Почерк на венах

      «Ренджун такой некрасивый».       Новая надпись, новая боль в сердце и щёлканье в разуме, когда становится ясно, что человек не тот, за кого себя выдаёт. Это странное чувство, когда ты по привычке оправдываешь его ужасные поступки и слова, пытаешься найти контекст, в которых они звучали бы не так ужасно, как сейчас — словно лезвием вырезанные на его запястьях, стройной вереницей букв тянущиеся вверх по предплечьям. Здравый смысл побеждает чувства лишь тогда, когда терпение на исходе, а с каждым прочитанным тобою словом на собственных руках ты всё больше погружаешься в серую безнадёжность. Лишь тогда ты понимаешь, что нет такого контекста, в котором бы это звучало так, чтобы не ранить тебя. Наконец ты осознаёшь в полной мере, что твой соулмейт просто поливает тебя грязью, и единственное, что тебе остаётся — до красноты тереть пальцами кошмарные надписи, не раз вслух озвученные ею. Ведь Хэсом была такая милая с ним, удивлялась, что именно он её соулмейт, а не какой-то там девчонки, но оказалась двуличной тварью, такой же, как и все, что в лицо улыбаются, а за спиной говорят гадости. Девушка не была с ним искренней, будто бы специально говорила всё это, ведь знала — Хуан ничего не скажет, он проглотит и будет продолжать улыбаться, в то время как внутри сломаются кости и порвутся мышцы. Но она во взгляде потускневших от горечи глаз видела боль, острую, хорошо скрываемую — он и исписанные по локти руки прятал за длинным рукавом рубашки даже в самую жаркую погоду — и это словно подогревало её интерес, толкало всё чаще и чаще говорить то, что отразится на его венах. Хэсом, кажется, не хотела оставить ни одного свободного миллиметра на светлой коже. И не знала сама, почему.       «Ренджун тупой и не понял бы этой шутки».       Юноша редко злился, даже когда его ни за что ударили в средней школе, он предпочёл смолчать, но сейчас было по-настоящему тяжело. Он молчал и сейчас, но внутри закипала ярость — даже не на неё, она словно была неприкасаема для всех негативных эмоций с его стороны — на самого себя, на эти глупые надписи, которые стирались с кожи лишь для того, чтобы дать место новым, ещё более обидным и оскорбительным. Ренджун любил Хэсом, несмотря на то, как она уродовала его руки, готов был следовать за ней до могилы, сорвать последний вздох с губ и лечь в саване рядом, чтобы не расставаться так надолго. Жизнь без неё — мелкое стеклянное крошево под самыми ногтями, разведённые акварельные краски без холста и боль, что даёт под дых острыми коленями. Она ведь красавица, умница, а кто такой Хуан Ренджун, от китайского имени которого буквально отказались учителя? Он никто. И Хэсом знает об этом. Она так говорит. И неважно, что Хэсом — единственная, кто считает его никем. Если она сказала, то, значит, так и есть.       «Если я ещё раз увижу лицо Ренджуна, то меня стошнит».       Молодой человек стоял напротив зеркала в ванной комнате и глядел на свои запястья, сплошь покрытые оскорбляющими надписями, задевающими сердце. Слова словно врезались намного дальше и глубже кожи, проникая через поры внутрь, ядом растекаясь по венам и отпечатываясь в его сознании режущей на кусочки мыслью о собственной никчёмности. Сердце, то ли подчиняясь разуму, то ли, наоборот, диктуя ему свои установки, глухо отбивало: «Не-у-дач-ник». Ренджун громко сглотнул, но всё равно не смог заглушить собственный внутренний голос, слившийся воедино с гласом Хэсом. Он сжал руки в кулаки, но успокоиться это не помогло, слишком боль играла под рёбрами и убивала изнутри. Он уже давно не знал, что делать, Хендери ведь говорил ему не воспринимать этот бред всерьёз, а Джун добивал себя морально, повторяя все слова Хэсом, говоря, насколько он никчёмен и бесполезен для этого мира. Вроде не урод, но и не красавец, вроде не отличник, но и не плохой ученик, но слова били по голове, словно отбойный молоток, жгли руки, словно непогашенные окурки от скуренных ею сигарет, и глаза наполнялись слезами от осознания, что с этой девушкой ему предначертано быть вместе. С девушкой, испытывающей по отношению к нему только ненависть, выражающей это в постоянном стремлении унизить Ренджуна и воспитать в нём отвращение к самому себе.       