come un balcone

      Где-то в углу стерильно-белого помещения что-то мерно и спокойно пищало, то и дело прорезая тишину палаты. Человек, лежавший под неизмеримым множеством трубок и узких змей капельницы, казался изможденным. Его бледное тело было перетянуто бинтами, а глаза закрыты, но веки слабо подрагивали, как легкие крылья бабочки. Уродливый ожог на груди теперь казался не таким страшным, но Роберт все равно вздрагивал, натыкаясь на него взглядом. Он уже полчаса бесцельно блуждал глазами по палате: Виттория вышла за дверь (ей самой требовался отдых) пятнадцать минут назад. Роберт сплел пальцы в замок и нахмурился.       Камерарий несколько раз вздрогнул и, сделав тяжелый сухой глоток, приоткрыл веки. Лэнгдон склонился над ним, вслушиваясь в его учащенное дыхание. Карло зажмурился, а затем распахнул глаза снова, оглядывая хитросплетения капельниц, ведущих к его рукам, стерильно-белые стены и, наконец, Лэнгдона. — О, господи, — тихо простонал камерарий. — Нет-нет, — американец коснулся его руки, — Это всего лишь я, Роберт.       Он нервно усмехнулся, понимая, что к концу этого безумно трудного дня его чувство юмора окончательно испортилось. Но камерарий слабо улыбнулся одними кончиками пересохших губ, а затем попытался сесть — Роберт остановил его неловким жестом — и настороженно осмотрелся. Мерный писк раздражал их обоих. — Что произошло? Огонь…на крыше…отец! — он вскрикнул и снова попытался сесть. — Пожалуйста…! — вскрикнул Роберт, удерживая его на месте. Он уже слышал шорох шагов медсестры, которая одним уколом уложит камерария спать в полном неведении произошедшего, — Послушайте меня, отче. Вы выбежали из храма Святого Петра, начали кричать, а затем лишились чувств. Не переживайте, мы обезвредили ловушку, а вас доставили в больницу так скоро, как только смогли.       О том, что обессилевшее тело камерария Роберт нес на руках, как самую большую ценность, а также о прелестях полета на вертолете по ночному Ватикану он решил не сообщать. Лэнгдон ощущал смутное приятное тепло сейчас, когда отче был в безопасности, но когда ему пришлось поймать оседающего священника и взять на руки, а затем протащить через всю площадь к так удачно стоящему вертолету «Ambulanza», он чувствовал что-то, похожее на ярость. И бесконечное желание защитить.       Зеленые глаза камерария смотрели строго и растерянно одновременно. — Н-но, мистер Лэнгдон, огонь… Мне казалось, я поджег себя на крыше, — его голос становился все неувереннее, как будто он сам с трудом верил своим словам, которые звучали совершенно неправдоподобно. — Думаю, ваше сознание было сильно встревожено, отче. Ваш ожог, и все эти переживания, — Роберт устало помахал рукой в воздухе и вдруг тихо фыркнул, — Прошу, зовите меня Роберт. Когда я слышу «мистер Лэнгдон», я чувствую… — Прекрасно вас понимаю, — усмехнулся Вентреска. В его глазах все еще читалась усталость, но это было почти незаметно за тем хитро-смешливым выражением лица. Камерарий не только считался мальчишкой по меркам кардиналов, но и выглядел гораздо моложе своих лет, — Для вас я просто Карло.       Роберт «пожал» его холодные пальцы, неподвижно лежащие на постели, закрепляя этим их второе «знакомство». Позже вошла медсестра, что-то добавила в капельницу, и камерарий уснул, так и не дослушав рассказ Роберта о том, как им удалось обнаружить Храм Света, а Лэнгдон только сейчас ощутил, какую чертовски сложную работу они проделали. Усталость пришла вместе с этим осознанием. Он потер сухие горячие веки и вышел в коридор, обнаружив там Витторию с таким желанным сейчас кофе. От нескольких печений, вежливо предложенных персоналом, в желудке стало совсем пусто.       