***
— Мне нужен кто-то, кому я смог бы доверять, — говорит Ивар хрипло, — кто-то благородный. Кто-то, кто всегда честен. Разве могут быть у человека такие глаза? Вера Хемунда была его оплотом, его твёрдой землёй, его стержнем. Она вела его «долиною смертной тени»* без страха перед злом. Хемунд не боялся битв, не боялся испытаний, принимая всё стойко и смиренно. Таков должен быть служитель Божий. Таков должен быть настоящий праведник. Разве могут быть у человека такие глаза? Такие глубокие омуты… Ивар стал его камнем преткновения, его змеем в Эдемском саду, его Далилой… Он отмахивался от доводов Хемунда, как от назойливых насекомых, он растаптывал его убеждения, как засохшие ростки полевых трав. Он смывал с него праведность, как волна сметает незадачливых пловцов с корабля во время штормовой бури. Он уничтожал Хемунда изнутри. Вскрывал нарывы сомнений, питал гнилью раны смятения. Насмехался, провоцировал, раздражал. Сводил с ума. Дразнил наяву, продолжал мучения во снах. Не оставлял ни на секунду. Стал наваждением, заразой, от которой нет исцеления. Хемунд начал задавать вопросы, прежде считавшиеся им святотатством. Он начал мечтать о вещах, до сих пор видевшихся ему окончательным грехопадением. Необратимым. Эти порочные образы захватывали его расстроенный разум, затягивая в силки погибели. Хемунд никогда не имел близости с мужчинами, но несколько раз наказывал себя за подобные мысли. За мысли о золотоволосых мальчиках-служках, зажигающих свечи в храме, поющих гимны тонкими, почти девчачьими голосами. Он смотрел на их нежно-розовые губы и думал о том, как они мягки, как упоительно они будут сжиматься вокруг его… Обрывал себя и безжалостно истязал своё тело, часами продираясь сквозь жесткие, крепкие кусты терновника, свирепо рвущие его плоть, густо окропляющие ветви и колючки его презренной грязной кровью. Но Ивар не золотоволосый мальчик с ангельским голосом. Его красота сурова, как земля, на которой он вырос. Его голос твёрдый, как скалы, разбивающие неприветливые ветра и бушующие воды. Хемунд смотрит в его глаза, в эти глаза истинного воина, нормандского бога, сына великого конунга, и мысленно высекает себя розгами за каждое мгновение этого жадного взгляда. Ивар же смотрит в ответ с затаённой надеждой. С невысказанным вопросом. С безмолвным призывом. В такие моменты он кажется просто маленьким сломанным мальчиком, потерявшим всех своих близких. Всех, кому он был небезразличен не из-за военных успехов, титулов и отцовских побед, а просто так, из любви и истинной привязанности. Хемунд никогда прежде не чувствовал себя одиноким — у него был Бог. Он не знал страха, не знал колебаний. Он всегда мог обратиться ко Всевышнему с молитвой и точно знал, что будет услышан. Но здесь, на языческих землях, ему кажется, что Бога с ним больше нет. Что тот не может прорваться к нему сюда, сквозь кровавые обряды, жертвенные кострища, шёпот слепых провидцев и костяной стук сыплющихся из дрожащих ладоней рун. Хемунду кажется, что здесь и правда живут другие боги. Мрачные боги. Жестокие боги. Не знающие милосердия и пощады. Северяне говорят о них так много, так живо, так уверенно, что их преданности своим покровителям позавидует любой католический святой. Здесь, на этой чужой земле, Хемунд впервые чувствует себя оставленным и растерянным. И потому прекрасно понимает, что чувствует Ивар. Луна за окном светит невероятно ярко, купая комнату в мертвенно-бледной дымке. В ней черты Ивара кажутся особенно острыми. Как клинок, которым он чертил узоры на щеке Хемунда, тихим голосом рассказывая ему о небесной богине. Проклиная самого себя, Хемунд всё же говорит: — Я именно такой, Ивар. Ты