Honeycrisp

      Никогда не бывало иначе.       Он рождается, хранит память о мириадах своих жизней и лишь об одном человеке. Он видит его лицо и ощущает его потерянной второй половинкой своей души. Тот человек каждый раз умирает, а он продолжает жить.       За всё своё существование он мог насчитать от силы сотню дней, когда он чувствовал себя одним целым. Все остальные — бессмысленны, размыты, полны вопросов и сомнений. В такие дни небо, затянутое черными тучами, отливало чем-то зеленым, из тумана где-то на горизонте доносился рев. Он не знал, что было лучше: заболеть оспой, голодать в пустой России или мучиться вот так.       Гил, как он стал себя называть, снял маску, повесил дробовик на плечо, зашёл в помещение, закрыл дверь и кинул свои вещи рядом с собой, исследуя обстановку. Увидев над барной стойкой три слова: «Принимаем только наличные», он едва заметно улыбнулся. Гил чувствовал, что очень хочет покурить, хотя не курил целую вечность.       Он засунул руку в рюкзак, где лежали безделушки, которые ему надо было на что-нибудь выменять: непонятные железные детали, пули, разные семена, небольшое зеркальце, аккуратно завёрнутые в бумагу осколки.       У стены стояли бочки, судя по всему, из самого настоящего дерева, правда, Гил не знал, где его доставали в такое время. Хорошее, верно, место, чтобы встретить конец света. Он должен был случиться, а Гил так и не нашёл того, кого тщетно искал. А может, мир из-за этого и погибнет.       Пока что Гил всё ещё мог приложиться к пойлу из ячменя, который вырастили в секрете, чтобы его не разворошили и не занесли какую-нибудь заразу. Он прочитал про себя надпись «Сидр» на бочке и удивился: откуда здесь яблоки? Ни их, ни деревья Гил почти не помнил.       Снаружи послышались зловещие звуки. Гил потянулся за дробовиком и оглянулся на выход. В дверях стоял мужчина.       Это он.       Гил видел его на берегах Нила, замечал его вусмерть пьяным на вакханалиях, наблюдал, как он в светлых одеждах жарился на летнем итальянском солнце, и встречался с ним, когда он носил британский мундир.       А ещё постоянно становился свидетелем его гибели.       Он помнил два дня между его захватом в плен и казнью через повешение — в Американскую революцию того мужчину посчитали шпионом, а Гил был французским аристократом. Некогда Гил был королём, спартанцем и монголом, а он — рабом, афинянином и османским слугой. Гил, француз, и он, немец, в тысяча девятьсот четырнадцатом играли в футбол посреди окопов, а в восемьдесят пятом Гил стал врачом и пытался вылечить лучезарного пациента с саркомой, но ничего не смог сделать.       Все эти люди — он.       Никогда не бывало иначе.       Гил рождается, хранит память о мириадах своих жизней и лишь об одном человеке. Он видит его лицо и ощущает его потерянной второй половинкой своей души. Тот человек каждый раз умирает, а он продолжает жить.       За всё своё существование он мог насчитать от силы сотню дней, когда он чувствовал себя одним целым.       — Что на этот раз? — спросил его соулмейт. Только его глаза Гил способен узнать в ту же секунду. Только что вошедший, видимо, тоже догадался. — Я Джон.       — Гил.       Они пожали друг другу руки. Губы Джона растянулись в улыбке, которую он пронёс сквозь тысячелетия. Звуки на улице становились всё громче. Джон снова умрёт. Гил снова останется жить.       — Это из настоящих яблок? — он указал на одну из бочек. Джон кивнул, наливая сидр в два стакана.       Напиток был знакомый, взрывной, но в то же время теплый и успокаивающий, будто спасающий от страдания. Он значительно отличался от холодной воды и прокисшего пива. Гил понимал, что должен распробовать сидр, и всё равно опрокинул стакан одним глотком — он сегодня ничего не ел.       Спирт ударил в голову. Парень посмотрел на Джона. Тот был так же прекрасен, как и раньше. Рядом со входной дверью что-то обрушилось. Гил схватился за дробовик, не отрывая глаз от сидящего напротив.       — А я всё гадал, когда ты объявишься. — Джон налил ему ещё сидра, не требуя платы, и глядел на него с такой теплотой, которая вовсе не присуща тому, кто был обречён тысячу раз. На тысячу первый Гил обрёк его одним своим присутствием. Джон пытался избежать его, но вот они вместе. Гил страдал от долгой полупустой жизни, а он — от осознания того, что знает, как умрёт.       — Как думаешь, мы сможем снова родиться? Не исключено, что прямо сейчас всё уйдёт навсегда, — Джон обогнул барную стойку и, садясь рядом с Гилом, положил своё замысловатое мачете рядом с чужим дробовиком.       Гил притянул его к себе, целуя. Наконец-то он почувствовал себя целым. На губах у него — привкус яблок. Он вспомнил и Дикий Запад, где Джона пырнули ножом, и экспедицию по Амазонке, где его укусила ядовитая змея.       Джон поцеловал его в ответ и аккуратно обнял за плечи, несмотря на грязь на его ладонях. Этого он ждал всю свою жизнь, и именно этот момент он никогда не забудет. Он останется вместе со смехом, сексом до изнеможения и другими мелочами.       Гил рождается, хранит память о мириадах своих жизней и лишь об одном человеке. Он видит его лицо и ощущает его потерянной второй половинкой своей души. Тот человек каждый раз умирает, а он продолжает жить.       Они оба берут в руки оружие, не разрывая поцелуй. И в ту же секунду их накрыло волной острых щепок. Стекло разбилось и попало в бочки, разбрызгивая сладкий сидр. Они улыбнулись друг другу и развернулись лицом к разрушающему урагану.       Никогда не бывало иначе.