Тризна

… и отправился добрый молодец, куда не положено ходить. И стало ему вдруг холодно, в душу как-будто зверь какой залез, скребется там когтями, изнутри его грызет. И страшно стало, и уже на опасные земли молодец ступил. Видит на опушке лесной изба стоит: бок покореженный к нему повернула, смотрит своими черными оконницами в сторону деревьев. Ставни открыла и глядит молчаливо, а внутри нее – мрак. Добрый молодец с духом собирался да и говорит ей: – Повернись, избушка, к лесу задом, ко мне – передом. И знал ведь молодец, что опасное это дело. Знал он, что лес в себе страшные тайны хранит. Знал он, что в избушке той, которая вся затрещала, вся заскрипела, застонала и грузно повернулась, вытянувшись на своих костлявых куриных ногах, живет не просто старушка. Все на селе говорят, что проводница в мир мертвых она. И что раз пришел в ее дом, то будь готов с мертвыми говорить. И что никто точно не знает, вернешься ли потом к своим.

***

На рассвете солнце решило не торопиться. Оно неохотно выглянуло из-за серой тучки, а москвичам, которые уже полгода как живут без солнца, хоть бы хны. Ходят себе на работу, по делам разбегаются, торопятся, муравьишки, загнанные в свой бесконечный аквариум из бетонных многоэтажек и хрущевок. И вот так посмотришь на них сверху, с высоты Останкинской башни – и как-то нестерпимо тоскливо становится. Делать тут, блять, нечего. Вообще не скажешь, что Мирон Янович любит скалолазание. Да и вообще экстремальный спорт – это не про него. Но за последние два года он в этом деле явно преуспел: сперва он выл и лез на стену своей однушки в Питере, потом рванул в Москву и стал забираться на всевозможные мосты, какие попадались ему на пути. Забирался и смотрел вниз: то на проезжающие по шоссе автомобили и фуры, то на черный, бездонный как будто водоем, в котором вся живность давным-давно всплыла брюхом кверху. Потом Мирон переключился на здания. С последнего его стянули совершенно случайно: смотровая площадка башни была полупустая, но Мирона все равно узнали по его красноречивой спине, склонившейся чуть вниз. Попросили автограф, раскланялись, все как полагается – и давай в интернете писать, что поймали Оксимирона буквально за руку, когда тот каким-то диким взглядом окидывал московские улицы. Вроде как вывернули все в шутку, но Женя все равно позвонила тем вечером. – Мир, ты чего? Тебе нужна помощь? Врать поначалу было удобно, хорошо. Но прошло два года, и ложь Мирона уже не работала на близких людях. – Ебано как-то. Не знаю. – Мир, я понимаю, что твой переезд был для тебя как глотком свежего воздуха, но мне кажется, что было бы лучше, если бы ты вернулся. По голосу можно было понять, что Женя устала. Ну да, в последнее время ей приходилось изворачиваться и так и сяк, чтобы держать на плаву романтизированный образ бунтаря-Оксимирона, чтобы хотя бы самой было на что есть. Звонки, социальные сети, люди-люди-люди... – Туда – не вернусь. Ты знаешь, Жень… – Здесь – мы, Мирон. И мы очень беспокоимся. Знаешь, как стремно было читать твиты про то, что ты пытаешься покончить с… – Да ты что! Бред какой понапишут… – Мирон несколько повысил голос. Тупо как-то выглядело: он же, в самом деле, не маленький, чтобы Женя следила за ним, постоянно спрашивала о самочувствии. Как будто Мирон, взрослый мужик, сам не может, скажем, до врача дойти там, разобраться в себе... – Врач, которого ты посоветовала, выписал мне какую-то херню. Я ей звонил, пожаловался, что у меня из побочек потрясающий джентльменский набор: хуй стоит двадцать четыре на семь, в ушах звенит, а в башке голоса какие-то не мои. – Серьезно? – Женя