Шёпот даров Флоры

— Il diavolo russo. Так они меня называют, те итальянцы, — негромко говорил Разумовский, не поднимая взгляда. Он слегка нервно переминал руки, закованные в наручкики. — Вжимаются в дальний угол камеры каждый раз, когда меня ведут к вам, Вениамин Самуилович. Тычут в меня пальцами, что-то шепча. Кажется, молятся, — взгляд голубых глаз достаточно резко и уверенно устремился прямо на психиатра. В них полумесяцами отражался желтый свет лампы, висевшей над дверью помещения, где Разумовский и Рубенштейн обычно «беседовали». И из-за этого света голубизна глаз заключенного отливала золотом. — Они меня боятся. Они все. Даже. Вы. Психиатр слегка отпрянул. Ему показалось, что губы Разумовского расплылись в ухмылке. Но дело было всего лишь в замигавшей лампе и тени, неровно падающей на бледное лицо пациента. Через мгновение, когда освещение стабилизировалось, Рубенштейн увидел перед собой все того же нервно-загнанного юношу с опущенным взглядом. Психиатр снял очки и, потирая переносицу, выдохнул. Затем бесстрастно посмотрел на Разумовского. — У меня вовсе нет причин вас бояться, — послышался краткий ответ. — Я… Я ведь уже навредил кому-то и здесь? Не помню даже половину из того, что делал, пока находился в этом месте. И провалы в памяти становятся все больше, — голос дрожал, хоть Разумовский и старался казаться спокойным. — Но вы ведь в курсе всего этого. Я уже неоднократно вам говорил. Зачем вы продолжаете пичкать меня таблетками, если это не помогает? Мне становится только хуже… Не знаю, измените методы лечения, лекарства, что-нибудь. — Сергей, я уже давно с вами общаюсь, но, по правде говоря, мне пока не удалось докопаться до истинной причины вашего психического расстройства. — То есть, все те лекарства, что я принимал — это просто… — Легкие седативные, не более. Не переживайте. Разумовский разочарованно и вовсе невесело усмехнулся. Он ведь и правда уже почти доверился этому доктору. Собирался рассказать Рубенштейну о Нем, том самом страшном кошмаре. Но, очевидно, психиатр оступился, будучи буквально в шаге от успеха. Разумовский понимал, что Вениамина куда сильнее влечет сама загадка происходящего с пациентом, нежели искреннее желание помочь. Все же, это вовсе не значило, что помочь он не мог. Но все это было уже неважно. Теперь на искренность со стороны Разумовского можно было не рассчитывать. «Как аукнется, Вениамин Самуилович, так и откликнется». — Не буду. Да и вряд ли я сейчас в том положении, когда могу позволить себе сомневаться в вас, Вениамин Самуилович. Выдающийся доктор со степенью все-таки здесь вы, — он знал, что давали ему никакие не седативные. Разумовскому уже битый месяц пихали антипсихотические препараты. Он ведь не совсем идиот, чтобы не заметить. Однако, эта маленькая ложь выдала психиатра с потрохами. Он все же боялся. Боялся, что Разумовский перестанет их принимать, поэтому соврал. Боялся, что заключенный узнает, что за таблетки глотает каждый день. Боялся последствий этой ситуации. Очевидно, Рубенштейн что-то знал или, как минимум, догадывался, но по одному ему известной причине скрывал это. — Итак, Сергей. Я знаю, что вы прошли уже целую кучу тестов, которые вас, скорее всего, до смерти замучили. Все же, я бы хотел попросить пройти еще один. Все предыдущие, как вы знаете, показывают, что вы совершенно здоровый человек. Если этот покажет то же самое, то, полагаю, мы будем искать иные методы докопаться до вашего подсознания, — психиатр начал копаться в толстой папке, все это время лежавшей на холодной поверхности металлического стола. Дело Разумовского и все тесты, которые он успел пройти за эти мучительные несколько месяцев, находились внутри потрепанной жизнью картонки с наклеенной на нее бумажкой: «Пациент №7. Разумовский Сергей». Дверь неожиданно открыла охрана. Цепь от наручников, надетых на заключенного, шумно звякнула. В глазах проблеснул молчаливый ужас, Разумовский отстраненно свел брови, когда увидел в дверях его, и опустил напряженный взгляд. Это знакомое уже до боли лицо. Опять галлюцинации, еще и так не вовремя. Заключенный не понимал, почему Птица снова приняла обличие давнего друга, но спрашивать это буквально у самого себя в присутствии своего доктора было весьма нежелательно. Особенно