можешь верить в меня. Лицо напротив выражает смущение, растерянность перед таким внезапным откровением. Но через секунду губы кривятся в привычной усмешке, а взгляд темнеет, непонятной истомой оседая у Хемунда в груди. Ему не по себе от такого взгляда. Ему до боли сладко. Разве могут быть у человека такие глаза? Ставящие на колени, бесстыдно проникающие в душу. — Увидим, — бросает Ивар и разворачивается, чтобы уйти. «Пусть идёт». Хемунд сглатывает, а грохот его сердца едва ли не заглушает мерный стук костыля. «Пусть идёт!» Он смотрит Ивару вслед, ладони потеют, а во рту сохнет от внезапного острого голода. «Пусть идёт!!!» — Ивар… Тот останавливается, но не оборачивается. Ничего не говорит. Ждёт. Хемунд понимает, что всё ещё может удержаться, шагнуть назад, подальше от края бездны и бесконечного в неё падения. «Пусть идёт, пусть идёт, пусть идёт!» Ну же! Отпусти его. — Ивар, останься. И не дожидаясь, пока тот обернётся, Хемунд стремительно сокращает расстояние сам, крепко обнимая Ивара со спины и вжимаясь в него всем телом. Он закрывает глаза, дышит тяжело и прерывисто, потираясь лбом о жесткие, заплетенные в косы волосы, почти наслаждаясь этим лёгким покалыванием. Руки его перехватывают Ивара поперёк груди, сжимают сильно, не давая и шанса на сопротивление, шанса на бегство. — Не уходи, Ивар… Не уходи сейчас. Губы прижимаются над жестким воротником кожаной туники, собирая пот и пыль прошедшего дня. Он слышит, как Ивар коротко выдыхает, а свободная рука его вцепляется в удерживающее запястье. Но не отталкивает, не отдирает от себя. Пальцы их переплетаются, скрепляясь надёжно, тесно, а Хемунд несдержанно стонет от облегчения. Ивар не оттолкнет его. Хемунд не целует, кусает. Знает, что Ивару не нужна нежность. Знает, что тот привык к боли и лишь в ней может раствориться без остатка. Хемунд снова и снова прихватывает зубами солёную от моря и сухую от пронизывающего северного ветра кожу на загривке, слегка оттягивает и отпускает. Чуть наклонив голову, проводит носом по виску, горячим дыханием опаляет ухо, отчего Ивар вздрагивает в его объятиях и покрывается мурашками. Мальчишка явно неопытен, и Хемунд криво ухмыляется от предвкушения. Он неспеша, помня о неустойчивости Ивара, толкает его к стене, пока тот не упирается в неё руками. Костыль он отбрасывает, ведь Хемунд прижимается к нему всем телом, давая крепкую, надёжную опору. Хемунд прикусывает мочку уха, едва сдерживаясь от по-настоящему болезненных отметин. Член его тяжелеет быстро. Быстрее, чем даже при виде голой женщины с призывно раздвинутыми ногами. Терпкий вкус кожи Ивара, запах стали, пота и крови кружат голову. Но больше всего его сводит с ума доверие. Непозволительная роскошь для предводителя огромного нормандского войска. Хемунд вжимается всем телом, отчаянно желая близости. Его плоть ещё никогда не предавала хозяина так откровенно. Так позорно и жалко… К дьяволу! Он запрещает себе раскаиваться. Только не сейчас. Только не здесь. Только не с Иваром. «Ты уже не отмоешься». Возможно. Возможно это и правда станет его окончательным падением. Ибо желание к женщинам было лишь банальной похотью и потребностью слабого тела. Но то, что он испытывает к Ивару, имеет корни куда более прочные. Цепкие. Опутавшие его сердце и душу. Это не выбьешь из себя розгами, ни выдерешь колючками терновника. Не смоешь слезами покаяния, не вытравишь курениями кадила. Этого не простишь себе. Не забудешь. «Потому что никогда по-настоящему не раскаешься». Хемунд впивается в шею Ивара болезненным поцелуем, с упоением ловя дрожь такого сильного тела. Руки нетерпеливо дёргают неподатливые ремешки, распахивают полы, ныряют под