Бесполезные устройства

      Знаете, как проще всего прогнать черную кошку с дороги? Нагнуться, делая вид, что поднимаешь с обочины камень, грозясь вот-вот запустить в нее. Выгибая спину дугой, она шипит, тут же бросаясь на противоположную сторону дороги, одним прыжком вскарабкиваясь на забор, оборачивается, бросая напоследок взгляд зелено-желтых глаз. А теперь с этой тропинки не свернешь же. Ну и чёрт с ней.       Вслед ей летит улыбка. Волосы ежиком после недавней стрижки, веснушки прыгают на щеках, за спиной болтается рюкзак с печеньем, спальным мешком, термосом и единственной тетрадкой в шесть листов, три из которых исписаны «морским боем». Пластинка Turbo липнет к нёбу, и он сплёвывает её на асфальт, не глядя куда попал.       Не хватало магнитофона, что играл бы сейчас на всю улицу, да тяжело таскать такую громадину, к тому же, ни одной хорошей кассеты сейчас не подберешь, ведь последнюю барахолку недавно прикрыл мент, и теперь там один балет да эстрада. Сквозь ряды глухих заборов, он медленным шагом выбирается из последнего на его пути поселка, туда, где глухими рядами стоит синий лес. Макушки елей на холме теряются среди низко опустившихся облаков, березы стоят, шурша листьями на ветру, потираясь ветками, создавая тьму шорохов и шёпота.       Перехватывая лямку рюкзака, он проходит внутрь этой чащобы, что уже в дверях осматривает его черными глазами сучков, обнюхивает летним легким ветром в спину, трогает ладонями веток.       Захар чувствует себя, словно назло брату снова прогулял школу. Переступая корни, обходя кусты можжевельника и кочки, продирается вглубь, туда, где бежит безымянная речка, куда давным-давно они с братом ходили ловить лягушек.       Было хорошо, Федя улыбался, едва стоило промазать, накрыв ладонями лишь траву, но гордо кричать «Поймал!». А когда сия амфибия оказывалась схваченной и чуть ли не поцелованной, они разглядывали пятна на ее спинке, перепончатые лапы, черные полоски у глаз и раздувающиеся щеки. Федя улыбался, неизменно заставляя отпускать лягушку на волю, как только Захар насмотрелся на нее. На обоих темно-изумрудные свитеры, что когда-то достались в подарок от родителей. Было здорово.       Были летние вечера, были совместные походы, были родители, были братья Горькие.       Хмуро обойдя реку, по длинному бревну, что перекрывало ее, а затем идя по камням и пару раз чуть не свалившись в поток, выпрыгнул на другой берег. Дальше никто из местных не совался – дикий лес, дикие звери. Но Захару это только на руку. Нужно замести следы, забраться так глубоко, чтобы ближайшие дня три (ровно на это были рассчитаны уносимые из дома запасы еды и терпение) его точно никто не достал.       На самом деле, ситуация была донельзя глупая, и даже сам Горький смутно это понимал, но от мысли отмахивался, как от назойливой мошкары в сумерки.       А началось с того, что Федя решил внезапно привести домой своего мужика. Захар от злости сплюнул в кротовью нору, что аккурат оказалась под ботинками.       В целом, плевать ему было, что братец его спит с мужиками, это уже год как он скрывать перестал. Но чтоб этого мужика таскать домой, не прикрываясь, да еще и звать эту харю петушиную «душа моя» это край. Предел, потому, когда он эту морду ему представил, а Захар назвал его как полагается, в ответ получив «Захарка, ну давай без этого» – просить его остановиться было уже бесполезно.       Когда умерли родители, его в целом было бессмысленно о чем-то просить. Любой взгляд жалости пресекался на корню. Чужие за такое обычно получали кулаком, брат – хлопки дверьми и молчание, висящее в комнате на любой Федин вопрос. Год прошел, число сменилось, ничего не изменилось. Но то, что братец у него мужиков повадился домой водить – значит отсутствие в этом доме Захара. - Вы еще пососитесь при мне, педики! - Захар. - И давненько ты с этой палкой трахаешься? Вот бы батька-то узнал, какой у него старший сынуля вырос. - Захар, пожалуйста… - Ты вообще не лезь, собака!       Сева едва успевает отшатнуться от двери в комнату, что громко хлопает прямо перед его носом. - Захар!       Федя кидается было к двери, но останавливается, лишь оперевшись о нее лбом. Пару минут висит молчание, а затем почти черные глаза смотрят на Севу, совсем уж горько. «Пожалуйста, пойми это». Сева понимает. Сева прижимает чужую голову к себе, осторожно ерошит волосы, утыкается носом в макушку. - Он поймет, Федь.       Поднимая голову, тот едва успевает поймать не вовремя съехавшую слезу, но Сева все равно замечает. Замечает, чтобы прижать крепче, второй рукой сжимая чужую ладонь. - Не всё сразу, солнце моё.       