Прощай

А он поседел. Цвет только что выпавшего снега. Натали, конечно, и до этого знала, что он подкрашивает корни, но на этой неделе времени ни на что не хватало, и, естественно, до ужаса белые волосы были видны невооружённым глазом. Выглядело красиво, если бы не мысль о том, каким образом Габриэль добил свои нервы. Неделю назад стали известны имена гражданских личностей героев Парижа, и семь дней уже казались вечностью. В тот день пришлось пробовать шантаж, однако, Дюпен-Чэн успела вывести родителей и знакомых из-под удара. Про второго героя Парижа в этом доме говорить стало запрещено. Во второй день, с утра, ему пришла в голову гениальная мысль, что можно просто пойти путём подкупа, но Дюпен-Чэн заявила прессе, что она скорее удавится, чем отдаст бесценные талисманы террористам. Скрип зубов был слышен на другом конце комнаты, и Натали уже знала, сколько времени придётся уверять, что девчонка просто нагло провоцирует. На третий день Дюпен-Чэн, смотря четко в камеру, напрямую обратилась к зрителям с просьбой о помощи. Натали благодарила всех известных ей богов, что Адриан не показывался рядом с напарницей, а лишь нервно маячил у той за спиной, но женщина всё же видела, как пристально Габриэль пытался разглядеть сына. Только поздно ночью, проходя мимо комнат Агреста-старшего, Натали узнала, что тот сбежал через настежь открытое окно. Гениальный план по самоакуматизации, заставивший бы героев принять Габриэля в убежище, прервала Натали. Настолько сырые многоходовки никогда не срабатывали, впрочем, как и большинство продуманных. К концу часа тяжёлых взглядов Натали чувствовала себя отвратительно, и Габриэль настоял на том, чтобы она шла обратно домой и не мешала ему работать. К тому моменту только у него оставались силы, чтобы продолжать упираться и не слушать объективные доводы, убеждающие в том, что сейчас герои настороже, и таким ходом Габриэль только быстрее раскроет себя, и женщина выбрала единственно возможный вариант затыкания этого невозможного человека. Медленный, сдержанный поцелуй помог замолкнуть ему лишь вербально, но Маюра тут же уловила, сколько эмоций вспыхнуло в мужчине напротив. Гнев, страх, отчаяние, паника, мрачное удовлетворение, снова страх. Так, стоп, что? Впрочем, и он распробовал, какую разнообразную палитру эмоций вызвало всё это. Неспешная ночная прогулка домой прекрасно отрезвила, и ничего непоправимого не случилось. К сожалению? К счастью? «Я не хочу ничего чувствовать» звучало на повторе не только у неё в голове. А в собеседнике звучало лишь сожаление. На четвёртый день ничего не случилось снова. Утро запомнилось настороженным избеганием, мозг перебирал особенно тёплые мгновения. Заткнись. Забыть. Закупорить воспоминания и выбросить в море к другим секундам искренней симпатии. Разбежаться в разные стороны особняка, после полудня — в разные автомобили, чтобы всё равно встретиться у входа в высотное здание офиса. В чужих глазах она разобрала лишь раздирающий холод. Вечером неприятный разговор не добавил ясности, хотя оба пытались, честное слово, пытались. Ночью сквозь завесу горького разочарования пришлось разрабатывать новый план, когда так некстати чертовски хотелось не иметь больше дел в этом особняке. Мимолетно коснувшееся счастье усугубляло давние обязательства, и виднелся только один выход. Смириться и продолжать работать казалось хорошей идеей, если бы не отчетливое отчаяние. Отчаяние, утягивающее в болото тоски и щемящей привязанности. Как же порой хотелось ничего не чувствовать. На пятый день мимолетный взгляд с утра они снова и снова разбирали новое интервью Дюпен-Чэн и Адриана. Первая крайне нагло вещала о сложностях ведения двойной жизни, о проблемах, о зацепках насчёт личности Бражника, о смутно внятных ориентировках, о вызове один на один. Через пару часов Габриэль уверенно вложил в руку Натали неизвестно откуда взявшийся пистолет. Сказал, что лучшего момента не представится, и что пришло время, говорил, что устал играть в гуманизм, и последний бой должен решить абсолютно всё, закончившись без полутонов. Она не могла не согласиться, но все же, они дети, тем более один из них — родной. Ответ оставался прост: время всё исправит. Габриэль избрал идеальное решение для убийства своей совести. Гениальный