//
Нельзя сказать, что Олегу уж очень был нужен странный рыжий мальчишка в качестве простого собеседника, но с Разумовским было лучше, чем без него. Серёжа сам всегда его находил, рассказывал о чём-то из книжек, про художников и музыкантов, про театр, в целом — об искусстве. О творцах, которые вложили в свои работы души и сердца. Волков не сразу заметил, что сам Серёжа тоже своего рода творец. Вечно сидит в своём собственном углу, не очень светлом, но и не пристанище тьмы, рисует в старом альбоме тремя огрызками: оранжевым, серым и голубым. Разумовский даже пару раз порывается Олегу притащить своё творчество на оценку, но, взглянув на потенциального зрителя, тушуется и закрывает альбом. Олег же никогда так не делал. Олег в принципе спокойно существовал без Серёжи. Что-то читал, разговаривал с остальными воспитанниками детского дома. С Разумовским же они говорили о «высоком». О тайном смысле, который вложил Гоголь в «Шинель», о Ньютоне и его причастности к австралийцам. Конечно, всё это было лишь из отряда шуток, так, посмеяться с глупости умного вида и разойтись по своим углам, — не более. Только если Олег мог не общаться с Серёжей постоянно, Серёжа же нуждался в Волкове как в первом слушателе. Ещё Серёжа обнаружил, что очень хочет просто обнять Волкова. «Глупо», — сразу же одёрнул себя Разумовский, но мысль теперь постоянно крутилась в голове и буквально мешала существовать. В какой-то момент Серёжа не выдержал и порывисто обнял Олега, после чего сразу же отпрянул и сбежал. Серёжа успел заметить, что объятия, как, собственно, и любые прикосновения, были Олегу чужды. Волков морщился, если особенно добрые воспитательницы гладили его по голове. Он старательно избегал касаний других детей. Не трогал сам. Разумовский сначала был уверен, что Олег просто переживает: грязные руки этого сброда и надоедливые прикосновения взрослых оставляли невидимый след на коже. Однако причиной было нечто другое, как сильно позже, уже после порывистых объятий, спустя кучу времени, ему объяснил Волков: — Когда ты перестаёшь уходить от этих рук, не скидываешь их с себя, а продолжаешь терпеть, пока раздражение разливается по венам… Это значит, что тебя приручили или ты почти сломался. Мне так родители говорили всегда, когда кто-то хотел меня по голове погладить, хотя по лицу видно было, что мне не нравится. Им тринадцать, а они такие вещи обсуждают. — Мне не отказывали в прикосновениях, когда мне это было нужно. Со временем я понял, что это просто механические действия, не способные продемонстрировать всю любовь в полной мере. А сейчас и подавно. А почему ты спросил? — Олег смотрит на грустного Разумовского и надеется, что не сказал ничего обидного. Они друзья теперь. Лучшие. Это стало ясно, когда Серёжа притащил всё-таки Олегу альбом, изрисованный портретами Волкова. Высшая степень доверия — показ рисунков. Это никак не обговаривалось, просто в один момент они приятели, а в другой — лучшие друзья. Это стало ясно, когда Олег вновь и вновь оказывался рядом, чтобы помочь Разумовскому с идиотами, которые считали потешным избить рыжего мальчика за его волосы и рисунки. Когда Олег первый раз не отпрянул от коснувшихся его плеча и запястья рук. — Тогда почему ты не уходишь от моих рук? — заглядывает в глаза Серёжа и спрашивает с опаской. Боится, что всё это время его терпели, чтобы не обидеть. — Я же не приручил тебя? — Тебе я доверяю. Ты мой друг. И если тебе это нужно, я могу тебе это дать. Возможно, не совсем так, как тебе бы хотелось, но это всё, на что я способен. Ты можешь обнимать меня, трогать столько, сколько хочешь. Ты мне не мешаешь. Волков улыбался спокойно, зажмурившись, повернув лицо заходящему солнцу. А потом посмотрел на Серёжу. Разумовский выглядел растерянно и зачем-то спрятал руки. — Понятно, — выдыхает он, собирается продолжить, но замолкает. Хочется сказать, что всё нормально, что Серёжа не бесит тем, как тянется обнять Олега, как кладёт руки на плечи, тянет его куда-то, держа за запястья, проводит по спине, иногда касается волос.//