рубаху. Крепкие, четко очерченные мышцы живота тут же напрягаются от грубоватых прикосновений шершавых пальцев. Ивар прикрывает глаза и опускает руки, позволяя стянуть с него тунику, а затем и рубаху. — Доверься, — успокаивающе, медленно, но уверенно проводя раскрытой ладонью по груди вниз, — доверься мне, Ивар. Отбросив вещи в сторону, Хемунд слегка отстраняется, разглядывая татуировки на спине и плечах Ивара. Тот нервничает, то и дело вздрагивает от щекотки, от бродящего по помещению холодного ветра, и мышцы его перекатываются под бледной кожей, оживляя рисунки. Хемунд как завороженный смотрит на змей, сплетающихся в клубок прямо на лопатках. Смотрит на ладьи, чьи носы, увенчанные драконьими головами, плавно покачиваются, словно бы перекатываясь на волнах непокорного моря. Он смотрит на руны, значение которых ему неведомо, на орнаменты и узоры, смысл которых ему непонятен. Хемунд снова и снова обводит каждую чёткую линию, запоминая кончиками пальцев витиеватые рисунки, имеющие для самого Ивара огромное значение. Не в силах удержаться, Хемунд прижимается к его плечу губами. Ивар произносит что-то неразборчивое. Полу-стон, полу-шипение. Воспринимая это, как одобрение, Хемунд неспеша перемещается к шее, перемежая укусы и поцелуи, не отрываясь ни на секунду. Остановившись на позвонках, он спускается вниз, то и дело сильнее сжимая челюсти и крепко удерживая дёргающегося от слишком ярких, слишком непривычных ощущений Ивара. Наконец Хемунд опускается на колени, лицом вжимаясь в покрытую испариной поясницу. Ладонями он скользит по рёбрам наверх, сминая покрытую мурашками кожу, а затем вниз — к животу, к тесёмке штанов… Ивар резко разворачивается, и в руке, прижимающейся к горлу Хемунда, оказывается нож. Тот самый, которым он несколько минут назад вычерчивал одному богу известные знаки у Хемунда на щеке. Ивар дышит тяжело, на лбу выступил пот, но в потемневших глазах его нет ничего, кроме горькой злости. — Ты знаешь? — спрашивает он. Хемунд смотрит в ответ твёрдо, не отводя взгляда. Низ живота сводит от напряжения, колени уже ноют от деревянных половиц, но он никак не выказывает своего неудобства. Он знает, чем обеспокоен Ивар. И он должен это преодолеть. — Да, знаю, — честно признается Хемунд. — Откуда? — как-то по-детски запальчиво требует ответа Ивар. — Люди всегда много болтают, — усмехаясь, отвечает Хемунд. — Особенно про тех, кто стоит над ними. Ивар хмурится, в глазах его проскакивает досада, обида. Но, как и всегда, он быстро берет себя в руки и, сильнее вдавив лезвие, задаёт свой главный вопрос: — Тогда зачем тебе все это? Чего ты… чего ты этим добивался? — Ивар, — спокойно, осторожно начинает Хемунд. Он тянет было к нему руку, но острие кусаче впивается в основание челюсти, вынуждая остановиться. — Ивар, тебе нравятся мои прикосновения? Тебе ведь было приятно, верно? Ивар не соглашается. Но и не спорит. — Тебе приятно — и это главное. Это всё, что имеет сейчас значение… — Нет, — внезапно шепчет Ивар, и взгляд его снова становится жёстким, словно бы высеченным из скал, окружающих его родной город. — Нет, Хемунд. Мне недостаточно этого, — он склоняется чуть вперёд, свободной рукой держась за стену и тем самым сохраняя равновесие, — я хочу большего. Я хочу… проникнуть в тебя. Хочу быть в тебе. Хемунд чувствует, как от этих слов его обдаёт горячей волной, как воздух вокруг сгущается, отчего дыхание становится прерывистым и жадным. Ивар смотрит на него завороженно, а лезвие ножа медленно скользит по линии челюсти. Он снова переводит его на щёку, холодит скулу, но не приближается к глазу. Несмотря на грозность на совесть заточенного оружия, прикосновения эти — ласковые, почти