Линии твоей боли

      Тихий скрежет ножек стула о темное дерево паркета. Шумный выдох с последующим хриплым кашлем из-за чертового сквозняка, потому что ночью он уснул так быстро после душа, что попросту не закрыл окно. А ведь осень уже близится к схватке с зимой. Холодно и сыро. Удручающая погода, давящий городской шум и серость. Даже неон ночей не помогает возрадоваться, потому что жизнь похожа на каторгу.       Последние три года, когда он остался один, Юнги только и делал, что работал. Просыпался, глотал отвратительный дешевый кофе в гранулах, натягивал слегка изношенную рубашку и чуть растянутые в коленях брюки, впихивал ноги в легкие кеды или ботинки, если холоднее, и шел на работу. Работал, работал, страдал, скулил и работал. Едва ли не денно и нощно. Как самый ответственный вол, не желающий попасть на скотобойню. Хотя иногда желание лечь на плаху было действительно сильным. Благо редкие сеансы по нужде у психолога, который брал слишком много за час мозгокопаний, помогали подавить подобные вспышки.       А ведь было не так плохо раньше. Он был вполне счастлив, пока внезапно не застал своего на тот момент еще супруга с членом в чужой дырке. К разочарованию и лишней боли Юнги, очень даже привлекательной дырке. Таких, обычно, называют горячими штучками. Обычно те скачут на членах богатых стариканов, надеясь на их скорую кончину и десяток нулей на своем счету после оглашения завещания. Но эта особа отчего-то выбрала его теперь уже бывшего супруга. Загадка. Хотя Юнги же когда-то повелся, значит, не такая уж и трудная все же загадка.       Как он смирился с этим? Лучше не знать. Скажем, желания пройтись по краю карниза или полоснуть ножом при резке салата вовсе не по капусте возникали очень и очень часто. Но, опять же, спасибо психологу, который, кстати, на тот момент даже делал ему скидку. Кажется, он действительно был плох.       Два года потребовалось, чтобы пережить боль от измены, развестись окончательно и абсолютно честно перестать что-то чувствовать, когда бывший приходил и умолял вернуться. Не повторится это, любит только его, это ничего не значило и прочее бла-бла. Хорошо, что горечь не выдавила мозг.       Сейчас уже Юнги даже рад, что случился такой жизненный период. Не хотел бы он упасть в человека настолько глубоко за прошедшие годы, а после вскрыть измену. Лучше уж на первых месяцах брака. Лучше сразу и рывком. Легче, чем по волоску нервов, что более не были железными. Скорее так, труха, едва удерживающая форму некогда сильного дерева.       Психолог советовал отвлечься. Укатить в кругосветное, найти хобби по душе и добавить в жизнь ярких красок. Юнги так не умеет. У него даже носков цветных нет, и тапочки домашние блекло-серые. А ведь глаз залипал на малиновые с забавной мордашкой. Но все же привычка. Лучше тихо и спокойно, чем резко и необычно для него. Так что и жизнь свою он не то что не поменял, добавив яркость, а еще больше вогнал себя в какую-то мрачную сепию. Она уже даже не теплая. Удручает сильно. Но комфортно. Юнги нравится чувство комфорта.       Вздохнув вновь, он потянулся рукой к шее и мягко очертил ее кончиками пальцев, желая оттянуть галстук-удавку и распахнуть рубашку. Вот только внимания ему не хочется. Не стоит привлекать его к себе.       Обведя офис взглядом, полным усталости и какого-то тупого животного смирения, он вяло дёрнул уголками губ. Ну конечно. Никого. Он снова остался сверхурочно и даже не заметил, как все коллеги покинули место работы. Ему не сказали. Потому что люди тоже привыкли к такому Юнги и не желали менять его и все, что с ним связано. Он понимает. Но все же малость колет где-то под ребром.       Бледные ладони уперлись в край стола, и худое тело поднялось рывком, после замирая на пару тройку минут, словно не веря, что уже можно двигаться. Словно окаменело, а сейчас готово треснуть от любого неосторожного жеста. Язык нервно смочил сухие губы.       — Черта с два… Я так не могу больше, — хриплый вздох сопроводился не менее хриплым смехом.       Зажав рот ладонью и согнувшись, упираясь лбом в столешницу, Юнги заскулил и пару раз приложился с тихим стуком, после потирая саднящую и покрасневшую кожу и, наконец, покидая рабочее место.       Охранник отсалютовал вяло, желая хороших выходных.       Точно. Сегодня же пятница.       Взмахом руки, словно какой-то волшебник, Юнги остановил такси. Водитель был хмур, как небо, затянутое тучами. Он даже не взглянул на пассажира, лишь кивнув молча на названный адрес и сорвавшись с места. Город был вполне свободен. Вечерние пробки уже успели рассосаться.       Влажный от испарины висок уперся в холодное стекло, и Юнги прикрыл тяжелые, припухшие веки, млея от такой приятной прохлады. Под ложечкой засосало от внезапно усилившейся жажды.       — Простите, но мы можем сделать остановку? Я умру, если сейчас же не попью чего-нибудь, — вдруг произнес он ровным, ничего не выражающим голосом, удивившись сам себе.       Водитель вновь не взглянул на него и даже не кивнул, но послушно съехал к тротуару, оставшись на аварийке. Юнги кивнул пару раз, благодаря молчаливого работягу, и выбрался из авто. Взгляд метнулся вдоль улицы. И, скользнув мимо витрины мини-маркета, остановился на яркой неоновой вывеске, на которой причудливым и таким вызывающим шрифтом было написано «Glow». И черт знает, что им двигало, но Юнги дал отмашку водителю, разрешая уехать, кинул пару купюр через открытое окно и на онемевших ногах двинулся под яркие отблески.       За свои двадцать пять лет жизни он был в клубе единожды на празднике в честь посвящения в первокурсники. Их куратор был молод и смел, так что устроил знатную тусовку для горячих и готовых ко всему недавних школьников. Кажется, он ушел оттуда после первой стопки.       А сейчас Юнги добровольно перешагнул порог клуба и медленно стал спускаться по винтовой лестнице. Однако замер спустя семь ступеней — он считал, подавляя волнение — и вжал голову в плечи, смотря на двух вышибал.       — Ты не потерялся, мужик? Мало подходишь на тусовщика, — хмыкнул долговязый и широкоплечий с бритыми висками.       Да, точно, он прав. Просто потерялся. И он уже уходит.       — Нет, я осознаю, где я. Могу я зайти?       Слова, слетевшие с языка, оказались быстрее здравого смысла. В ответ — смешок.       — Еще только десять. Вся заварушка начинается не раньше полуночи. Иди домой, переоденься и приходи.       — Но я хочу сейчас, — и снова слишком неожиданно.       — Слушай, мужик, — вздохнул второй мужчина, почесывая щеку ногтями, — ты выглядишь приличным и явно с мозгами. Мы еще не открылись, как клуб. Если ты хочешь оторваться и выпить — то должен прийти позже и одетым, согласно дресс-коду.       Кивнув дважды, словно так впечатление о нем закрепится, Юнги-таки дернул галстук, но тут же затянул его еще туже, отводя взгляд.       — Да, вы правы. Простите. В полночь? Да? Хорошо… Хорошо, я буду в полночь. А лучше без пяти. Нет. Нет-нет, лучше к часу ночи. Понял. Всего доброго вам.       Смазанный и резкий поклон, и под недоуменными взглядами Юнги ринулся наверх.       Вечерняя прохлада рывком остудила его голову. Что он только что творил? Зачем ему приспичило в клуб? Дурость. Он точно заработался сегодня и просто сильно устал. Он придет домой, примет душ и ляжет спать.       Он…       Без двадцати час ночи вновь будет стоять у первых ступеней клуба. Того самого с такой яркой вывеской. Сейчас здесь шумно, и улица перед входом уже заполнена пьяными людьми или людьми, что как Юнги, только-только пришли.       — Свали.       Отскочив в сторону, Юнги поклонился и заломил руки, позволяя небольшой компании войти. Сглотнув вязкую слюну и проведя ладонью по уложенным небрежно волосам, он двинулся следом.       