на том конце провода тяжко выдохнула. – Прям голоса? – Да, послезавтра у меня запись. Будем менять. А то искалечит эта ебанина совсем. Женя молчала. Она слышала тревожное дыхание Мирона, немного загнанное – во время разговора он нервно наворачивал круги по комнате, а сейчас наконец остановился. – Жень, спасибо тебе, правда, – продолжал Мирон, устало упав на диван. Веки тяжело опустились, к затылку как будто прилил свинец. – Я не знаю… Меня тянет постоянно куда-то. Словно здесь дышать нечем. Понимаешь? Эти дома, этот город – поначалу меня это как-то отвлекало, но теперь он мне ничего не может дать, все, финиш. Только чувствую, будто он меня сдавливает в тисках, и я забираюсь выше и выше, чтобы почувствовать хоть какую-то свободу. На том конце провода раздался звон посуды. Потом быстрые шаги, стук длинных ногтей по клавиатуре. – Тебе стоит отдохнуть, Мирон. Городским, знаешь ли, тяжело постоянно сидеть в своих квартирках. Тебе бы за город выбраться. Может, с Ваней отправитесь в деревню какую-нибудь? Сейчас снять домик где-нибудь в Подмосковье будет в разы дешевле, чем если ты сейчас пойдешь куда-то поесть. – Думал об этом. – Мирон почесал лысый затылок. На глаза ему попались татуировки на руке, и – черт бы побрал эти колеса! – они вдруг расплылись у него под кожей, медленно, как черви на мокром асфальте, переплелись между собой, закрутились в плотное кольцо и бездонным зрачком уставились на Мирона. Он моргнул, зажмурился, потер переносицу пальцами и еще раз взглянул на руку. Ничего. – Погода сейчас не очень. Для деревни… – Это неважно, Мирон. Вот смотри, сейчас отправлю тебе парочку мест. Мне недавно прислали их, посоветовали хорошие знакомые. Говорят, мол, природа там нетронутая, настоящая русская глубинка, как в сказке. Глядишь, может, вдохновишься немного, отдохнешь. У меня такие места вызывают только детский восторг! Женя тихо засмеялась. Она не переставала что-то строчить, и вот через секунду Мирону пришло уведомление. Он отнял телефон от лица, посмотрел: сообщения от Жени в телеграмме. – Спасибо, Жень. Посмотрю обязательно. Может, надумаю че, реально съезжу. – Давай-давай! И, пожалуйста, Мирон, звони. Очень тебя прошу. – Все нормально. Спасибо, Женьк. Этих звонков за два года не сосчитать. Женя заботится, Женя беспокоится. Ей, возможно, может быть обидно, что о Мироне она узнает не от самого Мирона. Где-то в отдаленном уголке своего сознания он может быть и понимал, что должен ей куда больше, чем ему кажется. Что хотя бы на простой звонок он может потратить немного сил и времени. Но уже долго он не может выбраться из ямы полного упадка. Никаких сил, никаких эмоций, только глубокое серое ничто – как утренний осенний туман под ногами, который он мог потрогать, когда забирался на смотровую вышку. Как глубокое озеро, в котором медленно кружатся опавшие с кустов веточки вместе с еще не улетевшими на зиму утками. Ему уже давно стало все равно, что ему плохо и никто не может с этим помочь. Или Мирон просто не до конца понимал, насколько ему плохо. Психика – штучка хитрая. Стоит ей столкнуться с чем-то невыносимым, как она сразу же прикрывается непробиваемой броней. Тем вечером Мирон все же решил открыть ссылки, которыми поделилась с ним Женя. Ничем не примечательные деревушки, покосившиеся столбы, трухлявые скамейки под березками, и – лес. Густой, мощный лес. Казалось, что своими верхушками деревья могут постучаться в небеса. Передать там, например, свой привет с этого света. От этих деревень веяло чем-то далеким, невинным. И как будто вновь оказался в детстве, когда приезжал к бабуле на каникулы. И каждый день