Хорошо на Руси по утрам!..

      Хорошо на Руси по утрам!..       Тихо-тихо, только вдали весело стрекочут недремлющие ранние пташки, а у соседей просыпаются самые первые петухи. И воздух такой чистый, живительный! И все так лениво-туманно, что хочется в этом мгновении застыть, слиться с ним воедино и навечно.       В распахнутое окно со двора грациозно запрыгивает кот: лижет черные лапки да вытягивает довольную длинную мордочку. И совсем ни на кого не обращает внимания. Этим он Верховенскому до жути кое-кого напоминает — одну точно такую же своенравную личность.       Как бы в подтверждение этому, Петра по-хозяйски обхватывают за обнаженную талию и настойчиво притягивают к себе. Верховенский послушно тянется к телу, еще охваченному сонной негой; льнет поближе к теплу, чувствуя как в ответ его обнимают еще крепче.       — Сбежать от меня изволите… — шепчут ему в шею. От жаркого дыхания Верховенского бросает в дрожь. Он закрывает глаза и почти таким же утренне-хриплым, совершенно несвойственным ему голосом, отвечает:       — Куда я от вас сбегу, ей богу. Ну правда. Вы ведь без меня пропадете совсем, Николай Всеволодович.       — Вот и чудесно. Хорошо, что вы такого мнения будете, — его собеседник вдруг приподнимается, опирается на согнутую в локте руку, — а то я все равно вас никуда бы не отпустил.       Глаза Ставрогина искрятся, усталые, но всегда притягательные. И видно по ним, что Николай глубоко размышляет о чем-то тоскливом и болезненном, только рассказать вслух никак не решается.       Вместо этого он подминает под себя Верховенского, зарывается в его волосы, опаляет горячим дыханием шею. А Петр, как тот довольный сытый кот, жмурится, подставляясь под поцелуи, прячется в объятиях.       — Ну что вы, следы ведь останутся.       Распалившийся Ставрогин замирает над острыми ключицами, произносит безапелляционно:       — Вы не менжуйтесь, Петр Степанович. Позвольте мне. Я весь ваш, помните? Я могу убить за вас, если это необходимо.       Верховенский позволяет себе самодовольный смешок и лукаво щурится, как бы надеясь получить видимое подтверждение таким громким словам. Продолжения или разъяснений не следует, и ему остается только откинуться назад, предоставляя открытую шею и грудь Николаю.       Тот в сей же час пользуется моментом, льнет губами к раскаленному телу, ревниво зацеловывает, ласкает. И кажется, что на всем белом свете нет ничего и никого, кто мог бы этому тихому, прекрасному утру хоть сколько-нибудь навредить.       — Что ж, вы, Николай, — шепчет, задыхаясь, Верховенский, — мои слова, да против меня же используете.       В хитром взгляде его не скользит затаенная обида, не ждет, чтобы вырваться наружу, какая-нибудь колкость — лишь нескрываемое желание, которое он украсил бесовской искоркой, словно вишенкой на торте.       Петр внезапно переворачивается, нависает над Николаем — и так и замирает, едва не касаясь чужих приоткрытых губ.       А Ставрогин не теряется, тянется вниз и обхватывает длиннющими пальцами — благо они оба нагие — гладит нежно и нетерпеливо. Петр бросает голодный взгляд и ловит ртом воздух, а Николай впитывает любое его движение, мимику, всю палитру обнажившихся чувств.       Петр кошкой прогибается над Николаем, урчит нежно и любовно, закатывает глаза. Он становится донельзя покладистым и даже немного расстерянным, словно его выбрасывает напрочь из этого мира и он оказывается в другом, идеальном, где только они двое существуют — и больше никого.       …Они отпускают себя почти одновременно, разделяя одно удовольствие на двоих, выгибая вспотевшие шеи, запрокидывая головы.       Где-то за стенами, за домами и за заборами начинают лаять собаки, поднимаются из сонного забытья разбуженные соседи. Весь мир вокруг оживает, наполняется красками и звуками.       А Петр улыбается довольно и заразно, и Николай не может удержаться — целует его отчаянно, ощущая глубоко внутри, где-то поблизости сердца, затаенную боль, которая, кажется, принадлежит им обоим. Но вместе с ней — сладкий и терпкий дурман, и поэтому, собравшись с силами, Ставрогин тоже кривит рот в неком подобии улыбки, надеясь, что неестественность останется незамеченной.       — Спокойного утра, — ласково произносит наконец Николай. И бережно укрывает их тела теплым и белым, словно кипень, одеялом.