Вышибалы как раз досматривали сумки девушек, когда он спустился с последней ступени. Один из них, закончив первым, поднял взгляд, и губы его сложились в забавно удивлённую «о». Словно он не ждал, что Юнги действительно придет.       — Я… Теперь я могу войти?       Без лишних слов — о, боги, его окружает сплошная тишина? — мужчина досмотрел его и отступил, позволяя войти в основное помещение. Кивнув им и подарив едва различимую улыбку, Юнги пригнулся чуть из-за взмаха руки мимо проходящего парня и, словно рывком погрузившись в пузырь, протиснулся в толпу.       У него точно случится паника.       Зажевав нервно губу, Юнги двинулся боком сквозь танцующих и просто стоящих людей. Взгляд остро врезался в чужие лица и тела. Улавливал капельки пота на шеях и руках. Улыбки пьяные и страстные поцелуи. Но вот цепляется за стойку бара и более не сдвигается, обозначив цель.       Стулья барные, на удивление, удобные. Кажется, его офисное кресло не такое удобное. Прокрутившись раз вокруг себя и снова слабо изогнув губы, Юнги поднял взгляд и уложил сжатую в кулак ладонь на столешницу.       — Простите…       — Секунду… Вот, твое пиво, хорошей ночи. Да, привет, чего желаешь?       Моргнув заторможено, Юнги шевельнул губами в глухом и неразборчивом «тебя», а после встряхнул головой, щипая себя за бедро.       — Попить. Точнее напиться. Выпить. В общем, на ваш вкус, — выдохнул он, чувствуя, как под чужим насмешливым взглядом неудержимо начинает краснеть. — Вы смеетесь надо мной?       Бармен хихикнул в кулак и покачал головой, смотря весело, со смешинками в коньячных глазах.       — О, нет, ни в коем случае. Просто это мило, то, как ты не можешь определиться. И да, у нас тут есть негласное правило: никакой формальности. Все здесь — твои друзья, идет?       Кивнув малость растерянно, Юнги медленно опустил взгляд, облизывая им мощную шею мужчины, острые ключицы с застывшими на них блестками, ямку грудных мышц, которым явно уделено немалое внимание в зале, и крепкие руки с плотными запястьями и пучком темных вен под вкусной бронзой кожи. Слюна невольно скопилась под языком, принуждая сглотнуть тяжело. Моргнув несколько раз, сгоняя одурманивающее наваждение, Юнги вернул взгляд на лицо бармена, с ужасом и каким-то больным удовольствием понимая, что тот знает. Знает все его мысли. И принимает, даря ответное внимание.       И впервые за последние годы он позволяет. Упирается ладонями в край барной стойки, выпрямляет спину и чуть запрокидывает голову, смотря в ответ. Пусть щеки и горят стыдливым румянцем от такой явной и смешной поимки с поличным, но удовольствие — хлеще алкоголя, который ему готовит бармен.       — Не часто бываешь здесь?       И ответ ему не нужен. Мужчина знает. Видит. Чувствует, что он не завсегдатай. Чувствует и плавится от удовлетворения. Такие ему ой как нравятся. А Юнги мысленно стонет, тоже прекрасно понимая чужие мысли. А потому улыбается уголками губ и прикрывает мягко веки, смотря из-под ресниц.       — Твой коктейль с ромом. Пей осторожно, а то торкнет слишком быстро.       — Знаешь, все же напиться было верным ответом. Я хочу напиться и забыться, — произнес задумчиво Юнги, распахивая веки и склоняя голову к плечу. Взгляд врезался в высокий бокал, следя за скользнувшей по стенке капелькой. Точно такая же скользнула по его виску, теряясь в волосах. — Это не звучит жалко?       — Если совсем немного, но, полагаю, у тебя есть на то причины.       — Пожалуй… Как тебя зовут?       — Чимин, а ты?       — Юнги, Мин Юнги, — и вновь улыбка. Он улыбается так часто за это время, что уже даже щеки ныть начинают. А ведь после развода едва ли позволял себе это, неспособный победить апатию и тоску.       — Что ж… Мин Юнги, даже если ты напьешься в стельку, я позабочусь о тебе, — хмыкнул бармен, наклоняясь и упираясь в стойку локтями.       