гонял тяжеленный красный мяч, потом хватал палку и сбивал крапиву, устраивал с друзьями бой травой, которую набивал в карманы, чтобы хватило на всех. И уже к полудню забегался, устал, а дома бабуля приготовила холодненький компот, который будешь жадно глотать под ее увещевание – бабуля была мягкая, солнечная, морщинистая, пахла яблоками – не пить так быстро, а то горло болеть будет! Мирон тяжело вздохнул. Ведь таким чувствовал наш мир… он? Он мотнул головой и быстро открыл музыку на своей странице. Взгляд хищно впился в многообещающее название альбома, который он уже заслушал до дыр, но каждый раз слушал по-разному. Вот и сейчас его палец замер над грязным мыльным пузырем. Чем дольше в него всматриваешься, тем отчетливее видишь скелет. Мирон не решился открыть альбом. Да и зачем? Он знал почти все треки наизусть, хотя когда речь шла о собственных, то тут он себе же проигрывал. Просто уже невыносимо долго Федоров пытался понять, как видел наш мир он. Каким для него рисовалось солнце, какими он видел простые русские поля с простыми русскими людьми. Да и сам он был такой наш, такой народный, что с трудом можно было поверить, что ему хорошо жилось в городе. Нет, скорее всего, плохо ему здесь жилось. Наверняка очень хотелось поближе к русской глубинке, прочувствовать вот это все, напитаться, так сказать. А не давить в себе эту безнадежную русскую тоску. Мирон закрыл музыку и вернулся обратно в браузер. В голове прозвучал его голос: «Русская культура — это смерть, бухло и тюрьма». Хотелось спать. Так сильно, что тело уже само мягко расслабилось, а мысли стали легкими, упругими, странными. «Хотел бы я стать немного ближе к тебе, Слава. Понять тебя… Тебе ведь все это нравится, да? Нравилось». Мирона зацепило одно фото, которое он открыл совсем случайно. На нем река искрилась под солнцем, в воздухе сияли пылинки и стрекозы, а на заднем плане, на холме, возвышался монастырь. Небольшой такой, темный, как будто заброшенный, окутанный утренним туманом. Но возле него на фото Мирон разглядел людей – девушка, махавшая рукой, и два парня, со смиреной улыбкой уставившиеся прямо в сторону камеры. Мирону показалось, что он мог услышать стрекотание кузнечиков, журчание воды и веселые голоса. Голос тихо шепнул «да» и растворился. Федоров еще раз мотнул башкой, пытаясь прогнать навязчивую побочку, а потом взглянул на адрес места. Архангельская область, монастырь Спас-Прогнанье. Достаточно далеко от Москвы. Но, в принципе, Мирону не привыкать к длительным путешествиям. Место недорогое, есть телефон. «Ладно, оставлю до завтра. Может, че другое найду», – подумал Мирон и все-таки решил немного отдохнуть. Скоро нужно идти менять препарат – это пока единственная задача, которую необходимо решить как можно скорее. А уже потом – думать о поездке. Засыпая, Мирон все еще видел этот очаровательный пейзаж. Только теперь он скользил взглядом дальше, выходя за границы фотографии: он видел лес, но теперь совсем другой. Он был мрачный, угрюмый, холодный. Под ногами хрустели ветки, над головой язвительно каркали вороны и пищали неведомые звери, забравшиеся на самую вершину колючих сосен. Мирон шел вперед, как слепой, хватаясь за стволы, царапая о них ладони. И чем глубже он заходил в лес, тем плотнее вокруг него вырастали деревья. И где-то там, между ними, Мирон как будто даже увидел бледную фигуру, край белоснежной рубашки, развевающийся на ветру… И приглушенный напев. «Русский ручеёк, вымой из меня все горюшко… Женьшень корешок, верни молодцу здоровьица. Темно за околицей, в песенке рвется глотка, Смерть за мной крадётся и кудрями вьется тропка».