И сказал Каин Авелю, брату своему: пойдем в поле. И когда они были в поле, восстал Каин на Авеля, брата своего, и убил его.
И сказал Господь Бог Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему?
Бытие. 4:8-9
«Брат». Первое слово, сорвавшееся с его пересохших губ с тех самых пор, как он пал от руки Каина. Они делили кровь и плоть, никчёмную жизнь вдали от людей, а потом делили и смерть. Ветер пел траурную колыбельную, тянул ноты, как на заупокойной мессе. Авель никогда бы не забыл запах сырости, что разбудил его от неспокойного сна. Он не мог вспомнить, что конкретно ему снилось, но зато понимал, что это был кошмар. Он смотрел затуманенным взором куда-то ввысь, на саван чёрных туч… Прошла дюжина дней, и вот он вновь стоял на том месте, где однажды проснулся после битвы с братом. Теперь он, однако, был не один. Вокруг раскинулись туманные пастбища, и ветер опять скорбно завывал, шелестя в мокрой траве. Грузное небо, на котором громоздились облака, грозилось разразиться ливнем. Оно нависло бескрайним сводом над долиной, мшистыми камнями и Авелем с Ионом, у которого порывы силились отобрать хлопающий плащ. Где-то рокотал гром. — Когда вы планируете вернуться в Ватикан, святой отец? — поинтересовался Ион Фортуна, придерживая край ткани. Его голос заматерел за эти несколько дней, и сам он казался не по годам взрослым. Война отбирает у детей детство, а политика крошит его, как рождественское печенье. Кардинал Сфорца не плакала на похоронах собственных родителей, а упала в обморок уже в своих апартаментах — видимо, от перенапряжения. Ей было четырнадцать. — Святой отец? — Прости меня, я задумался, — ответил Авель, вглядываясь в размытую линию горизонта. — Я уже был в Ватикане. Начальство дало мне свободу действий и трат, но я думаю, что для начала хватит просто вычислить его. Было бы глупо нападать неподготовленными — он растил свою мощь долгие годы, и от неё ещё что-то осталось. А потом я снова вернусь к своим прямым обязанностям.***
— Ты совершенно зря так переживаешь! Ты год учил катехизис, Авель, и перечитал всю Библию. Ты абсолютно подготовлен, — сказала тогда ещё пятнадцатилетняя епископ Сфорца, с толикой сомнения разглядывая священника и его чай, который скорее напоминал груду сахара, чуть смоченную водой. — Так, отдай сюда! Ты заработаешь диабет. Авель наскоро поднёс чашку к губам, но обжёгся об разгорячённый фарфор и содержимое сладкой массой вылилось на ковёр. Катерина покачала головой — её золотистые кудри, уложенный на роскошный манер, запрыгали вокруг ангельского личика. — О-ой. Я… Я всё уберу! Епископ Сфорца, я не могу! Я ведь… — Ничего страшного, даже пятен не останется. — О-останется! Я так виноват! — Авель картинно приложил ладонь ко лбу и раскаивающееся откинулся на спинку кресла. — Я должен провести день в молитвах и само… самобичевании, — от одного этого слова немного кружилась голова. А архиепископ Медичи, говорили, стегал себя трижды в месяц — для профилактики. — Поверь мне, Авель, ты упадёшь в обморок от одного вида хлыстов. Оставь это, — махнула рукой Катерина и на всякий случай чуть повысила голос. — У нас есть более важные дела, чем уборка. Сегодня твоя первая месса! — Даже не в моём приходе! — сделал попытку надавить на жалость Авель. Он стянул белые перчатки с рук и забарабанил пальцами по поверхности стола. — Почему не можете вы, епископ Сфорца? Вы такая умная и помните всё наизусть. Лесть Катерину тоже не убедила: она со скучающим видом помешала ложечкой ромашковый чай и закатила глаза. Лишь со временем Авелю стало сложнее читать её эмоции по лицу. — У тебя будет книга, а капелланы будут тебе во всём помогать. Расскажешь про… любовь! — епископ довольно хлопнула в ладоши, повеселев, как девочка. — Ну-ка, Авель, напомни мне, на кого мы должны равняться в нашей любви? — На Ромео? — предположил Авель, сам скептически поднимая брови. Катерина захлопала ресницами. — Или на Джульетту? — На какого Ромео, Авель? Я говорю про Библию! — Ааа, — должны быть, он в тот момент стал красным, как камень