Тринадцать милиметров неба

Глаза помогают нам получить 90% информации об окружающем мире. Глаз человека может отличить около 500 оттенков серого. Диаметр человеческой радужки примерно одиннадцать-тринадцать миллиметров. Антон любит Арсения. Зеленые глаза есть лишь у около 1,3% людей, он самый редкий. И тем не менее, сколько бы людей не говорило это Антону, он ни за что не променяет голубые глаза Арсения на свои собственные, самые редкие, зеленые. У Арсения глаза цвета неба. Неба, отраженного на воде. Такого будто прозрачного, бесконечно чистого и завораживающего. У Арсения прекрасные глаза. И вообще, если спросить Антона, то у Арсения прекрасное все. Антон любит Арсения. До сжатых ладоней, до расцарапанных ночью бёдер, до закусанных губ и сжатых челюстей — любит. До крика в подушку. До раздолбленных об стену костяшек. До слез на глазах, когда просто уронил расческу. До пустоты. *** Антон любит… любит. Любит и не может признать это хотя-бы самому себе. Не может. Это же… это же невозможно! Какой вздор! Да чтобы он (!)… Да чтобы он влюбился в мужчину?! Да никогда! И тем не менее… Да ну нет же, ну. Кулак летит в стену. Опять. Кулак летит в стену и оставляет на ней четыре красочных кровоподтёка, потом с шипением отдергивается и смахивается в надежде… смахнуть боль, чтоли? Ну, смахнуть кровь, как минимум. Антону больно. Антон любит. Любит Арсения. И как бы Антон не заглушал это в себе, осознание все так же беспощадно, бесконечно сильно давит ему на мозги. На мозги, на грудь, на горло… вжимает его в стену и заставляет мечтать, чтобы в стену его вжимали руки Арсения. Мечтать… А почему бы и нет? Когда единственное, что остается — мечтать, то почему вообще себя ограничивать? Почему бы и не помечтать о том, как бы Арсений смотрел на него (нежно, бесконечно нежно и чутко. Антон не любит грубость и резкость. Антон любит Арсения. Мягкого и заботливого.), как бы скользил руками по его плечам, груди, худому животу, бедрам… Как бы поднимался выше, к шее и выше, к щекам… Как бы он приближался и зависал в нескольких миллиметрах от его покрытой мурашками кожи, не целуя, дразня… Как бы медленно и чувственно целовал его губы и шею, как бы расстегивал ловкими пальцами пуговицы его прилипшей к коже рубашки и продолжал оставлять легкие поцелуи на его груди и ребрах… Как бы он медленно, дразняще медленно красивыми пальцами водил по всем доступным участкам его тела, оставляя за собой полоски мурашек… И как бы он, Антон, отчаянно сдерживал стоны при этом, чтобы не быть уже совсем как девчонка. Хотя… Черт с этим, он будет. Будет прерывисто выдыхать воздух, пропитанный смущением и желанием — ему в шею, водить по его коже кончиком носа, сполна наслаждаясь запахом любимого человека, будет запускать пальцы в его шелковистые волосы и да, черт возьми, будет стонать… тихо, почти неразличимо, на выдохе, но будет. Он слишком долго молчал, чтобы молчать еще и в мечтах. В мечтах… Антон гонит с себя осознание очевидного и продолжает утопать в своих фантазиях. Ох, как бы красиво все было… Они бы лежали вразвалку на большой постели Арсения, или бы вжимались друг в друга, чтобы уместиться на кровати Антона, но в любом случае были бы счастливы. Арс бы лениво игрался с его волосами, а Антон бы… а Антон бы млел. Лежал бы на его груди, боязливо (будто может спугнуть, обидеть, сделать неприятно, испортить все) вырисовывая понятные только ему одному — знаки на ребрах и на торсе, не решаясь поднять в голову и заглянуть в его глаза. А потом он бы решился. Решился бы и часами смотрел, не отводя взгляд и буквально утопая в них. В его мечтах они были даже еще ярче и еще заманчивее, хотя казалось бы, куда уж больше… Ах да, это ведь всего лишь мечта. Болезненое осознание — сильнее во второй раз — бьет по и так уже растерзанным ребрам изнутри, будто бы прорывась наружу — прочь… Все представленное тут же исчезает и единственное, что остается — это его пронзительно голубые глаза. Глаза цвета неба, отраженного в воде. Тринадцать миллиметров его личного неба…