теперь, когда доверие к психиатру сошло на «нет». Рубенштейн сидел к двери спиной, рылся в бумажках, так что просто слегка грубо, но все же спокойно подал голос. — Мы еще не закончили, закройте. — Нет, Вениамин Самуилович, боюсь, вы как раз закончили, — ответил приятный бархатистый голос. Рубенштейн возмущенно оторвался от бумажек и обернулся. Перед ним стоял человек, своим внешним видом источающий уверенность и спокойствие. Одет во все черное: водолазка, костюм, туфли. Темные волосы были аккуратно уложены, но без излишней педантичности. Выделялись только холодные голубые глаза. — Я Гловоколёв Дмитрий. Теперь это мой пациент. Разумовский резко и удивленно поднял взгляд. Он не понимал, можно ли верить своим глазам, своему разуму. Стоит ли издавать хоть звук? Пациент не знал природу своего расстройства и, вполне возможно, без должного лечения оно вышло на новый уровень, и теперь надевает маску знакомых лиц на совершенно незнакомых людей. Создает иллюзию того, что все реально. «Гловоколёв Дмитрий», — думал Разумовский. «Звучит так знакомо. Гловоколёв…» Но в голову заключенного так и не пришло ничего. Лишь где-то на затворках подсознания вертелось недоступное ему воспоминание. «Нет, Олег мертв. Перестань себя обманывать, идиот. Его застрелили где-то глубоко в Сирии, а тело скормили бродячим псам. От Волкова ничего не осталось, кроме твоих воспоминаний, это не он. Это. Твое. Воспоминание». Мужчина, недавно оказавшийся в помещении, плавно обошел стол, аккуратно кинул на него тоненькую стопку бумаг, где четко было прописано, что пациент и правда отныне принадлежит ему, но с некоторыми поправками. Он встал позади Разумовского, но трогать его не стал, сунул руки в карманы. Все же, даже просто оттого, что мужчина стоял сзади, у пациента пробежал целый табун мурашек по всему телу. Но Разумовский все равно выглядел… обычно. Для глаз Рубенштейна уж точно. Нервно перебирал пальцы рук, смотрел куда-то вниз и молчал. Казалось, просто напряжен куда больше, чем обычно. Впрочем, психиатру было не до этого. Гловоколёв же стоял статично, спокойно ожидая, пока растерянный Вениамин Самуилович дочитает все, что написано в документах. — Но они не могут отобрать его у меня. Я несколько месяцев уже работаю с Сергеем, и… — И, как вы сами сказали минут пять назад, так и не смогли докопаться до истинной причины его расстройства. У нашей организации иные методы. Думаю, мы справимся с этой задачей. Рубенштейн все читал. Внимательно. Гловоколёв терпеливо ждал. А у Разумовского все крутилась в голове фамилия мужчины. И еще куча вопросов к этому странному типу. Кто он такой? Что у них за организация? Зачем он им понадобился? Все это не то, чтобы сильно успокаивало. Навязчивое чувство тревоги итак никогда его не покидало, но теперь оно, как огромная волна цунами, застыло прямо над ним. Еще пара секунд и она рухнет, и тогда заключенному точно конец. — Итак, тут сказано, что Сергей будет наблюдаться вами в течении одной недели. Если вы посчитаете нужным — двух. В это время я не имею права никак контактировать с моим пациентом. После этого вы делаете вывод о его самочувствии и, если полагаете, что здесь о нем позаботятся, уходите, и мой пациент остается под моим присмотром, — подытожил Рубенштейн. — Весьма догадливо с вашей стороны. Неплохо читаете, Вениамин Самуилович, — с ухмылкой ответил Гловоколёв. Разумовский невольно усмехнулся. Это, наверное, было больше от нервов, но ирония ему понравилась, чего не скажешь о Рубенштейне. Психиатр гордо это проигнорировал. — Меня беспокоит, что вы можете нарушить план его лечения, Дмитрий…? — Просто Дмитрий, если вам угодно, — снисходительно ответил Гловоколёв, а после приподнял одну бровь. — А о каком плане лечения вы говорите? О тех антипсихотических, что вы ему даете? Я бы не назвал это лучшей методикой с вашей стороны, но могу вас заверить, никак влиять на его «лечение», — он ядовито выделил это слово, — я не буду. Я наслышан о вас и ваших нестандартных путях работы с пациентами. Нет сомнений, вы специалист в своем деле. — Не могу сказать того же о вас. Впервые слышу о вашей организации и в частности вас, Дмитрий. Не обижайтесь, но уверенности и доверия вы не вселяете. — Тем не менее, ваше начальство с нами сотрудничает, так что