на кольце Катерины. — На Марию и Иосифа? — Верно! «Ради любви, соединившей тебя с Пречистой Девой Богородицей»… Видишь, ты всё помнишь! Я верю в тебя, Авель! — Но почему не можете вы? Вы так красиво говорите, епископ Катерина! — взмолился священник, заламывая руки. — Ты прекрасно знаешь: уже через два часа приедет Алек. И вообще, сегодня такая славная погода! Я должна вывести брата на воздух, не то он совсем зачахнет без солнечного света! А день был правда хороший. Из Кастелло Сфорцеска открывался прекрасный вид на садик, умытый утренней росой. Среди белых роз — любимых цветов епископа — возились монашки: они взрыхляли землю или поливали стебли и корни растений. Лёгкий ветерок развевал их светлые капоры, и даже до апартаментов Катерины доносилось пение псалмов. Наверняка во дворе пахло сыростью и почвой. К полудню же будет нещадно печь, но у Авеля был термос с лимонадом и зонтик. Катерина залюбовалась на свой садик и грустно вздохнула. — Надеюсь, Алеку понравится. Он любит гулять по саду. Жаль, он не сможет остаться на целый год… Отец говорит, он должен проводить время и с братом, но из Флоренции он возвращается плаксивым и заикающимся. Бедный мальчик! — Я расскажу про Мирьям, — невпопад выпалил Авель. Катерина обернулась на него, и он снова покраснел от стыда. — Про Мирьям, сестру Моисея. Она рисковала жизнью, чтобы спасти брата. Я думаю, она очень любила его, несмотря на все разногласия. Губы Катерины тронула улыбка, и она по-домашнему засмеялась.***
А сейчас, наверное, кардинал Сфорца стояла на коронации Эстер в своём прекрасном белом кружевном платье с голубыми лентами, в багряно-алом плаще — в том самом наряде, пошитом недавно на заказ, который Леон шутливо называл «прикид кардинала Ришелье». Ион с присвистом выдохнул. Авель услышал это и обернулся, хотя был слишком погружён в воспоминания. Ткань вырвалась из пальцев графа и хлестнула его по ногам. — Ты не простынешь? Может, наденешь моё пальто? Граф отмахнулся. Волосы, разметавшиеся на ветру, закрывали его глаза от пытливого взора Авеля. — Он всё-таки ваш брат. Это сложно, должно быть, сражаться с ним. И я пойму, если вам понадобится время, — Иону было непросто подбирать слова, и Авель ценил, что мальчик старался быть откровенным. Порядком помятый бархат всё бесновался на ветру — вихри делали его похожим на пиратский флаг. Чёрный — цвет сутаны, цвет пепла, которым на Пепельную Среду святые отцы посыпают лбы прихожан, цвет траурных накидок жён-мироносиц. Цвет горя и цвет раскаяния. Цвет, которым Авель был полон, пока не встретил испуганную ангелоподобную девочку в катакомбах Ватикана… Ион поймал край плаща и приладил его на место.***
— Ну, ты только, это, не говори кардиналу Сфорца. Не то она нас прикончит на месте. Пост же, — объяснял Леон с набитым ртом. Сырный соус окончательно перепачкал его пальцы, и все салфетки были жирными, так что легче было просто облизать руки. Авель согласно кивнул, активно пережёвывая ролл с осетром и запивая его содовой. Он тоже считал, что распространяться о таких глупостях — это лишнее. — А исповедуем мы друг друга по очереди. — А ты хоть кого-нибудь хоть раз исповедовал? — поинтересовался Авель, чувствуя себя по-настоящему сытым и довольным впервые за всю неделю. А то всё салаты да омлеты, хлеб и эти пересолённые сардины… — Не могу сказать, — серьёзно заявил Леон, откидываясь на спинку водительского кресла. — Нельзя же. — И то верно, — Авель счел за лучшее продолжать есть, не отвлекаясь на всякие там разговоры — поболтать они и в соборе Святого Петра успеют. Всё-таки хорошо, что кардинал Сфорца не послала с Леоном отца де Ватто или там, скажем, сестру Кейт: такие высокоморальные люди не только бы не согласились перекусить уличной едой, так ещё бы и весь аппетит испортили речами о долге перед Крестом и Престолом Петра. А так и за документами съездили, и по-человечески пообедали в кои-то веки. Однако укол совести всё же потревожил Авеля. Он вспомнил кардинала Сфорца, которая не смела нарушать пост даже в минуты голода, отца