И внезапно Юнги понял. Понял, что напьется. Обязательно и так сильно, что после будет умирать неделю.       — Звучит как тост, — и губы обхватывают трубочку.       А Чимин молча наблюдает. Смотрит жадно, с интересом, как сухие губы сминают пластик, а кадык ходит вверх-вниз. Чужие веки прикрыты, ресницы подрагивают. На щеках — румянец розовый, такой нежный. Под глазами — темные синяки упертого работяги, а в уголках нет ни единой морщинки. Кажется, улыбка на этом красивом лице — редкость.       Склонив к плечу голову, мужчина улыбается сам. Мягко, аккуратно. Наблюдает, ожидая того момента, как Юнги откроет глаза, а взгляд его станет малость мутным. И это происходит. Веки распахиваются, и Чимин встречается взглядом с чужим дымчатым, заволоченным легким туманом. Ему нужно так мало?       — Повторить?       Юнги качает головой, слизывая с губ дурманящую горчинку.       — Другой. Сделай мне другой.       И вновь борьба взглядов. Осторожная, но упертая. Они оба знают. Чувствуют. Но оба не торопятся, пробуют друг друга, проверяя, отступит ли кто-то. И Юнги сдается первым, вновь прикрывая веки. Внутри внезапно тянет, словно невидимый поводок в руках его бывшего снова возник, причиняя давящую боль. Он кривится неприятно, болезненно. И касается скрытой высоким воротом шеи, но тут же одергивает руку.       А после хватает новый бокал и, вытянув трубочку, вливает коктейль, обжигая горло. Теперь горит не только снаружи, но и внутри. Но мозг уходит в спячку. Мысли отплывают и теряются среди алкогольного тумана.       — Все хорошо?       — Нет. Да. Да, я не знаю… Но конкретно сейчас да и да.       Кивнув, Чимин обводит людей взглядом, а после отходит. Юнги теряется. Вцепляется дубовыми пальцами в столешницу и опускает голову. Почему-то становится плохо.       Оттолкнувшись, он встает. Слегка качается, но делает упрямый шаг. Протискивается сквозь толпу и проходит мимо вышибал на входе, что окликают его, но не получают ответа. Выходит на морозную, сырую улицу, попадая под дождь. И вскидывает лицо прохладным каплям, жмуря глаза.       И стоит. Стоит, не двигаясь. Мокнет до белья, но не уходит. Домой нельзя, там мысли его прикончат. Назад — тоже нельзя. Там надежда, осыпавшаяся, преданная. Горькая улыбка искривляет такие же горькие губы. Он сам дал себе эту надежду. Придумал и поверил.       Мотнув головой, отчего влажная челка прилипла к переносице и векам, Юнги провел ладонью по лицу и обернулся. Нос к носу столкнулся с барменом, что вышел следом. Он отходил за заменой, чтобы после выйти в зал к захмелевшему работяге. А тот пропал, к тому же не заплатив. Но не ушел. Охрана сообщила, что он стоит у входа, словно потеряв себя.       — Хочешь заболеть и умереть?       — Заболеть не хочу, — качает головой Юнги и опускает голову.       А Чимин молчит. Мокнет тоже, но как-то даже не замечает. Протягивает руку и за затылок притягивает мужчину к себе, утыкая в грудь и замирая. И обнимает после того, как чужие руки ложатся на бедра, вцепившись пальцами в ремень.       — Идем. Моя квартира над клубом, — шепчет в мокрые волосы и пятится в сторону.       И Юнги послушно идет, держась пальцами за чужой пояс. Немного странно и быстро, но плевать. Ему все равно терять нечего.       В квартиру входят уже промокшие насквозь, вода стекает под ноги, заливая пол. И Чимин мягко разжимает чужие пальцы, скидывает обувь и внезапно опускается вниз. Обхватывает тонкую щиколотку, поднимая ногу, и стягивает кроссовок. Юнги молчит. Смотрит заторможено, как его разувают, словно калеку. Заламывает брови, но тут же хмурится. Однако не шевелится и дальше, когда чужие руки ползут по бедрам. Он просто смотрит в лицо бармена, которого знает от силы полчаса, и позволяет.       