будьте добры, покиньте помещение. В противном случаем мне придется вызвать охрану и написать рапорт о вас вашему начальству. А мне бы очень хотелось дружить с вами, Вениамин Самуилович, — Гловоколёв мило улыбнулся. Рубенштейн анализирующе посмотрел на Разумовского. На прощание ему так ничего и не сказал, просто встал и хоть спокойно, но все же с долей недовольства покинул помещение. Дверь за ним закрылась. Гловоколёв и Разумовский остались в помещении одни. *** В детском доме всегда было тоскливо. Пока другие дети играли друг с другом, шутили, смеялись, вовлечено обсуждали свои интересы и светлое будущее, которое их ждет вне стен этого серого здания, маленький Сережа всегда одиноко сидел в стороне, подальше от всего этого шума. Не знал он, как так вышло, что не нашел себе компанию, но считал, что унывать по этому поводу было бы просто глупо. Сережа всегда думал, что факт того, что друзей нет — вовсе не значит, что он один. У него ведь всегда был он сам. «Умным людям не нужна компания, они на то и умные люди, что вполне способны придумать, как развлечь себя без чьей-либо помощи». Он много читал. Иногда даже уходил в тексты настолько с головой, что совсем забывал про домашние задания. Тем не менее, на оценки его это никак не влияло. Стабильные пятерки, иногда четверки, но лишь потому, что мальчик любил поспорить с учителями, которые, казалось ему, зачастую знали и понимали куда меньше восьмилетнего его. Впрочем, зачастую так оно и было. Он увлекался буквально всем от живописи до программирования. Последнее заняло довольно важное место в его жизни, когда он стал чуть постарше. Первое же стало толчком для рождения нового, другого его. Книга с иллюстрациями произведений Сандро Боттичелли в определенный период времени была для Сережи воздухом. Он переживал все сюжеты, красочно запечатленные на холстах. Но ближе всего ему оказалось «Рождение Венеры». Он видел в ней себя. Юный цветок, совсем еще не знающий жизнь, но уже чувствующий ядовито-сладкий аромат смерти, витающий в воздухе. Аромат морального смирения, увядания. Венера — чистый, непорочный сосуд, за который борются две мощнейших силы: бурлящая жизнь ради себя, своих свобод и своих наслаждений и смиренная жизнь ради других и их выгоды. Девушка на картине не противится, просто ждет, пока не придется склониться перед той благодетелью, что победит. Сережа думал об этой картине постоянно. А потом появился он. Сначала мальчик немного побаивался нового голоса в голове, но постепенно привык. Они сдружились. Да, пусть он и не был настоящим, зато всегда был рядом, всегда поддерживал, дарил силы, чтобы преодолевать трудности и двигаться дальше, мотивировал. А Сереже этого было больше, чем достаточно. Общение с кем-то для него оказалось куда менее бесполезным, чем он ожидал. Раньше ничего подобного дружбе с ним не случалось, поэтому Сережа даже не понимал, как много на самом деле упускает. Но теперь... Немного фантазии и вот у голоса в голове уже появился и визуализированный образ. Они были не разлей вода. Смеялись, развлекались, шалили. В общем, брали от жизни все, что могли себе позволить. Сережина жизнь заиграла новыми красками. Он даже мог сказать, что был счастлив. Пока однажды они с ним не поссорились. Сережу побили одноклассники. Просто глупая подрастающая гопота решила поразвлечься, ну и нашла себе мешок для битья. Но мальчик принципиально не желал отвечать насилием на насилие, хоть он и подбивал его на это. Сережа был умнее, выше дурацкой мести. Он даже хотел попытаться познакомиться, спокойно объяснить, что подобные «развлечения» можно заменить на нечто куда более интересное, даже полезное для окружающих. Для этого ведь всего лишь нужно немного покопаться в себе и помечтать, а там уже будет понятно, к чему стремиться в жизни. Но диалогу не было суждено состояться. Он остановил. «Тебя избили, а ты спокойно поговорить с ними хочешь?» «Они поймут лишь язык насилия, идиот!» «Не будь тряпкой, подожги их. Во сне. Оставь от них только пепел! Будут знать, что значит иметь с нами дело!» «Ты можешь достать спички у охранника. Он всегда засыпает ближе к полудню. А бутылку масла из столовой украсть вообще проще некуда. Воспользуйся возможностью! Ну же!» Прошла неделя. Голос все без умолку твердил о