нежные. Интимные. Хемунд ловит потемневший взгляд Ивара и понимает одну важную вещь. Нож для него — не просто оружие. Это продолжение его тела. То продолжение, что не покрывает его позором в постели, о котором судачит каждый недалёкий воин, не знающий, какой жестокой может быть расправа за неуместную болтливость. Это то продолжение, которым Ивар стяжает славу великого воина. То продолжение, которым он поражает врагов, ставит на колени королевства и империи. Это то продолжение, которым он может проникать в плоть другого человека. Хемунд медленно обхватывает запястье Ивара, не прерывая зрительного контакта и своим спокойствием прося о новом доверии. Неспешно, чтобы не поранить самого себя и не спугнуть Ивара, он переводит лезвие ближе к своим губам. Глаза Ивара расширяются, рот приоткрывается от удивления, когда он понимает, что ему предлагают. Оставив острие аккурат у левого уголка рта, Хемунд отпускает руку Ивара и покорно складывает ладони меж своих коленей. Ивар смотрит на него несколько мгновений, пристально, пытливо, ища насмешку, ища подвох. Но между ними нет места подобному. Он шумно сглатывает и переводит взгляд на губы Хемунда. — Открой рот. Хемунд дёргает уголком губ от хрипоты в голосе Ивара и послушно выполняет просьбу. Ивар, как завороженный, кладёт свободную ладонь на другую щеку Хемунда, рассеянно поглаживая её пальцами. А затем, закусив губу, осторожно перемещает лезвие Хемунду в рот. — Высуни язык. Да… вот так, немного… Хемунд старается унять дрожь в теле, слегка хмурясь от болезненных ощущений в штанах. Он чувствует на языке гладкую поверхность клинка, специфический привкус железа и совсем немного — крови. Лезвие скользит глубже, рот Ивара приоткрывается снова с шумным, прерывистым дыханием. Хемунд с внутренним содроганием подмечает наверняка неосознанные дёрганья бёдер. Ивар хочет быть внутри. Хочет быть внутри Хемунда. Да, он бы тоже этого хотел. Губы подрагивают от желания сомкнуться вокруг упругой напряженной плоти, скользнуть вперёд, примеряясь к размеру, ко вкусу. Язык напрягается, мечтая очертить край головки, упереться в отверстие на вершине, дразня, щекоча, смакуя. Хемунд слегка ёрзает от фантомных ощущений ласковых прикосновений на собственном члене и с трудом удерживает себя в сознании. Нельзя забываться, если он не хочет до конца своей жизни ходить с широкой кровавой улыбкой. Острие останавливается достаточно глубоко, но ощущения дискомфорта едва заметны. Кровь кипит от лёгкого страха, нервного подрагивания. Хемунд поднимает взгляд на того, кто владеет им сейчас, кто может прервать его жизнь в любой момент, скользнув оружием чуточку глубже, и сосредотачивает всё своё внимание на лице Ивара. Щеки его раскраснелись, зрачки затопили радужку порочной, непроглядной чернотой. Он покусывает губы, пока лезвие медленно, чтобы не поранить нежную плоть языка, скользит наружу. Хемунд видит, как Ивар слегка покачивается, не имея опоры, а потому осторожно кладёт руки ему на бёдра, предлагая поддержку. Нуждаясь в этом прикосновении. Ивар никак на это не реагирует, снова вводя лезвие ему в рот. Движения постепенно становятся всё более быстрыми, торопливыми. Пальцы Хемунда с силой сжимают твёрдые, окованные железом мышцы Ивара, при этом отчаянно мечтая скользнуть вниз, избавить самого себя от мучительной тесноты, от настоящей агонии. Принести себе облегчение. Ладонь Ивара с нажимом гладит его щёку, царапая кожу жесткими ремешками, а лезвие ножа скользит с опасной хаотичностью. Стоит ему лишь на секунду забыться, потерять самообладание, или же, наоборот, стать самим собой — жнецом человеческих страданий и мучений, — как жизнь падшего