А Чимин не торопится. Каждое движение — словно неделями продумано. Осторожно, аккуратно. Ничего лишнего, ничего опасного. Он снимает с худого тела мокрую одежду, оставляя лишь белье. Отходит на шаг, смотря прямо в чужие глаза. И дергает уголками губ, пальцами убирая мокрую челку со лба.       — Тебе нужно согреться.       — Не могу. Холодно. Изнутри.       Мягко очертив бледную щеку, утратившую красивый румянец, Чимин грустно вздыхает и обхватывает чужое запястье. Ведет мужчину за собой, проводя в небольшую гостиную. Хватает с дивана плед и идет дальше. Набрасывает на сутулые плечи теплую ткань и растирает их, пытаясь все же согреть. И знает, что не выходит. Лицо снова становится румяным, кровь вновь активно бежит по телу, но он знает. Понимает. Чувствует. Юнги все еще холодно.       И видит он то, что никто и никогда. Лишь врачи, когда оказывали помощь.       Десятки линий на худом теле. Где-то рваные. Где-то совсем белые и тонкие, давние и зажившие уже. Видит полосу на шее над яремной впадиной. Кривую, явно рука дрожала от страха и боли. И видит их же в чужих глазах, что, однако, сухи и смотрят прямо, открыто. Читай меня, говорят они. Хотя бы ты. Хоть кто-то. Наконец-то. Это так необходимо.       И Чимин читает. Упивается чужими эмоциями, не отпуская, не убирая своих рук с чужого тела. Он понимает. И, кажется, все знает.       Юнги выдыхает жалобно, так тонко. Шумно тянет воздух носом, задыхаясь от его переизбытка в легких. И размыкает губы в постыдном хрипе утопленника, что все не может захлебнуться, барахтаясь на поверхности.       И тянется первый.       Встает на пальцы ног и цепляется за чужие руки. Крепко, до синяков сжимает широкие запястья, вгрызаясь в полные губы. И ему отвечают. Позволяют рвать, кусать и выпускать свою боль. Чимин покорно сносит все, страдая тоже. Он все понимает. Знает. Он позволит отпустить это, станет мешком для битья, если Юнги станет легче.       А тот сдается. Обмякает и наваливается на него. Хнычет по-звериному в губы и распахивает глаза.       — Помоги…       И Чимин кивает. Не смыкает веки тоже, но обнимает. Целует сам, смягчая попытку мужчины забыться. Смотрит неотрывно и так близко и целует. Целует, целует, целует. Обжигается о чужой холод. Ранится сам же о шрамы. Но не отходит.       А Юнги жмётся, обнимает его за шею и вытягивается струной. Ему так сильно нужно. Глаза впервые мокнут, выпуская наружу боль, затаенную и замятую антидепрессантами. Плачет и целует, целует, целует.       И чувствует, спиной мягкость кровати, а телом — тяжесть чужого.       Губы сталкиваются, не в силах надолго отстраниться. Руки скользят по телам, изучая и притягивая ближе. Юнги жмется, выгибается. Хнычет тихо, отчаянно и моляще. Молит Чимина не уходить. Молит не предавать. Просит хотя бы мгновение в любви, пусть и придуманной пьяным мозгом. Не говорит, показывает. Взглядом, телом, звуками. И Чимин знает, понимает, словно искусный лингвист. Словно психолог высшей квалификации читает его душу, роется в ее помоях и дегте, марается сам, но плывет глубже — в самый эпицентр заражения.       Наверное, он тот еще спасатель. Больной, желающий вылечить не себя, но других. Готовый с головой в пламя, лишь бы спасти. Он губами расчерчивает судорожно вздымающуюся грудь мужчины под ним. Лижет выступающие ребра, лаская чувствительную кожу. Сперва огибает, а после нежно и так мягко и осторожно касается линий на теле. Зацеловывает каждую, спускаясь все ниже. И Юнги падает в пропасть. Глядит мутными глазами в потолок и падает. Падает, падает, падает. И впервые не пытается зацепиться, ломая ногти и выбивая суставы деревянных пальцев. Он выгибается. Размыкает губы в тихом стоне и разводит бедра. Те тоже в шрамах. Еще свежих, совсем новых. Потри чуть сильнее — пойдет кровь из-под едва наросшей корки.       Но Чимин осторожен. Он лишь мимолетно обвел их губами и уткнулся носом в целое местечко, потирая мягко светлую кожу. Ему больно. Так сильно больно за этого человека. Так горько, так страшно.       