мести. Мешал думать, концентрироваться на учебе и прочих увлечениях. Даже просто поспать удавалось с трудом. Две недели. От слова «месть» уже тошнило, но его точка зрения уже не казалась такой бредовой. Три недели. Голова раскалывалась от постоянного трепа внутри, который обещал утихнуть, как только свершится… Да, она самая. Месть. Прошел месяц. На улице стояла глухая ночь, но темно вовсе не было. Улицу освещали огонь и мигающие сирены служб безопасности. Один из корпусов, по всей видимости, было уже не спасти. Как и ребят, которым Сережа так и не смог объяснить, почему насилие — вовсе не поможет справиться с болью, что сжирает изнутри. Зато он вполне доходчиво объяснил, что бывает с теми, кто поступает подло и нечестно. В общей суматохе носились дети, педагоги, уборщицы, охранники, пожарные, полицейские и Бог знает кто еще. Воцарился абсолютный хаос, вид которого Сережа не мог вынести. Секунд пять после того, как его вместе со всеми вывели из корпуса, мальчик просто завороженно смотрел на огонь. Глаза быстро наполнили слезы, желтовато-оранжевым блеском отражающие пламя, которое пожирало старый деревянный корпус. Бывший корпус. Сережу начало трясти. Он не мог смотреть на это, так что даже не заметил, как, несмотря на все выкрики Мариванны и приказы вернуться на место, со всех ног мчался прочь. — Разумовский!!! Разумовский, а ну быстро вернись! Сейчас же!!! — ярость, смешанная с ужасом в ее голосе звучала действительно устрашающе. Но он все бежал. Бежал и даже не думал останавливаться. — Разумовский!!! — Мариванна, я догоню! — уже плавно двигаясь в направлении, в котором убегал Сережа, вбросил еще один паренек. — Олег, нет, оставайся на месте! Слышишь?! — все еще ни капли не успокоившись, ответила преподавательница. Олег послушно остановился. — Мариванна, он же может пораниться! Вы вообще его видели? Я приведу, обещаю. А вы… следите за остальными. Пожалуйста?.. — попытался убедить парень, умоляюще уставившись на женщину. И не знала она почему, но эти чистые голубые глаза внушали какое-то доверие. Она сделала глубокий вдох, прикрыла глаза и выдохнула. Снова посмотрела на паренька. — Олег, туда и обратно. Не найдешь — быстро возвращайся хотя бы сам, понял? — Понял! — и он, не теряя ни секунды, сорвался с места и помчался за Сережей. — Хоспади, храни их, Боже, — преподавательница проводила Олега взглядом и вернулась к пересчитыванию детей. — Так, один, два, три… Олег, казалось, не бежал, а летел пулей, рассекая позднемайский теплый воздух. Физическая подготовка у паренька была замечательной, так что он быстро нагнал достаточно хлипкого Сережу. Убежал мальчик, кстати, не так уж далеко. На территории детдома было футбольное поле, если сто лет назад расчерченный, потресканный асфальт можно было так называть. А чуть подальше, за этим полем, была небольшая травянистая лужайка. В мае она уже была усеяна золотом одуванчиков, над которыми величественно возвышалась плакучая ива. Там и сидел Сережа. У самых корней дерева. Он поджал колени под себя, уткнулся в них носом и все плакал, всхлипывая. Вокруг шумели то ли цикады, то ли еще какие насекомые. Парня это мало волновало. Свет огня здесь был не так ярок, но все же прилично отсвечивал. Олег, уже не торопясь, подошел к мальчику. Он молча сел рядом, внимательно, но при этом очень аккуратно, даже нежно, с сочувствием провел по Сереже взглядом. Мальчик никак не реагировал, только продолжал плакать, не поднимая взгляда. Голос в его голове, как и обещал, утих. Эти несколько десятков минут после поджога, Сережа провел совсем один. То есть, да, он был окружен буквально толпой людей, но резкое чувство одиночества от этого никуда не пропадало. Раньше он всегда был рядом. Постоянно. А теперь испарился в, пожалуй, самый неподходящий момент. Впрочем, Сережа сам заключил с ним именно такую сделку. Он же просто выполнил все условия «контракта». — Мне раньше родители говорили, что слезы — это кровь души. Ну, знаешь, подпугивали, чтобы я не плакал много, а то вся «кровь» закончится, и я останусь бесчеловечным. Я не верил. Звучит ведь как бред, да? — совершенно не зная, что сказать и как начать диалог, Олег сказал именно это. Решил, что разберется, как сделать из своих слов что-то, что будет уместно в данной