Гавеля, который не притрагивался ни к сладкому, ни к мучному, даже Его Святейшество папу. Хотя добрые монашки жалели его и иногда покупали коврижки в Риме, Алессандро поджимал губы и героически отворачивался от пирожных. Госпожа Катерина, впрочем, настаивала на том, чтобы брат ел мясо и отказался лишь от сладкого. — Как думаешь, — раскаивающийся голос Авеля заставил Леона вздрогнуть. Обёртка от ролла покоилась под ногами, как фата сбежавшей невесты. — Как думаешь, Христос Господь очень на нас зол? Я всё думаю, что Он бы так не поступил. — А вот, кстати, и он! — пробормотал Леон, указывая подбородком за плечо Авеля. С удивлением Авель повернулся к своему окну, словно там действительно мог стоять Спаситель, чтобы встретиться взглядом с отцом Гавелем, стучащим костяшками пальцев по раме. Леон наскоро спрятал жирную коробочку с едой и медленно опустил стекло. — Вацлав, какая встреча! Какими ветрами? — спросил он, нервно жестикулируя. — Её Высокопреосвященство Сфорца сказала, что вы возились с тюремными справками в этом районе, а я тут был по одному делу. Думал, может, вы подвезёте меня до Ватикана? — Конечно, — закивал Авель, думая о том, что не успел ещё расправиться с поджаристым и хрустящим пирожком с малиной. Если бы Леон мог ударить его локтем под рёбра, то так бы и сделал, но его движения были несколько скованы пространством салона. — Спасибо! Ну, что, как справка о хорошем поведении в колонии? Получили? — поинтересовался Вацлав, широко улыбаясь. Его пальцы постукивали по ребру стекла. Но вдруг радостное выражение лица сползло, и на его месте появилась гримаса непонимания. — Вы, что, ели уличную еду? Авель тут же принялся оправдываться. — Я готов само… — самобичеваться? Нет, такого слова не было. И желания его произносить тоже. — Самостоятельно рассказать обо всём Её высокопреосвященству! В качестве, ну, покаяния. — Катерина будет очень огорчена! И вам не стыдно? — Вацлав покачал головой с таким остервенением, что волосы, убранные за спину, рассыпались по плечам. — Разве так можно? Леон обезоруживающе улыбнулся, протягивая Вацлаву коробочку с сырными шариками в кляре. — Предлагаю заключить мир.***
Интересно, где сейчас отец Гавель и отец Леон? Стоят ли они в первых рядах процессии, нарядные, как джентльмены, а не священники? Или, может, теснятся в задних рядах? Вряд ли. Кардинал Катерина всегда нахваливала членов АX, выставляла их напоказ, как столовое серебро. Она ими гордилась. Жаль, что Авель не мог стоять подле святых отцов и монахинь, но его ждали дела поважнее. Небо начали рвать первые зарницы. Гром усилился и теперь рокотал прямо над головой. Видит Бог, будет буря. Мощная, иссиня чёрная, как глаза одной его знакомой монахини… Эстер… Эстер была в платье, в три раза превосходящим по красоте наряды всех гостей — уж в этом-то Авель не сомневался.***
Эстер мяла в пальцах листья лилий: кардинал Катерина саморучно выкорчевала самые пышные цветы из садика Его Святейшества. Теперь они приживались в глиняном горшочке, предназначенном сестре Агнес, храброй монахине, спасшей жизнь члена AX. Её привезли в Рим, а на лечение ушли деньги из казны Ватикана: до чего почитаемая личность! Наверное, Эстер очень нервничала. Встретиться с настоящей героиней, бесстрашной Агнес — ещё бы! Авель сам стоял в нерешительности на пороге и думал, какие слова нужно произнести. Впрочем, слова придут сами, как они приходили всегда. Авель толкнул дверь в палату, где лежала едва пробудившаяся сестра Агнес. Её волосы, однако, уже были убраны под монашеский капор, а лицо умыто — в общем, она была готова принять гостей. — Доброе утро! — застенчиво улыбнулась сестра Агнес, чуть приподнимаясь на подушках. Только сейчас он почувствовал запах стерильности и чистых бинтов. Прохлада больницы остудила его лицо: на улице нещадно пекло солнце, воздух и площадная брусчатка раскалилась до предела. Даже от Тибра не веяло привычной для рек свежестью. — Доброе утро! — Эстер перехватила горшок с цветами и бодрой походкой направилась к койке: неуверенности как не