Забавно было в Серёже то, как он не терпел успокаивающих объятий, но нуждался в них. После последних входных экзаменов, он сидел в ступоре, трясся, уверенный, что всё завалил, а когда Олег решил всё-таки его обнять, поморщился и попросил так не делать. — Я не знаю, почему так, — начал объясняться Разумовский уже ночью. — Просто, понимаешь, одно дело, когда… И завис. Долго молчал, пока Волков не позвал его. — А? Я к тому, что я сам не понимаю, почему так. Просто так получилось. Я не хотел тебя обижать, честно, — шепчет и обнимает Олега сам, коротко, как бы при встрече обнял, наверное, только Волков удерживает его и говорит, что всё в порядке. И зачем-то касается затылка, впутывая пальцы в длинные волосы. Он никогда раньше так не делал. Обнимал иногда сам — да, но чтобы трогать волосы, как это делал Серёжа… Зачем? Это стало привычным. Разумовский больше не удивлялся таким порывам, не замирал в неверии. Улыбался и закрывал глаза. Клал голову на плечо и чувствовал себя самым счастливым. Ощущение больших ладоней Олега на спине, на волосах, на шее было каким-то не таким, как у всех. Не то чтобы мурашки, хотя и без них не обходилось, просто что-то внутри Серёжи радостно замирало и сворачивалось мягким клубочком, начиная греть всё тело. Когда в вузе Разумовский сблизился с Марго, старостой его группы, он надеялся, что с ней будут похожие ощущения. Но приветственные объятия, внезапные касания ощущались как обычный листок бумаги на коже. Совсем не как у Олега. Олега Серёжа узнавал по прикосновениям и реакции тела. Первая летняя сессия обещала Разумовскому автоматы по всем дисциплинам. Отличная работа на практических занятиях, посещение всех лекций, исполнительность и серьёзное отношение к учёбе помогли ему пережить июнь практически без потерь. Практически. — Нет, ты представляешь, Олег, этот старый хрыч, этот сноб, этот подлый взяточник, вонючий историк, — гневно расхаживал по комнате и плевался словами Серёжа. — Сказал мне: «Я могу поставить вам автомат. Я имею в виду оценку «хорошо». Если считаете, что достойны большего, — жду вас на экзамене». Я пахал весь год у него, год, понимаешь? Год я ходил на каждую его бесполезную лекцию, блестяще отработал все семинары, чтобы мне ставили «хорошо»?! Марго он вообще сразу отправил на экзамен, хотя она работала наравне со мной. Как он… Да я его… — Серый, — прервал его Волков, смотря то ли со смехом, то ли с любовью, то ли с тревогой в голубых глазах. — Ну, «хорошо» и «хорошо». Это же не тройка. Хотя, знаешь ли, тройка тоже хорошая оценка, её тоже надо заслужить. Тут Олег засмеялся. Знал, как ненавидел Разумовский эту фразу, которую когда-то подкинул Волкову его товарищ. — Да я понимаю, что эта четвёрка мне ничего не сделает, если что, я всегда могу её пересдать. Просто до ужаса обидно, что вот так работаешь, работаешь, хотя у тебя куча других идиотов, типа таких вот историков, которые мне не нужны, к ним тоже надо приходить готовым. А какой-то богатенький студентишка приходит, ему сессию на «отлично» закрывают, хотя он ни на одной паре не появился, — Разумовский садится на кровать рядом с Олегом и