повторяй почаще, может даже сбудется.       Скарамучча уважением не обладает — только почему-то его из всех остальных выделяет, чуть более бережно относясь — что уж говорить о нежности.       Хотя всё же, что-то из колеи выбить Балладира может. Дети, например. Набор бранных слов, заложенных в нём, будто с самого младенчества, теряется где-то между смущением и озадаченностью, стоит абсолютно любому ребенку подёргать Шестого Предвестника за руку, призывая к вниманию. Тарталья находит это по-своему очаровательным, намеренно затягивая напарника в гости к своим братьям и сёстрам. Знает, что тот признаться не признается, слишком гордый, а, следовательно, не откажет.       — Я не люблю детей, — шипит юноша, ощенившись, оборачиваясь к нему лицом.       Аякс ухмыляется, сочувственно хлопая его по плечу. Это совсем немного ложь, но указывать на это ему отчего-то не хочется.       — Зато они любят тебя*.       Скарамучча ненавидит звёзды, Тарталья усвоил это ещё давно. Он отзывается о них всегда нелестно, словно те обидели его лично, забрав что-то близкое сердцу. Чайльд не спрашивает об этом напрямую; понимает, что если напарник захочет что-то рассказать, то всё равно расскажет.       К тому же, на звёзды после миссий они всё равно смотрят вместе. Чайльд никогда не приглашает, Скарамучча систематично следует за ним, усаживаясь рядом, прислоняясь плечом к плечу и ненадолго стягивая шляпу.       — Ты знаешь, что-нибудь о созвездиях?       — Знаю, что они все лгут, — ворчит Балладир, поджимая под себя колени.       Аякс улыбается, ненадолго задерживая взгляд на взлохмаченной макушке Скарамуччи. Сейчас он ничем не отличается от недовольного маленького кота, которого Тоня притащила домой прошлой зимой без разрешения. Такой же угрюмый и замёрзший.       — Так значит, ничего не знаешь, да?       Ответа не раздаётся.       — Ничего страшного! Я тогда тебе всё расскажу, — беззлобно посмеивается Одиннадцатый, потирая ладони.       — Я тебя не просил.       — Ну, в таком случае ты волен уйти.       Выходит чуть холоднее чем планировалось, и он терпеливо ждёт когда напарник ему треснет. Не то чтобы сильно заслуженно, но ожидаемо. Ничего в конечном случае не случается. Сказитель не уходит.       (Он никогда не уходит, по правде говоря.)       Оставшуюся ночь Чайльд повествует о звёздах, об их историях и легендах, услышанных в далёком детстве от бабушки. Скарамучча молчит, но порой в его глазах загорается неподдельный интерес, мгновенно сменяющийся раздражением.       Они засыпают под открытым небом, а на утро Тарталья просыпается на том же месте, в одиночестве и накрытый дурацким махровым пледом напарника, который он по неосторожности на прошлой неделе обсмеял, назвав детским.       Скарамучча заботиться не умеет, вестимо.       — Спасибо, что позаботился о том, чтобы я не простудился, камрад!       — Мы не друзья, — шипит он, сбрасывая с плеча руку Тартальи и шляпу поправляя.       Они действительно не друзья, если так подумать.       Трудно назвать людей, что друг за друга бесконечно цепляются, даже если неосознанно, просто друзьями. Особенно тех, что после долгих миссий тянутся друг к другу систематично, прижимаясь одинаково холодными губами.       — Расскажешь кому-нибудь — убью, — на выдохе ворчит Фатуи, параллельно пальцами по чужим щекам скользя.       — Никто в здравом уме не будет трепаться о том, что целовался с злобным эльфом, — смеётся Тарталья, бесстыдно лицо под прикосновения подставляя.       — Ах ты…!       Скарамучча независимый. Он в людях не нуждается так до невозможности комично, что порой чудится, словно он родившись, собственных родителей отослал куда подальше, оставшись в гордом одиночестве. Сказитель в жизни других людей никогда не задерживается и не пытается, зато вполне разборчиво выбирает тех, что в его жизни остаться могут. Поэтому список абсолютно пустой и чистый, исключая, конечно, маленькими буквами написанное на конце листа имя Одиннадцатого. Он там, по словам Скарамуччи, по ошибке.       Делят они по ночам одну кровать, борясь за право быть накрытым одеялом потеплее, тоже по ошибке, наверное. Спутал комнаты из-за недосыпа, небось. Они же так близко находятся, аж на разных этажах.       — У тебя своя спальня, между прочим, есть, — вздыхает Аякс неодобрительно, оставаясь без утеплителя.       Произносит, ненадолго замирая. Сам не уверен, а есть ли? В конце концов, сюрикены Скарамуччи хаотично разбросаны по его комнате. А вместе с ними тысячу пар носков, традиционной одежды и кучу браслетов с перчатками — любимые аксессуары Шестого.       Балладир не отвечает. Скорее всего сам осознает, до чего смешным звучит это утверждение. Однако поближе все равно пододвигается, нехотя край одеяла протягивая.       Не уходит, конечно же.       — Подавись.       — С удовольствием!       (Тарталья оставаться одному по ночам и не хочет).       Скарамучча ничего не боится. Это не тот факт, который стоит озвучивать вслух, в попытке доказать. Это просто слишком очевидно. Настолько, что думать об этом скучно аж до широких зевков, склоняющих в сон. И всё же страх в глазах Балладира Тарталья видит почти ежедневно.       Он подскакивает от снов шумно, порывисто. Мельтешит по тёплой простыне, неугомонно руками по чему-то фантомному скользя, словно боясь потерять навсегда. Тарталья его первые секунды не трогает, позволяет сократить расстояние лишь, когда тот приходит в себя, глубоко выдыхая.       Они происходящее открыто не обсуждают.       Скарамучча позволяет ему зарываться пальцами в волосы, свободной рукой поглаживая по спине. На утро всё равно ведь все забудется. Так принято.       Не спрашивать ничего — у них принято тоже.       Ни о Бездне, Аякса воспоминаниями мучавшей на протяжении долгих лет, ни об Инадзуме, что в памяти Скарамуччи сохранилась, видимо, перманентно. Они это не обговаривают, однако Тарталья знает — и самому себе суверенно обещает — если для успокоения души Балладира, сжечь этот остров понадобится дотла, он не задумываясь подожжет фитиль.       На озвученную эту реплику Скарамучча лишь смеётся, между указательным и средним пальцем его рыжий локон зажимая. Кривится в насмешливой улыбке:       — Если ты будешь умирать, я и пальцем не пошевелю, — серьёзнеет. — Ты же знаешь.       Ох, Аякс знает прекрасно. Знает и помнит, что Скарамучча человек совершенно чёрствый, к людям не привязывающийся и чужими жизнями не дорожащий. Что-то из разряда, заученного наизусть, неоспоримого.       И всё же сверкающие клинки, горящие электричеством, на его защиту Шестым Предвестником вызванные и злобный оскал при виде его, Тартальи, ранения — льстят неосознанно.       Попадать в неприятности, в их случае, порой приятно.