грешника, поддавшегося низменному зову плоти, будет кончена. Внезапно Хемунд чувствует резь почти посередине языка и тут же — горячую вязкость, наполняющую рот. Рану слегка саднит, но выражение лица Ивара — ошеломленное, завороженное, полное явственного дикого возбуждения, — не даёт думать о таких мелочах. Ивар распахивает рот, слегка качнувшись вперёд, и Хемунд понимает его призыв без слов. Он тут же поднимается на ноги, игнорируя боль в затёкших коленях, и впивается в желанные дрожащие губы. Поцелуй их полон борьбы, бурлящей в венах ярости, не имеющей полноценного выхода страсти. Ивар обхватывает его язык, слизывая рубиновые капли, и громко, потрясенно стонет Хемунду прямо в рот. Свободная рука зарывается в волосы, хватая грубо, жестко, удерживая рядом, не давая возможности отстраниться. Но Хемунд и не собирается отстраняться, наоборот, он вжимается в Ивара всем телом, впечатывая его в стену и откровенно потираясь крепко стоящим членом о его бедро. Он целует Ивара глубоко, наслаждаясь его неопытностью и жадностью. Он вылизывает его рот, кусает удивительно мягкие губы и размашисто впечатывается между чуть разведенных ног Ивара снова и снова. Ивар отстраняется, удерживая Хемунда за волосы и заглядывая ему в глаза. Хемунд облизывает губы, ловит ими воздух, пытаясь снова поцеловать, пытаясь снова погрузиться в глубину горячего рта. Ему льстит сбитое дыхание Ивара. Его прошибает насквозь горящим от похоти взглядом. И его просто разрывает от дикого, сумасшедшего восторга при виде измазанных его кровью губ Ивара. Хемунд, терпеливо и настойчиво преодолевая сопротивление удерживающей его руки, склоняется ближе и широким мазком языка слизывает алые разводы, невольно прикрывая глаза. Ивар снова усиливает хватку, с силой дёргая Хемунда назад, а лезвие, всё ещё влажное от слюны, находит своё привычное место под подбородком. — Отец рассказал мне, — хрипло говорит Ивар, — что вы, христиане, пьёте кровь своего бога. Это правда? — Отчасти, — улыбаясь нервно, напряженно от прошибающей тело судороги неудовлетворенности отвечает Хемунд. — Мы пьём вино, что олицетворяет кровь Христа, пролитую за нас на кресте. — Отец сказал, что вы так обновляете свою клятву преданности ему. Напоминаете себе о нём, — внимательно вглядываясь в лицо напротив, продолжает Ивар. — Да, — кивает Хемунд. — Мы заключаем с ним новый завет. Обновляем наше обещание служить ему. — Ты сказал, что я могу доверять тебе, — говорит Ивар, отпуская волосы Хемунда и убирая лезвие от его шеи, — сказал, что будешь всегда честен со мной. Что будешь биться за меня, — подняв левую руку, он резким движением делает надрез через всю ладонь. Посмотрев на Хемунда цепким, полным того самого безумия, что повергает его врагов в ужас, взглядом, Ивар почти шепчет: — Прими мою кровь, закрепив свою клятву. Хемунд понимает, что это конец. Что сейчас он перейдёт черту, последней рубеж, после которого возврата назад уже не будет. Не будет искупления, не будет спасения. Он понимает, что… Хемунд перехватывает ладонь двумя руками и припадет ртом к кровоточащей ране. Ивар громко стонет, упираясь затылком в стену и крепко жмурясь, а Хемунд жадно слизывает горячие, полные сладковатой терпкости капли. Он почти вгрызается в рану, чувствуя, как от болезненных стонов Ивара член его дёргается и обильно исходит влагой. Он чувствует экстатический восторг. Крайнюю степень блаженства. Безумие. Кровь стекает в горло горячей лавой, выжигающей душу, выжигающей саму суть Хемунда.«Он спас нас омовением, в котором все мы возродились и обновились…»**
