ӕ

Сережа возвышается, обелиск-как-иконостас, в его драгоценных ладонях — вся решимость. Немного страха. В детском доме они нюхали клей. Розовый полиэтиленовый пакет по кругу, в копчик упирается шиферный лист. Наверное, именно тогда Сережа понизил свой интеллект ровно настолько, сколько того требовала призрачная ассимиляция в обществе. Теперь на столе сверкает кокаин, снег и диаманты, стекло пепельницы, стекло круглого льда в стакане. Так веселятся русские. Сережа устраивает вечеринки в духе Фредди Меркьюри, полные бликов и томного света, который красит его волосы в цвет вишневого дерева. Жемчуг разрывается на ключицах молочными зубами, льется на пол: бессознательный, отдающий эхом смех. Этот смех ненастоящий, не фальшивый, а — его не существует. Магнитная лента, переигранная назад. Белая рубашка комкается у запястий. Фигурки на шахматном полу похожи на людей, а все люди любят удивляться. Его Сережа хочет больше, чем все люди. Олег знает. Просто некоторые рождаются в лавре, найденные в дельте Нила, и потом всю жизнь неистерпимо ищут свой золотой венок. (он покоится на дне). ид-еа-л. еа - ае - æ. Люди боятся боли и крови, но фанатично Её ищут. Те, кто Её дают, властны. Власть же —основа мира, но Сережа не похож на Атланта, его плечи чуть сутулые, бледные, и нужно подставить свое. Привычка защищать, вросшая в кожу, детский дом — утроба. В детском доме они нюхали клей, а теперь Петербург горит золотым, хотя горел и раньше, но они не видели дальше своей крыши, и сколько не прыгай на кровати, сколько не прячься под неё. И его рябиновые волосы, откинутые с лба. Вокруг так много взглядов, режущих и шифоновых, растворяющихся на тени движений. Малахитовое платье, трясущиеся охровые руки, залитые белым лица, плавные жесты, тонкие бокалы. Водоворот за шиворот. Олег стоит рядом, и не слушает их всех, они необходимы, но все же. У гениев нет никого кроме самих себя. Гении могут любить, ведь любовь — это двоичный код, æ. И эта преданность и болезненный трепет, при встрече взглядом, глаза — гильзы на траве. Волков его Макиавелли, идеолог войны — идеалог войны. Жизнь это инструмент, своя и чужая, и Олегу нет дела, сколько жизней стоит гений его Сережи. Сережа лежит на полу ванной, и холод кафеля совершенно ирреален по сравнению с его горящим, разорванным внутри телом. Психозы малая плата, умноженные на слишком много дорог (почему дорога к аду белее священного голубя?), поделённые на попытку проглотить мир. Олег знает, что не нужно бояться, и это его Сережа - птичье лицо, не исхудавшие до игрушечного тела детей, не Хиросима и Нагасаки, не треугольные письма. Спаси меня, и спасибо Кровь запрограммирована сложнее любых данных, её код нестираем: лишайные озерца кожи на голове, потертая «Утопия» Томаса Мора, поделенный на двоих мет, поделенная на двоих железная сетка-кровать, за окном — белая ночь, стук челюсти, дети спят на теплотрассе дети греют сердца и шеи Теперь Сережа имеет право. Взять все, потому что оно ему принадлежит, потому что рядом стоит верный воин, потому что безумие — разрушенные границы правды. Олег просто решил, ещё очень давно, что тоже принадлежит Сереже. А ещё Олег видел старушечье лицо войны — он знает, что человек уродлив. Он знает, что мир прекрасен. Автомат в руках ощущается как стынущая связка жасмина, кровь становится бесцветной, легкие полны пыли, женщины кормят раненых грудью, а многоликая смерть заменяет тень. И эта любовь — взведенный курок, или ключ, что остался от музыкальной шкатулки пыльный подоконник, холодные трубы, теплый живот к животу, вывернутый наизнанку пупок, щенки в коробке, воробьи, спутанные шнурки, купола церквей, промелькнувшие бордовые сумки не-мам, расчёты на салфетке, «а лисички взяли спички, к морю синему пошли, море синее зажгли» — подчеркнуто. Олег хранит его сон, обыскивает темноту, нащупывая ресницами чужое лунное лицо, выпивая губами тихое дыхание. Они лежали так очень давно, черные глаза, острые как звезды, направлены вглубь тебя. Так глубоко, за всеми лоскутами и неумело сшитыми чувствами, похожими на монпансье, что невольно холодеешь — он видит все. Вручает все возможное доверие, все невозможное предать. Обещание на кончиках пальцев, безмолвность раненого зверька с большими глазами сильнее всех обетов и пактов о перемирии. Обещание разрушить Вавилон, и построить новое, правильное, нужное. Не обрекающее. Олег не боится, ведь все в итоге приводит к смерти. Поиграть в силу, самому выбрать ради чего дышать, самому выбрать конец. Его конец в чужих руках, давно вложенный свертком из тетради, дарованный как подношение божеству. Олег боится только неизбежного: лишиться. Они вальсируют, кротко и строго, в тишине черного мрамора. Смотрят на друг друга, и тонкое лицо его Сережи совсем не похоже на Судный день. Его спина изогнута, будто сейчас вытянутся крылья, а душа — самое красивое. У Сережи есть мечта, и она затмевает все. Может, именно поэтому ему был послан Олег — чтобы воплотить её из любви, самым будоражащим из способов. Они высовываются из окна балкона, небо весеннее — бесконечное и голубое, как одеяло. Сигареты сонно тлеют в пальцах. На Сереже серо-синяя футболка с лого Microsoft, растянутая у горла. Они ещё никогда не целовались.