Он целует еще мягче, еще интимнее.       Касается носом тугой влажной головки поверх белья и внезапно оказывается вровень с чужим лицом, залитым подсыхающими слезами. От Юнги пахнет отчаянием и алкоголем.       Слов не нужно. Все и так предельно ясно и открыто. Но Чимин не может иначе. Он касается чужих бледных и сухих губ мягким поцелуем, а после осторожно накрывает израненную шею ладонью, скрывая жуткий шрам под пальцами.       — Я не хочу стать твоим палачом.       — Я уже казнен другим. Избавься от трупа.       — Я так не могу, — едва слышно.       — Тогда отпусти.       Но оба понимают, что нельзя. Юнги нуждается в Чимине. А Чимин не может бросить его.       Поцелуй — горько-сладкий. Чиминовы губы вкусом напоминают абрикос, а юнгиевы — крепкий ром, разбавленный манговым сиропом. Сочетание — убивающее, будоражащее.       Бармен отстраняется, чтобы раздеться. Юнги покорно ждет, лишь стянув более ненужное белье. Смотрит из-под ресниц и ждет. Очерчивает сильное, прекрасное тело туманным взглядом и хочет коснуться. Первым обнимает вновь нависшего над ним Чимина и тянется губами к его ключицам, слизывая острые блестки, ранящие нёбо. Глотает слюну горькую и скользит ладонями по покатой спине к ямкам поясницы, оглаживая их пальцами.       — Красивый… Почему я?       — Я не мог не заметить тебя.       Улыбка такая блеклая, что Чимину бы не поверить в нее. Но он знает. Понимает. Видит, что Юнги приятно. Но знает, что не поможет.       Перехватывает его удобнее, снова целуя. Между ног изрезанных устраивается и пальцами касается тугого и сжатого. Юнги не позволяет уйти. Не хочет отвлекаться. Это мелочь, читает в его глазах Чимин. Он потерпит.       И мужчина толкается. Ему самому больно. Ему тяжело проникнуть, а Юнги плачет. Но век не смыкает, смотря так ясно, так глубоко. Дышит тяжело от раздирающей боли, но действительно терпит. Закидывает дрожащие ноги на его поясницу и давит, заставляя войти до конца. Дыхания смешиваются, потонув в поцелуе. В нем же теряется и всхлип.       — Ну же… — хрипит Юнги, наконец, закрывая глаза и отворачивая лицо.       Чимин прячет свое в его шее, губами касаясь рубца, и начинает двигаться. Медленно, тяжело из-за сухости и жара. Но движется, стараясь сделать приятно. Мажет поцелуями по плечам и ключицам. Руками скользит по бедрам и животу. Касается пальцами вялого мокрого члена и трет осторожно головку, стараясь возбудить. И Юнги сдается. Расслабляется невольно и мычит, чувствуя, как твердеет. И Чимин ускоряется. Мажет изнутри своей влагой, облегчая все это, и снова целует сухие губы, слюной смягчая искусанную кожу.       — Чимин…       — Юнги, — шепчет глухо в ответ, смотря болезненно, с жалостью. Но тут же сам себя осаждает.       Юнги не нужно это.       Толкается сильнее, ударяя в нужное место головкой. Мин стонет громко, несдержанно и пальцами до боли сжимает его плечо, врезаясь ногтями в бронзу кожи.       За окном дождь барабанит только сильнее. Хлещет холодными каплями по стеклу, пытаясь заглушить их стоны. Но они — утонули. В страсти, в похоти и боли. В нужде друг по другу. В этой сумасшедшей попытке спасти и спастись.       И тихий вскрик теряется в чужом плече, а меж животами влага растекается. Чимин догоняет, кончая следом и в дрожащее тело, после извиняясь тихо и помогая вымыться. Тянет Юнги после душа в кровать, заменив перед этим белье, кутает в одеяло и ложится рядом. Смотрит в глаза, более не пьяные. И знает.       А с первым лучом солнца размыкает веки, видя лишь смятую простынь и чувствуя угасающий запах отчаяния, оставшийся после ухода Юнги. Садится на постели, обводя комнату взглядом. Понимающим, знающим. И не спешит найти и догнать мужчину.       Потому что знает.       Его он больше никогда не встретит.