Путь в высоту

Тишина скрывала их лица, а темнота не позволяла ни единому проблеску света от бумажных фонарей поселиться на дрожавших скулах. В дворцовом саду Ракусё в этот вечер не пели птицы, звонкоголосые, всегда радостные. Мнилось, будто тяжесть людского греха, такого невзрачного в сегодняшнюю эпоху войн, сказалась и на трелях крылатых менестрелей: соловьи молчали, как если бы враз лишились своих прекрасных голосов. Джудал и Когёку, разрозненные, отстранённые, были одни в этой тиши, не благой, но зловещей, предрекавшей безымянную черноту. Неровное спокойствие, окружившее их, длилось ровно до того момента, когда губы Когёку неуверенно шевельнулись, исторгая чудную фразу: — Ты слышишь, как смеётся дождь? Он прислушивался к раскатам грома, гремевшего на подступах к Ракусё, улавливал потрескивание молний, бушевавших внутри тёмных туч, подпитывался от них раздражением и злостью. И невыразительно пожимал плечами, ибо до небесной воды ему не было никакого дела. Происходящее было излишне странным. Джудал был смятён словами Когёку, пусть и знал, что она и её джинн были крепко связаны с меланхоличной водной стихией. Буря волновала его куда сильнее дождя. Когёку же думала иначе, нервно дёргалась при каждом новом громыхании там, вдали, и вспоминала то, что было бы куда лучше предать забвению. Джудал хотел бы избавить её от гнетущих мыслей, но перекраивать память принцессы не стал. Ему нужна была настоящая Когёку, и он не собирался терять её снова. А между тем она произносила вслух всё больше пугавших его вещей: — Дождь ликует, в его шуме звенит торжество... Ах, нет, он грустит. Он орошает поля своими слезами, потому что скорбит о маленьком Джиане. Бедный мальчик... мог бы полвека ступать по миру, не умертви я его. Она раскачивалась из стороны в сторону, ссутулившись, — её одинокий силуэт, во мгле сросшийся со скамьёй, источал мистическую ауру. Когёку вновь и вновь переживала картину вынужденного убийства, вспоминая понурого Ка Кобуна, внимательные лица старших братьев, перешёптывание толпы и кровь на её мече, подаренном Коэном. Джудал глядел на неё точно на подопытного зверька, вырвавшегося из клетки и едва не погибшего в лапах хищника. Безмолвно, насуплено, с вялым интересом. Так смотрели не на любимых людей, с которыми хотелось провести каждое мгновение отведённой на земле жизни. Так смотрели на инструмент, использованный не единожды, годный ещё на что-то незначительное и выброшенный за общей ненадобностью. Он не жалел её, не испытывал к ней сострадания. Он был чёрствым ради неё самой, но часть его, незамутнённая, сохранившая пожелтевшую белизну, требовала, истошно вопила броситься к Когёку, приласкать и обнадёжить это неразумное дитя, когда-то получившее джинна, ни на йоту не помудревшее с той поры. Она плакала беззвучно, горько, закусывая губы и обхватывая себя руками, точно желая исчезнуть, скрыться ото всего на свете. Стоило только прикоснуться к её щекам, смахнуть слёзы, погладить по голове, и принцесса бы улыбнулась ему, бесконечно печально и нежно. Но для этого нужен был первый шаг. Джудал только мотал головой, отгоняя прочь видения. Он никогда не стал бы обхаживать Когёку. Она была обязана переродиться, если хотела достигнуть той запредельной вершины могущества и власти, к которой так сильно стремилась. Он знал, что это был единственный выход, но можно ли было приказать человеческому сердцу не трепетать за другое сердце, более ранимое и беззащитное, нуждавшееся в утешении? Потому Джудал, развалившись на скамье возле Когёку, следил за тем, чтобы никто не потревожил их в такой час, и краем уха слушал её стенания. — Я не заслужила права на жизнь, верно?.. Скажи мне, что это так, скажи, что я слаба и ничтожна, что недостойна рода моего отца и горечи моей матери. Словно сосредоточенно выпивая из неё всё её горе без остатка, он не произносил ни слова. Она же, напротив, страдала лишь сильнее от его молчания и неспособности ни согласиться с ней, ни вступить в открытое противоречие. Она могла ненавидеть его и проклинать за равнодушие, с каким он привык слушать её терзания, опутавшие своими паутинными сетями молодую, познавшую слишком много боли душу. Но каждый раз, готовясь заклясть его, она замирала, потому что боялась: он в самом деле мог кануть в небытие. У Когёку не осталось никого, кто мог бы поддержать её. Коэна, запретившего утешать сестру, страшились всё, и никто не смел пойти против его воли. Но Джудал, бесцеремонный, упёртый, эгоистичный Джудал отчего-то оставался подле неё. Однако его присутствие не согревало Когёку, одинокую в своих метаниях. Наверное, оттого у неё так болело в груди и эхом отзывалось то вязкое, мерзкое ощущение первой пролитой крови. Испытывал ли то же самое когда-то давно Джудал? Эта мысль была быстра как ветер и неопределённа точно песчаная дюна. Когёку почти сразу же забыла о ней, такой пустой и ненужной сейчас. Её дух умирал медленно, истекая не кровью, но потешными, безнадёжно светлыми мечтами и стремлениями изменить мир к лучшему. Её разум