ситуации, по ходу. Сережа молчал и продолжал реветь. — А потом, когда они погибли, я плакал целую неделю без остановки. И понял, что когда они говорили про «кровь души» они были правы. Я ничего не чувствовал еще долго после того, как выплакался. Мне было все равно абсолютно на всех и вся. Ну и... сначала было здорово, уж лучше, чем чувствовать всю ту боль. А потом я почувствовал, что почти подох внутри, знаешь? И решил, что так нельзя. Я понял, что слишком рано сдался, перестал бороться с внутренней тьмой, которая хотела сожрать меня. Взял себя в руки и потихоньку выкарабкался. А плакать... Плакать почти бесполезно. Ну, то есть, нужно, конечно иногда, но лучше не перебарщивать. — Я не смогу. Пытался уже, и не смог. Моя, как ты сказал, «тьма» сильнее меня, — всхлипывающим от слез голосом тихо ответил Сережа. — Иди уже к остальным... — М-м, не. Нельзя тебя здесь одного оставлять. Лучше пошли со мной, м? Я Мариванне пообещал, что приведу тебя, — Олег внутренне праздновал то, что Сережа с ним хотя бы заговорил. Уже успех. — Меня зовут Олег- — Волков. Олег Волков, я понял. В одном классе учимся ведь. Ты недавно к нам попал, — раз уж избавиться от надоедливого собеседника и спокойно поплакать не получится, то можно хотя бы потянуть время, чтобы не возвращаться туда. Из глаз все еще текли слезы, а грудь непослушно вздымалась при любой попытке сделать плавный вдох. Еще бы, ни капли не удивительное явление после истерики. Мальчик неаккуратно утер нос рукой и всхлипнул, наконец находя силы посмотреть на Олега. Красивый, но слишком жизнерадостный для того, кто недавно попал в заведение для сирот и брошенок. Сережа снова отвел взгляд, рассматривая одуванчики. — Ага. Пару недель назад, — коротко ответил паренек. — А ты Разумовский...? — Сергей, — мальчик вновь посмотрел на Олега и усмехнулся. Его рассмешило выражение лица собеседника, когда тот услышал слишком уж официальную версию имени. — А... Сережа, да. — Приятно познакомиться, Серый. — Олег улыбнулся, а у Сережи от этого «Серый», кажется, глаз дернулся. — Ага, взаимно, Олежик, — послышался быстрый ответ. Они пару секунд просто смотрели друг на друга со статичными лицами, а потом оба рассмеялись. Сережа даже на пару секунд почувствовал себя приятно. — Ну, значит, договорились. Сережа и Олег. Без всяких там... — Олег не знал, как назвать эти странные изменения их имен. — Да, договорились, — с легкой улыбкой ответил Сережа. Олег казался простым и легким. Он потянулся и сорвал один из множества одуванчиков, растущих вокруг, после бережно протянул его . — Постарайся не грустить больше, Сережа, — Олег улыбнулся, ловя на себе слегка растерянный и удивленный взгляд.— Ну, а если все-таки не получится, то обращайся, буду рад помочь. Может, даже подружимся, кто знает? Сережа протянул руку к цветку, и как только она коснулась тоненького зеленого стебелька, вокруг неожиданно начали загораться теплые желтые огоньки. Один за другим. Это были светлячки. Достаточная редкость для России, но здесь почему-то обитали. Может, из-за питерской сырости. Сережа почти не удивился, он часто видел их тут, но все же до безумия любил наблюдать за столь прекрасным событием, как их полет. А вот Олег был в легком шоке. Никогда их не видел ни здесь, ни вообще. Они постепенно начали взлетать, освещая пространство вокруг. Лужайка, заполненная майскими желтыми цветочками, засияла. Двое сирот сидели под листвой могущественной плакучей ивы, как под куполом, мерцающим изнутри. Такой своеобразный маленький мирок, защищавший их от тревог и тягостей внутреннего, большого мира. Сережа аккуратно забрал одуванчик из рук Олега, и они оба стали мирно сидеть рядом и завороженно наблюдать прекрасную картину. Сережа действительно на несколько минут совсем забыл, какие события привели его сюда. Впрочем, и Олег совсем запамятовал, что обещал Мариванне прийти как можно быстрее. Слишком уж замечательным был момент. Слишком… Оба потом будут часто вспоминать это, даже через очень много лет. Их первая встреча, которая привела к, возможно, самой крепкой и искренней в мире дружбе. Эти светлячки, так тепло и плавно парящие в воздухе. И этот одуванчик, ставший для них спустя некоторое время символом дружбы, радости и чего-то до боли родного, близкого, вечного.