Наверно, было несчастьем взять с собой в ванну школьный рюкзак, потому что в нём был канцелярский нож. Наверно, было неправильным в глухом отчаянии броситься на его поиски и с наслаждением почувствовать холод металла на своих запястьях. Но Ренджун всего лишь хотел срезать надписи, уменьшить боль и прийти в себя — привести мысли в порядок, выкинуть из головы то, от чего было уже невозможно избавиться. И всё благодаря Хэсом — её слова были записаны на подкорке его уставшего мозга. Яркими искрами вспыхивали в сознании Ренджуна её насмешливые глаза, и он торопился. Торопился забыть. Это было импульсивное желание воспалённого мозга, что устал от жжения, тоски и ощущения ненужности, постоянных издевательств, и руки подчинялись его приказам, пока на глаза спадали волосы, закрывая обзор, — искали нужную точку на карамельного оттенка коже, вскоре находя и вызволяя тонкое лезвие.       Ренджун слышал когда-то, что многие соулмейты сходили с ума от такой боли, полностью вытесняющей собой всё: счастливые воспоминания, надежду и желание продолжать жить. Он клялся самому себе, клялся семье и друзьям, что ничто и никто не смогут превратить его в безумца, никакие трудности и слова не отнимут силы на борьбу. Ренджун обещал, что не сдастся. Но сейчас, когда он сам не мог адекватно мыслить, юноша поступал опрометчиво, забывая обо всех клятвах и обещаниях. Он всматривался в свои глаза, пытаясь найти в них хоть что-то, но встречался лишь с пожирающей всё вокруг пустотой и разочаровывался в себе всё больше и больше. Он никчёмен, и Хэсом в который раз это подтвердила, бросив кому-то фразу «Ренджун полный идиот».       В эти слова, в эти аккуратные буквы он и всадил лезвие, плача и дрожа плечами от холода, что железными оковами опутал тело, парализуя, не давая шевелить ничем, кроме до побеления костяшек сжимавшей лезвие кисти. Руки двигались, глубоко всаживая канцелярский нож, что задевал вены, кромсал их и заставлял течь багровую кровь — вместе с нею вытекала та боль, что наполняла его всё это время, словно все слова Хэсом о нём уходили в небытие, и поэтому Ренджун не мог остановиться. Он хотел забыть всё до последней капли, до последнего слова. Ярость слепила глаза, перед ним проносились знакомые образы, и он, желая отогнать от себя остатки былого, схватился окровавленной ладонью за раковину, пачкая, но всё равно скользнул вниз, больно стукнувшись коленями о холодную плитку. Но он этого не почувствовал. Когда в сознании окончательно обосновалась темнота, тихая и спокойная, ничего не значащая, Хуан просто позволил ей там быть, прикрыл глаза и выдохнул от облегчения, что все её слова наконец-то забыты.       Только чуть позже родители придут с работы и увидят своего единственного сына лежащим в ванной на полу в луже крови. Только потом они увидят вырезанное на коже имя «Хэсом» и поймут, что произошло, из-за кого их мальчик ранил себя и перед смертью даже не поговорил с мамой, которую любил больше жизни. Сейчас, пока парня лишь убаюкивала смерть, заботливо выискивая в его памяти самые сокровенные воспоминания, он был счастлив, потому что жжение из-за обидных слов соулмейта наконец-то прекратилось. Отныне Хэсом замолчала для него навсегда.