Хемунд действительно чувствует себя новым человеком, не имеющим ничего общего с собой прежним. Он отрывается от руки Ивара и снова целует его в искусанные губы. Ивар здоровой рукой сжимает его член прямо через штаны, отчего Хемунд рычит, толкаясь вперёд, в упоительное тепло крепкой ладони снова и снова. Ивар кладёт другую руку ему на щёку, пачкая кровью, но Хемунд, жадно вгрызающийся ему в рот, не замечает ничего. Его член пульсирует, сильные пальца Ивара то и дело с нажимом оглаживают головку, потирают чувствительное место у основания, и Хемунд хмурится от болезненного удовольствия, граничащего с помешательством. Ивар снова прерывает поцелуй, не прекращая быстрого, жесткого скольжения руки, и, переведя окровавленную ладонь на губы Хемунда, слегка проникает двумя пальцами ему в рот, будто бы кладя на его язык гостию***. — Я внутри тебя, Хемунд, — со злорадством, с нескрываемым торжеством дьявола, совратившего ещё одну душу, говорит Ивар. — Я в твоей крови. В твоей душе. Я в тебе, Хемунд. Навсегда. Закатив глаза и прикусив кончики пальцев Ивара, Хемунд с силой толкается вперёд, зажимая мучавшую его ладонь между их телами, и мощно кончает, снова и снова дёргая бёдрами. По спине его катится пот, кожу на щеке стягивает от сохнущей крови, а внутри… внутри него разрывается завеса****, до сих пор надёжно оберегавшая его от окончательного падения. Хемунд открывает глаза, ловя надменный взгляд своего нового кровожадного бога, и думает о том, что этого он никогда не забудет. И никогда себе не простит. Потому что никогда по-настоящему не раскается.***
Хемунд срывает с Лагерты одежду, сжимает полные груди, наслаждаясь громкими томными стонами красивой женщины. Скользит губами по коже, собирая дрожь и лёгкую испарину. Припадает к её естеству, проникая в напряженное горячее тело языком, силой удерживая выгибающуюся от наслаждения Лагерту на постели. Не раздеваясь, он лишь развязывает тесёмки на брюках и, вытащив уже напряженный и влажный член, без особой осторожности входит в неё до конца. Лагерта не против этой грубости — ей это нравится. Ей нравится теряться между болью и удовольствием. Хемунд целует её, снова и снова толкаясь бёдрами вперёд, снова и снова сжимая пальцами напряженные соски, крепкие ягодицы. Он зарывается пальцами в золото её волос, наматывая их на свою руку и удерживая для глубоких поцелуев. Хемунд делает это… Но внутри него, в его крови плещется яд. Плещется вкус — соль, железо и кровь — другого человека. Его пальцы до сих пор покалывает от жесткости заплетённых в косы волос и лёгкой щетины на волевом подбородке. Его губы помнят требовательные голодные поцелуи, болезненные и тягучие. Его язык помнит гладкую сталь клинка и шероховатость загрубевшей от холодной воды и ветра ладони. Хемунд помнит горящие глаза, проникнувшие в его душу, глубоко, туда, где таилась надёжно спрятанная тьма. Туда, где таились давно усмиренные демоны. Ивар вытащил их наружу. Ивар приручил, приласкал каждого из них. Ивар сделал Хемунда сосредоточением пагубных страстей и низменных желаний, спалив все мосты к другой, праведной жизни. Хемунд хочет забыть об этом. Хемунд хочет избавиться от идолопоклоннического чувства внутри себя, от этой фанатичной тяги к своему новому, не знающему милосердия и пощады божеству. От этой тоски лишенного святыни паломника. Он обещает Лагерте, что умрёт за неё. Это легко. Смерть не требует борьбы. Не требует усилий. Но если бы Лагерта когда-нибудь спросила, ради чего он жил, то Хемунд, ни секунды не сомневаясь и не размышляя, ответил бы: — Ради встречи с Иваром… _____________________________________________________ * Псалтырь 22:4. ** К Титу 3:5. *** Гостия — хлеб, используемый в католицизме и ряде протестантских церквей во время обряда Причастия. **** От Марка 15:38.