бывало. — Это честь — встретиться с вами, сестра! Про вас судачит весь Ватикан — в хорошем плане, естественно. Я — Эстер Бланшетт, сестра ордена Святейшего Благовещения, — вдруг опомнилась Эстер. — А это — отец Авель. Вы спасли нашего коллегу, и мы безгранично благодарны вам! Щёки сестры Агнес стали пунцовыми от неловкости, и она спрятала взгляд в блёклых ресницах. — Не стоит… Я всего лишь выполняла свой долг. Хотите чаю или, может, молока? — резко сменила тему монахиня, пытаясь, видимо, отмахнуться от похвалы. — Сестра Феличе принесла мне сегодня три склянки, да куда ж мне так много? Склянки аппетитно поблёскивали стеклянными боками на солнце. Молоко в них было налито почти до пробки, а Авель не отказался бы от стаканчика-другого… Но Эстер благородно закачала головой. — Что вы! Мы ведь на минутку: вам надо отдыхать. Мы к вам с подарком от кардинала Катерины. Вы же любите лилии? — Люблю… Ох, не надо было… Мне так неудобно! — сестра Агнес поднялась на подушках. — Какие красивые! Боже Всемогущий, спасибо вам! — Не голландские тюльпаны, конечно, — усмехнулся Авель. — Но тоже ничего! Все трое на пару секунд замолчали. О чём ещё говорить? Да и вроде заскочили на минутку… Эстер явно думала, как поддержать разговор: это было в её натуре. Она из кожи вон вылезет, лишь бы всем вокруг было комфортно, удобно, приятно… Авель повернул голову к окну. Косой луч солнца слепяще дробился в стекле и мешал разглядеть выцветшее римское небо, в лучах которых они с Эстер так любили греться… Вдруг тихая сестра Агнес нервно вздохнула и залилась краской. — Простите, что спрашиваю… Скажите… — она сглотнула, стараясь набраться смелости. — Отец де Ватто… Как он? — Отец де Ватто? — переспросила Эстер. — Он спрашивался о вашем здоровье, — не солгал Авель и оттер испарину со лба платком. Ветерка кондиционера ему стало быстро не хватать, ещё и сутана — чёрная, не успевшая вылинять под палящим солнцем… Зной и духота, словом. — Нет-нет, я имею в виду… Как он: жив ли, здоров? — И жив, и здоров! — кивнула Эстер, запоздало водружая горшок на прикроватный столик. — А что случилось? Сестра Агнес закопошилась в одном из ящиков. Выудив оттуда что-то, она подозвала Авеля воздушным жестом и протянула ему открытку с отодранной маркой. Напечатанный ангел, виртуозно играющий на скрипке, самозабвенно глядел в индиговое небо, а его мощные птичьи крылья парили сами по себе. Он был одновременно слаб и силён: трогательный, белокурый, он чем-то походил на ребёнка, дорвавшегося до Господней милости. — Это Мелоццо да Форли, — щёки сестры Агнес совсем заалели. — Жаль, у меня нет карточек с мастерами Северного Возрождения. Но ангел напомнил мне отца Хью. Может, вы передадите ему… Если, конечно, вам будет не сложно. Эстер и Авель переглянулись. Не часто слышишь такие просьбы… И как только сестра Агнес умудрилась найти открытку: новенькую, лоснящуюся свежепропечатанной краской?.. Сестра Бланшетт, однако, ободряюще улыбнулась. — Конечно! Уверена, он будет в восторге. Такой подарок! Тем более — от вас. Ему будет приятно вдвойне.***
— Он ваша семья, святой отец. Не пожалеете ли вы о его смерти? — Моя семья осталась в Ватикане, граф. Друзья, товарищи и женщина, которую я считаю младшей сестрой, пусть она и выше меня по статусу. Ещё одна моя сестра в Альбионе. И мне не о чем будет жалеть: я выполню свой долг. Я уничтожу Каина. Ион вдруг звонко рассмеялся смехом беззаботного ребёнка, не ведающего ни болезней, ни потерь, ни страха. Он сам развязал ленты на воротнике. Это заставило Авеля вздрогнуть и стряхнуть с себя остатки наваждения. Время для воспоминаний ещё будет — он вновь вернётся в Ватикан и будет неумело проводить мессы и есть на площади Святого Петра. Чёрный плащ Иона воспарил и, подхваченный привольным ветром, унёсся в потоках тяжёлого от собирающегося ливня воздуха. Авель сжал ладони в кулаки. Ногти впились в обветренную кожу до крови. Он будет бороться с Каином до конца и убьёт его, если это понадобится. Люди стоят таких жертв. В конце концов, разве он сторож брату своему?