И пока эти голуби ворковала за дверью, стянуть с полки несколько рублей, подхватить термос, достать из-под кровати спальный мешок, скинуть остальное в рюкзак, было задачей пяти минут. Жить на первом этаже удобно – домашний арест не действует, когда из окна можно вылезти в любую секунду. Решетка выбивается ногами, вставляется с другой стороны обратно. Бодрой походкой вышел из магазина, кинув в рюкзак пару пачек печенья и жвачки, забрал в ларьке у дядь Семёна бутылку с не-водой, и с легкой головой пошел, куда глаза глядят.       План отсидеть в лесу пару деньков, а потом заявиться в ночь, чтобы не заметили, казался надёжным, как швейцарские часы. Для волков у него всегда под курткой был отцовский пистолет, для людей – пару слов похлеще, но с последними он встречаться не планировал, уходя все дальше и дальше в чащу. Никто не ходил дальше, ну, разве кроме одного известного ему человека.       Этот, кажется, родился в шапке, с прищуром на правый глаз, да синих рубашках, сменяемых, разве что, редкими зелеными или болотного цвета куртками. Сий отшельник, как его негласно прозвали все, кто знал его хотя бы три секунды, мог забраться хоть в берлогу медведя, подать тому лапу, и вылезти обратно с той же невозмутимостью.       С Живой он познакомился месяцев пять-шесть назад, когда напившись, отобрал у какого-то полудохлика скейт, чтобы показать как надо. А показать было что. Вечерами из-под кровати выкатывался свой, с покрытием-наждачкой, с приклеенными на обороте вкладышами от жвачки. Когда-то этот скейт ему подарил отец. Они только появились на улицах, но уже тогда имевший эту доску считался дельным товарищем, а те, что умели крутить на этой доске трюки…       Проворачивая очередной фокус, краем глаза он заметил тогда, сквозь живую изгородь, высаженную по краю всей детской площадки, чей-то внимательный, но отстраненный, быстро-изучающий взгляд. Пропадая на этой площадке с утра и до двух часов ночи, неизменно, почти перед закатом, на него глядели, сквозь кусты, с каждым разом, все дольше не исчезая.       Однажды, провернув очередной фокус, он скрылся за деревом, надеясь обойти все, незаметно от этого незнакомца, но обежав площадку кругом, так никого и не нашел.       С тех пор, глаза появляться перестали. Словно он спугнул какого-то чересчур любопытного зверька, что намеревался вот-вот вылезти сам. Благополучно, было, забыв, о данном странном госте, он повернулся вокруг себя, но неудачно зацепившееся за ступеньку колесо отправило его в полет до ближайшей сосны. - Цел?       Откуда-то сверху раздался хриплый чужой мальчишеский голос, и Захар поднял голову, жмурясь от солнца.       На пару веток выше, свесив ноги, на него смотрел мальчишка в синей рубашке, черной шапке, из-под которой едва торчали того же цвета волосы, а за ухом пристроились три пестрых пера. Обрезанные шнурки кроссовок, прилипшие к подошве хвоя и листья, хриплый голос и рукава в смоле явно указывали на постоянное нахождение их обладателя в лесистой местности. «Как похорошели при Багдасарове глухари...» подумал Захар.       Тот, спрыгнув с высоты метров трех, грозясь плашмя упасть на землю, вывернулся в конце, шмякнувшись на кучу мха и хвои, видимо, специально наваленную здесь, оказался четко перед всё ещё лежавшим на земле парнем. Оранжевое перо выскочило из-за уха, пощекотало руку Захара так, что тот едва подавив смешок, одернул ее. - Ты чё делаешь, хмырь? - Значит, нервы не повредил, - перо отправилось за ухо, парень встал на ноги, протягивая руку Захару, - жить будешь. - Вот эт чудеса народной медицины, - кряхтя, он поднялся с земли, держась за поданную ладонь, - а звать тебя как, птица-скорая-помощь? - Женей зовут. - Захар.       Через четыре месяца оба знали друг о друге почти всё. Школа, родители, увлечения, какую жвачку предпочитает, умеет ли играть во вкладыши и поджигать речных «кошек»*. Когда было выяснено кто сколько раз целовался и сбегал от ментов, стало совсем хорошо.       Вот, кто наверное и мог бы сюда добраться, но вряд ли бы стал, ведь что ему делать в этой чаще, не Захара же искать, чтоб погулять позвать. Да он и не звал никогда... Сам находился по дороге.       Присев, наконец, на поваленное бревно, он вытянул ноги, доставая из рюкзака бутылку. С тихим шипением внутрь ушла одна пятая, после чего было принято решение строить шалаш и развести костер. Летний вечер обдавал теплыми лучами, лес перешёптывался, с хрустом ломались сухие ветки.