Осколки

Арлекин расшивает костюм стекляшками, задорно блестящими в свете софитов и в кровь режущими руки при попытке ухватиться за костюм. Никто в театре и не пробует, любуясь лишь со стороны, не кладя на плечи рук, не беря под локоть, не хлопая дружески по спине. Каждый шаг Арлекина отдаётся звоном — стекляшек, бубенчиков, смеха. Любимый герой публики, бесхитростный в поступках и крайне хитроумный в словах, по-смешному злой и ослепительно красивый в своём ярчайшем костюме. Цветные блики от него скачут по белым одеждам Пьеро, всхлипы которого тонут в перезвоне и смехе. Ободряющая улыбка Арлекина видится злой насмешкой и слышится такой же, потому что вместо слов утешения из его рта сыпятся те же осколки когда-то добрых фраз, что у него внутри продолжают биться и выскакивают острыми и обидными без желания. Слова его чёрно-красные, как костюм — яд вперемешку с кровью, которыми он плюётся сквозь болезненно-радостный смех. На сцене он, конечно, смешной. За кулисами больше смешон, но никто не смеет над ним смеяться. Пьеро всё заглядывает ему в глаза и видит, как испуганно там разбегаются черти, оставляя лишь пустоту. Они уносят с собою слова, и Арлекин забывает их говорить, нелепо обмирая на сцене. Пьеро сразу жмурится, и слова тут же сыпятся вновь — обиднее, чем в сценарии было, но столь забавные для зрителей, что Пьеро тоже смеётся сквозь слёзы, ведь у них безумно смешная пьеса. Печальный мальчик слышит в словах второй смысл даже сквозь невозможно громкий сценический шум, и не принимает те близко к сердцу, но их второе дно — да, и оно находит приют в стихах. Писать о Мальвине давно уже скучно — она вернулась к ним, но не на сцену, и окончательно растеряла то, что в былое время казалось шармом. У Пьеро новое яркое увлечение. Муза, которой он пишет злые стишки про себя самого, а потом смеётся над ними сквозь слёзы — выходит даже обиднее, чем если бы их слагал сам Арлекин. Безмерно длинные рукава рубашки позволяют сделать кокон для рук, сквозь который не ранят стекляшки с чужого костюма. Пьеро весь укутан в свой белый кокон, и его не ранит никто и ничто, кроме гусеницы внутри, что упорно не превращается в бабочку. Рукава иногда рвутся, а внутренний шёлк — нет, и даже осколки обидных слов не способны его вспороть. Просто что-то стучит внутри, обливается кровью, но не пачкает костюм, только бумагу — чернильными кляксами и строчками новых стихотворений. Когда Арлекин улыбается молча — он чудо как хорош, и весь мир замирает, чтобы это увидеть. А потом он открывает свой рот, и слышится звон осколков. Иногда те падают и с костюма, потому что рукодельник из него не удался — бубенчики на колпаке и ботинках сидят как влитые, а стекло осыпается вниз, изо всех сил намекая Арлекину, что ему это не идёт. Арлекин признавать перед всеми не хочет, что проще думать, будто руки не тянут к нему потому, что порежутся, а не потому, что никому это не интересно. За кулисами Пьеро, укрыв руку белёсой тканью, гладит против стекла и всё смотрит в глаза, откуда опять впопыхах убежали все черти. Арлекин в безмолвии и беспомощности перед ним и дышит едва различимо, утопая в чужих словах. Пьеро опять читает стихи — про него, про них, про стекляшки с костюма и вновь порванный рукав. Рукава Пьеро, конечно, зашьёт, и зашил бы чужое надорванное сердце, если бы Арлекин то позволил взять в руки. И не важно, что в процессе истычет иголкой все пальцы и прольёт немного горько-солёных слёз. Арлекина можно обнять спокойно, если он наконец-то замрёт, или если стянуть с него ослепительно-дурацкий костюм. Без него он совсем и не острый, и Пьеро улыбается уголками губ, ловя растерянный, но такой бесхитростный взгляд.