план пройдет как по нотам, потому как сражаться с превосходящим по силе противником будет легко на своих условиях и на своей территории. Разрушения особняка не были важны, и, собственно, не влияли на размах скорого сражения. В случае победы ничего этого не произойдёт, говорят, время — вещь крайне субъективная, особенно в масштабах вселенной. На шестой пришёл Адриан вместе со своей подружкой ближе к ночи. Он списал отвратительный вид отца и его подчинённой после бессонной и беззвучной ночи на волнение за него. Извинился за произошедшее. Не рассказал, как случилось, что он несколько лет в перерывах между учёбой, кружками и фотосессиями занимался ещё и спасением города от чистого зла, видимо, всё же понимал всю важность секретности, или же это Дюпен-Чэн напомнила, что они не всегда считали особняк Агрестов безопасным местом. И была права. Пришлось подать ответный знак, переспрашивая. Напасть? На детей? Сейчас? Серьёзный взгляд, как и всегда, прошил насквозь, и оставалось лишь без колебаний выполнять то, что хочет Габриэль. Натали же в свою очередь одарила на Адриана последним взглядом, полным сожаления. Чего хватило для мгновенной трансформации обоих героев. Моментом позже прозвучали слова перевоплощения уже злодеев, отчего молодые люди решили ретироваться, чтобы потом выманить врагов из логова, но моментально закрывшиеся двери и окна помешали плану побега осуществиться. Громкий звук опускания металлических решёток ударил по нервам, и бой начался. На лице Кота Нуара было непередаваемое, затмевающее разум выражение ярости, в котором, впрочем, присутствовала тень страха, отчего его безрассудные атаки едва успевал отбивать Бражник. Только Маюра мимолетно перевела взгляд от сосредоточенной Ледибаг, как острые когти всё же с усилием прошлись по лицу злодея, и слух мгновенно ободрал бешеный мужской рык. Нуар, похоже, испугался больше всех, он ошарашенно смотрел на свою лапу, не желая верить. То есть, они даже не думали, что такие плохие злодеи ни разу не нанесли детям существенный вред здоровью, дрались по-честному? «Устал играть в гуманизм», да? Ничего не замечающий Нуар пропустил взмах клинка, и его живот оказался вспорот. Да, вот так просто, и уже Ледибаг отвлеклась на напарника, теряя бдительность. Её глотка была разрезана по линии её костюма тонким росчерком пера, и это выглядело даже красиво: потеки крови на чёрном фоне. Над бьющимся в агонии телом Нуара возвышался едва подрагивающий Бражник, что неловко держался рукой за правую половину лица. Вот и всё. Омеланхоличивающийся взгляд Натали замер на застывшем лице Адриана. Не такой она желала ему судьбы, не такой. Но время всё исправит, прости. Мы всё исправим, и ты никогда не будешь этой пародией на героя. Габриэль снимает трансформацию, не отнимая руки от лица: под целыми очками виднеются кровавые полосы, одна из которых пересекает бровь, веко, глаз. Последний раскроен, и медленно окрашивается в алый. Смотрится, конечно, ужасно, но не страшнее вида детей, слабеющих в собственной крови. Она пообещала не чувствовать многих вещей, но жалость не поддалась дрессировке, и было необходимо прилагать усилие. Не плакать. Не вспоминать все те дни, когда глаза Адриана светились счастьем, когда такое же незамутненное чувство было в Маринетт при победе в конкурсе. Не винить себя. Скоро все закончится. Если герои сообщали кому-нибудь, что они направились в особняк Агреста, то времени оставалось не так много. Следовало приступить к заключительному этапу плана, да? Оцепенение мешало наклониться и забрать серьги, или же виновата была тошнота от мыслей, от происходящего? Глядеть на всё было больно: на умирающих героев, на сжимающийся из последних сил кулак Адриана в последней попытке защитить талисман, на сосредоточенную жестокость Габриэля, беспощадно раскрывающего ладонь сына. Она прикрывает глаза, когда полумрак рассеивается на секунду при зеленой вспышке детрансформации. Черный квами едва успел пискнуть какое-то оскорбление, как тут же лишился рта — злить нового хозяина было опрометчивым поступком. Он достал из кармана пистолет, нет, не огнестрел, а для ювелирных украшений. Сколько бы раз Габриэль не перечитывал Книгу, ответ оставался прежним: талисман божьей коровки нужно продеть сквозь кожу, что, собственно, и