Роберт вздохнул и снова вошел в палату, вспомнив, что забыл свой твидовый пиджак на спинке неудобного больничного стула. Карло хмурился и едва слышно стонал, то порываясь бормотать молитву, то сбиваясь на чьи-то имена и быстрый неразборчивый итальянский. Видения не оставляли бедного камерария ни на минуту. Роберт подошел к нему и нерешительно положил теплую мягкую ладонь на лоб, поглаживая по разметавшимся волосам и будто успокаивая паутину кошмаров. Удивительным образом лицо Карло разгладилось и приобрело спокойное, такое подходящее ему выражение, которое нравилось Лэнгдону больше всего. Он сел на стул возле постели, коснулся руки камерария и…       …проснулся от прикосновения этих рук к его волосам. — Отче! — вскрикнул он, мгновенно проснувшись и залившись краской, — То есть… Карло, то есть… — Ну, во-первых, доброе утро, — камерарий мягко улыбнулся такой обезоруживающей улыбкой, что Лэнгдон против своей воли почувствовал, что тает, — А во-вторых, Роберт… вы что, провели так всю ночь? — Кажется, да, — судя по боли в шее и затекших конечностях, Лэнгдон действительно проспал всю ночь в не самом удобном положении у постели Вентрески. Роберт неловко фыркнул, чувствуя, что все еще краснеет. Как мальчишка, право слово.       Карло — его руки уже были освобождены от капельниц и трубок, только белые бинты все еще перетягивали его грудь, придерживая повязку на месте ожога — почти любовно перебирал волосы Лэнгдона. Он испытывал любовь ко всем живым созданиям, но некоторые из них (например, мужчины на пятом десятке с усталым профессорским видом и едва заметным румянцем) пробуждали другие ощущения. Не низменные и плотские — казалось, Вентреска целиком состоял из чистоты небес — но нежные и приятно щекочущие где-то внутри. Он влюблялся крепко и надолго в мальчиков, когда был ребенком, в юношей после и, наконец, в мужчин. Его секретные влюбленности, полные заботы, нежности и молчаливой тайны, через какое-то время переставали мучить камерария, и он возвращался к размеренной жизни. Лишь только отцу он рассказал об этом, но тот будто не принял слова всерьез. И все же…       Роберт сам был одним из произведений искусства, о которых рассказывал. Камерарий неслышно вздохнул и обвел глазами комнату, опуская руки. Приходившая ночью медсестра пыталась разбудить Лэнгдона, но он ерзал, ворчал и всеми силами отмахивался от женщины, и, в конце концов, она сдалась. Сейчас помятый и взъерошенный ученый напоминал Вентреска воробушка. — Я бы хотел поблагодарить вас, Роберт, — Карло сложил на груди руки, — Вы спасли Ватикан, пусть и с некоторыми жертвами. В конце концов, они пали мучениками. А вы теперь герой.       Он говорил серьезно, без тени усмешки. Лэнгдон смутился. — Думаю, я не заслуживаю такой высокой оценки, — пробормотал он, вспоминая постыдные ошибки. Одна только «гробница Санти» чего стоила, — В любом случае, я рад, что вам лучше, Карло.       Роберт встал, поднял пиджак, служивший ему одеялом, и вышел за дверь. Желудок предательски заурчал, напоминая обладателю о том, сколько часов он уже не ел. Он еще не знал, что камерарий появится в его жизни уже совсем скоро — как только оправится от ожога и потрясения, поворочается пару ночей, а затем…       …жду вас в восемь часов на площади перед Собором». Внизу этой официальной записки стояла печать и подпись камерария. Роберт взял бумагу в руки, перечитал написанное еще раз и, глупо застонав, отбросил в сторону. Карло Вентреска хотел его видеть. Карло Вентреска обещал экскурсию по Ватикану (и Роберт не был уверен, думал ли камерарий о том, что ученый будет часами рассматривать великолепные сооружения и гробницы, позабыв обо всем на свете). Карло Вентреска послал ему приглашение, которое выглядело, как предложение свидания. Или Лэнгдон хотел, чтобы оно так выглядело?       В восемь часов он стоял на площади возле Собора и, отчасти нервничая, ждал камерария. Тот явился через несколько минут — плотно запахнутая сутана развевалась от ветра, он же трепал и путал волосы клирика, делая его в этот момент таким… Таким, что Роберту захотелось поймать этот момент и навсегда сохранить в своей памяти. Он остро ощутил, как в его ориентации произошли значительные перемены. А точнее — перевороты. — Добрый вечер, м-… — камерарий запнулся и смущенно отвел глаза, — Роберт. — Добрый, — охотно согласился Лэнгдон, невольно сверившись с Микки Маусом. Карло заметил его взгляд. — Мышонок, — улыбнулся Вентреска, — Salvatore.       