был опустошён, а сосуд души — порван картечью из отречений и измен. Последняя черта, которая была переступлена сегодня, расчётливо задушила в Когёку все тлевшие в груди чувства любви и сострадания к ближним. Боль не желала добивать свою жертву, потерявшую всякую возможность сопротивляться, и потому хладнокровно перековывала её в более совершенную форму жизни. В мире, где человечность и мягкосердечие со временем убивали своих хозяев, не должно было существовать чистого добра, которое рано или поздно всё равно поглощалось серостью. Следуя этой цели, жизнь ломала привычную Когёку, улыбчивую и робкую, поднимая из глубин её самосознания самые прочные металлы — черты её противоречивой натуры — и рождая иной тип личности. То была личность жестокая, скорая на расправу, не привязанная ни к кому и не сдерживаемая ничем. И эта была та личность, очевидную безликость которой нельзя было отрицать. — Не уподобляйся им, — наблюдая её мучительные перемены, гневно требовал он и противоречил себе самому, хватая Когёку за руку, крепко прижимая изувеченную куклу к себе. — Ты лучше их, не становись частью прогнившей системы. — Но я обязана, — отрешённо бормотала она, будто не замечая его стальной хватки и измученно стучавшего о грудную клетку сердца. — Мать взяла с меня клятву. Он ощущал дурноту, подступившую к самому горлу, и продолжал сминать несмышлёную принцессу в своих объятьях. Он не бормотал ей ласковые утешения, не касался её шелковистых волос, в потёмках казавшихся гематитовыми, — слишком сильно тряслись его ладони и губы. А мученице оставалось лишь запрокинуть голову и вглядеться в ночную высь, чувствуя, как разливался мрак внутри неё. — Она вечна, — бессвязно шептала Когёку, — она пребудет на небесах и в роковой тьме навсегда, и я не увижу её. Она снова откажется от меня и уйдёт в ночь. Дождь примет её, ведь его смех обещает рай. А колыбельная растворится в его протяжном хохоте, и бог не станет карать его за самовольство... Пережитое унижение сдавило ей горло, душа, и она поникла, как умирающий от засухи цветок, одинокий в императорском саду, позабытый всеми и отвергнутый. Не существовавший в чужих глазах, ничего не значивший. Ужасная догадка прояснила её черты, отчего похолодела вся Когёку. — Я... безумна? Как они все? — Нет, — отвергал он её домыслы грубо, неистово, противореча самому себе, плюя правде в её изуродованное многочисленными побоями лицо. — Но я не могу сдерживать это в себе. Оно... разлагается внутри меня, ты чувствуешь? — Не трави себя, ты же не глупа. — Всё вокруг похоже на создания одного дурака. Он обжёг мать, и она больше не может убежать от его смертоносных когтей. Она и он — огромные лжецы и лицемеры, ты знал об этом? — Да. — Они закрыли мне путь в высоту, — Когёку сдавленно охнула, видя, как по лицу Джудала пробежала тень. Яростная ненависть клокотала в его груди, и Когёку, желая прекратить его порывы, утихомирить его бунтующую развязную натуру, коснулась кончиками пальцев его скулы. Он вмиг вытянулся, а выражение глаз, до того хищническое, стало выжидающим; во взгляде застыло смирение. Когёку же мягко шепнула, смотря на Джудала из-под полуприкрытых век, — её мокрые ресницы трепетали, словно крылья пойманной в силки бабочки. — Ты отведёшь меня к звёздам? — Да. — И я буду парить среди облаков, служащих мне периной? Буду пить снег и просыпаться от ласкового прикосновения ветра? — Да. — И ты станешь моим ветром? Моей постелью, моей пищей, моей любовью? Отдашь мне всего себя? — Только взамен на тебя саму. Когёку улыбалась и доверчиво льнула к своему немногословному спасителю, невесомо проходила губами по подбородку, щекам Джудала, совсем не замечая времени. Жалась так отчаянно, словно обнимала в последний раз. Эту кротость, исходившую от Когёку, едва ли можно было забыть. Она вторглась в судьбу Джудала вместе с крупными каплями дождя, заполонившими их маленькое прибежище в зелёной глуби. И она же грозилась покинуть его с первым просветлением помутнённого рассудка Когёку. — Наконец-то дождь надеется, — выдыхала принцесса, не прячась от ливня, в одно мгновение обрушившегося на Ракусё, на императорский дворец, на укромный уголок диковинного сада, где сидели она и он. — Дождь несёт перемены стране. Чтобы искоренить тьму, мы пройдёмся по ней огнём и мечом. Будто ток пробежался по его телу, а он сам кивнул против воли, беззвучно браня Коэна и всю империю Ко за извращённые идеалы, привитые Когёку. Она же, не следя за тем, как намокали её одежды, всё сильнее погружалась в раздумья, отягощавшие, наводившие собой один только мрак. — А ведь брат Коэн был прав, — едва различимо молвила принцесса, и от её слов в одночасье рухнула вся вера Джудала в настоящую Когёку. — Убивать слабых так легко. — Да, — согласился он, шагнув вместе с ней за точку невозврата. Огнём так огнём, мечом так мечом. Джудал ведь пообещал не бросать её, эту глупую принцессу. Только отчего-то небеса оставались непроницаемо-чёрными и вода, лившаяся с них, несла не очищение, а потопы, разрушения и смерть.