делало хранительницами этих украшений именно женщин. По большей части. Он даже не моргнул, когда, закатив рукава, вставлял в кровоточащие раны на руках заветные серёжки, мгновение, и красная вспышка ослепила их, но на мгновение. Маленькая квами лишилась рта так же, как и её друг, и всё что им оставалось — безмолвно смотреть на весь этот ужас. И не могут скрыть лютую и разрывающую боль, когда видят своих хозяев такими, мертвыми. Поэтому обнимаются, как в последний раз. Может быть, это и есть последний раз. Он практически не может больше сосредотачиваться, вытекающий глаз ахуенно сильно мешает провести ритуал, и поэтому Натали помогает, хотя даже не подозревает, как Габриэлю удаётся скрыть печаль своих глаз, что так кричат, как облегчить его боль. Скоро всё кончится, и поэтому смысла сожалеть нет. Все её оставшиеся силы уходят на то, чтобы не закричать в ужасе от того, что же они делают. Всё готово. Наконец-то. Пустой мир замолкает, но тишина играет в сосудах свой ритмичный истеричный вальс. Ей было слышно, насколько ей страшно. Страшно, да, блядь, страшно, страшно, страшно, страшно, всё возвратится ни к чему, всё разрушится, разрушится, разрушится, только потому что Габриэлю Кристиану Агресту нужно переделать существующее время и пространство. Слова, обычно ничтожные и не имеющие реальной силы, произнесены, а вселенная начинает сгущаться в одном конкретном месте, чтобы провозгласить только ещё одну вещь. — Можешь подарить мне последний поцелуй? Он слишком занят, чтобы что-то ответить, взявшийся из ниоткуда ветер треплет волосы, какая-то чудная невесомость заставляет последние ошметки ответственности ускользнуть, под его руками формируются разрывы, ведущие куда-то в непостижимую тьму, нет, туда, где есть то, что никогда не разглядишь. Как там говорится? Так вот. Тьма начала вглядываться обратно. Его красные белки и растерзанные губы источают туман, настоящий туман, постепенно заполняющий холл, казалось бы, особняк, Париж, Франция, Земля. Но в этом холле появляется Бог. А космического цвета под глазами синяки лишь оттеняют неизбежное. Смерть неизбежна. Каждая отдельная мысль стала накрываться одеялом слепоты, и истощающая зима не позволяет сдвинуться с места, как бы это не хотелось сделать. Люди часто говорят, что это называется туман в голове, но, блядь, оно так и есть! Вместо них пришла мольба, могущественная и тихая, идущая при всем параде и крадущаяся в ночи. Чем лучше нам становится, тем меньше мы молимся. Всё, что существовало в этом мире, молило, чтобы каждый человек покоился в забвении, спал спокойно зимней спячкой, был обезвожен вечным холодом и мглой, заснул в оставшемся лесу, разъедающем снегу, и верил, что здесь никого больше нет, здесь вас никто не найдет. Но здесь Габриэль. Его серый снег волос усыпан следом заблудившегося зверя, этот вой израненного волка в белой пелене распят. Она останется здесь. С ним. Пока лесная тропа подо льдистым бархатом спит, всё будет хорошо. Но в тот день, когда она впервые его увидела, она знала о непреодолимой потере. Сотканные из склизкой тьмы восковые лица блестят в белене, и немые рты кричат в нависшей тишине в ожидании только одного, последнего, самой прозрачно-кристальной мечты. — Верните мне Эмили, — разношёрстный хор принялся вторить этим словам, когда неравно давит шею кто-то. Он видит её, она видит его. Насколько же приятно это чувство. В момент, когда он обнимает, она всё понимает. Он потерял её и извиняется. Но пепел медленно опускается, пока её голос успокаивает его. Почему же его губы так белеют на глазах? Потому что он мёртв. Она кусает его руки, горячо целует их, но он мёртв. Это плата? Цена, о которой можно было подумать потом. Когда-нибудь завтра, хорошо? Разлетается стекло, и не отличить от звёзд. Рассыпается по миру, а под ним теплется душа. Тень шлейфом забирает её, но её предупреждали в детстве, что нельзя стоять на месте, когда на кону то, что любишь. Она останется здесь, чтобы отобрать его у Бога, кто отнял у неё его. Грустные сирены с потускневшими глазами напевают ей на ушко извинения. Она останется здесь, у его навсегда запертых дверей, где его запах выползает сквозняками из щелей. И будет лежать, обняв его, чтобы думать. Что же ты наделала. Вы и я, я себя не прощу никогда.