Его итальянский звучал гортанно и мягко, будто околдовывая, нет, завораживая — Роберт заметил это еще несколько дней назад, но не успел даже обдумать, почему голос клирика подействовал на него так. Роберт вздрогнул, когда Карло повел рукой в сторону одного из фонтанов, и тут же последовал за ним, испытывая заметное облегчение от того, что больше никуда не нужно торопиться. Когда Лэнгдон в восхищении замер у фонтана, Карло украдкой взглянул на него и едва смог сдержать неловкую улыбку. Вид ученого, погруженного в восторженное созерцание, был прекрасен и сладко отдавался где-то внутри, как это случалось раньше. Камерарию нравилась эта любовь, но невозможность сказать об этом кому-нибудь — в том числе и самому Роберту — терзала. Карло чувствовал себя почти виноватым.       Тем не менее, тем вечером Лэнгдон смотрел на произведения искусства мирового масштаба, а Карло — на свое небольшое и очень личное. Его личное произведение искусства стояло в твидовом пиджаке и с ребяческим восторгом то и дело принималось что-то рассказывать. Карло чувствовал, что все сильнее и сильнее тает. У той самой гробницы Рафаэля их взгляды ненадолго встретились. У скульптуры, изображавшей двух голубок, они случайно (да, наверное, случайно!) сплели пальцы и больше не отпускали их. Роберт держал тонкую ладонь камерария в своей руке и не смел ни о чем спрашивать, чтобы не разрушить тонкую золотую нить, которая тянула их друг к другу. Или это та красная нитка, которая сплетает тех, кому суждено быть вместе?       На рассвете они расстались.

***

— Роберт! У тебя есть зонт? — камерарий неловко прикрывал голову от дождя руками, пока они с Лэнгдоном бежали по узкой улочке Ватикана. — Нет, конечно! — фыркнул тот, на ходу выпутываясь из пиджака и раскрывая его над головой, — Иди сюда, скорее. — Спаси нас, Мария, — тихо пробормотал камерарий, забираясь под пиджак. Дождь все равно бил им в лицо, ветер трепал волосы, и невозможно было различить среди узких улочек хоть одно надежное укрытие, — Право руля, Роберт, я вижу кофейню!.. или что-то в этом роде.       Ученый кивнул и взял правее, лавируя по мокрой брусчатке — Карло торопливо бежал за ним, мокрые каштановые волосы липли к лицу и противно лезли в глаза. Они взбежали по узким ступенькам на крытый дворик, остановились, посмотрели друг на друга… И расхохотались, как дети. Роберт надел мокрый пиджак и ласково убрал волосы со лба Вентрески. — Ты furio come un balcone, Роберт, — все еще смеясь, выдавил камерарий. — Из всех архитектурных сооружений, на балкон я похожу меньше всего, — серьезно отозвался Лэнгдон, — Я бы назвал себя скорее мезонином или чердаком. — Это значит «сумасшедший», — укоризненно произнес Карло, но всерьез сердиться на Роберта было невозможно. — Я заслужил поцелуй? — Только после венчания, — отрезал Вентреска. Его яркие зеленые глаза смотрели лукаво и весело. — Хотя бы в щеку. — Плоть слаба… — Ну же? — Это грех. — Отмолишь, всего-то! — Роберт смеялся. — Это так не работает, мистер Лэнгдон!       Карло с притворной строгостью замахнулся на него, сведя брови в угрожающем выражении, а затем привлек к себе и поцеловал с жаром и жадностью. Вентреска не был замечен ни в одном грехе, нет-нет, но Роберта не отдал бы никому ни за что на свете. Лэнгдон обнял ладонями мокрые плечи, позволяя себя целовать, и внезапно услышал резкий и противный писк. Что-то вроде, что-то вроде…       …часов с Микки Маусом. Роберт вздрогнул и проснулся, растирая веки руками. Он невольно посмотрел на камерария, лежавшего рядом — шелковый халат распахнулся, обнажая бело-розовый рубец на месте ожога. В нем еще читала амбиграмма, но Карло не хотел о ней вспоминать. Мужчина сонно заворочался у Лэнгдона под боком, не желая просыпаться, а затем обхватил руку Роберта своими и прижался к ней, утыкаясь носом в плечо. Ученый вплел пальцы в мягкие русые волосы и посмотрел в окно.       За ним расстилался яркий розовый рассвет. Все было хорошо.