кладёт голову на плечо. — Я пойду на экзамен к нему. Плевать, что все говорят, что он не ставит на экзамене выше тройки. Я ему отвечу так, что он у меня ещё прощения просить будет. За это задрипанное «хорошо». Пусть подавится. — Времени хоть достаточно? Чтобы подготовиться, — спрашивает Волков, протягивая руку ладонью вверх, ждёт, когда Серёжа положит свою руку, чтобы начать игру в ладушки. — Что-то около недели, может, меньше, может, больше, — шепчет Серёжа, сдаваясь Олегу и вверяя свою ладонь. — Я даже не знаю, как готовиться буду. И как Марго будет. Он ещё так гаденько сказал, что, если мы приходим на экзамен, автомат аннулируется. Олег сначала переплетает их пальцы, сжимает несильно, а потом начинает подкидывать руку Разумовского, улыбаясь после первого тихого хлопка. — Ты успеешь, всё получится, Серёж, — Волков поворачивается и смотрит на рыжую макушку. И просто целует. Целует, будто так и надо. И нет в этом ничего странного. Разумовский вскидывается резко, смотрит с недоверием, нахмурив брови, а потом расслабляется и зацеловывает всё лицо Олега. Не отдаёт себе отчёта, просто делает так, как хочет, как душа требует уже несколько лет. Касается губ, слегка, ждёт, что Волков его ко всем чертям сейчас пошлёт. Но тот целует, проводит мягко по скулам, бровям, мягко гладит волосы и отстраняется. Серёжа покрывается красными пятнами, лицо прямо-таки горит, молчит и отводит глаза. — Я помогу тебе, ладно? Справишься ты с этим старым хрычом.//
Серёжа действительно справляется. Готовится к экзамену всю неделю, не выходит из общаги, хотя Олег предлагает пойти готовиться на улицу, плевать, что жарко, свежий воздух. Отвлекает на двадцать минут, когда у Серёжи уже язык начинает заплетаться от зубрёжки. Обнимает со спины и целует плечи. Они никак не обговаривали случившееся. Приняли это, как должное. По сути, всё к этому и шло. Учитывая, что на школьном выпускном они танцевали вдвоём, несмотря на кучу девчонок вокруг. Когда Серёжа приходит из университета уставший до ужаса, с грустными глазами и словами «пятёрку поставил», Олег хмурится. Серёжа тоже, потому что у Волкова чересчур неспокойный вид. Такой, будто его во второй раз за сутки собираются огорошить новостью. — Ты чего? Ты же на «отлично» всё закрыл, Серый, что с лицом? — ласково спрашивает Олег и давит внутри себя порыв притянуть за руку к себе. — Марго переводится. Сказала, на лингвистику хочет, а программирование ей неинтересно. В Петербург уезжать собралась, — говорит Разумовский. Ровно так, кажется, что ему и дела до этого нет. — А у тебя что с лицом? Что-то случилось? Волков думает, что сейчас не время. Некрасиво так делать, но кто же знал? — Олег, говори, — давит Серёжа, уже заметно нервничая. — Я отчислился. Не хочу с цифрами и бумажками всю жизнь возиться. Это скучно. Серёжа даже в лице не поменялся. Вышел из комнаты только, ничего не ответив. Оставил Олега, а тому прям легче стало. Отчислился он ещё неделю назад, но говорить об этом Разумовскому, который и так всё время колебался между «я закрою сессию на пятёрки» и «ну, будет одна четвёрка, и ладушки», не хотелось. Сейчас тоже не очень подходящее время, но Олегу просто не хотелось так долго это скрывать. Разумовский вернулся только после десяти вечера. Всё ещё до ужаса спокойный, тихий. Подошёл со спины к Олегу на кухне и спросил: — А куда ты теперь? Волков растерялся даже немного. Ненавидел, когда со спины подходили и говорить начинали, но Серёже позволял. — В армию, Серёж. — Какую армию? — Глупый вопрос, действительно, в какую? — поворачивается и смотрит в глаза серьёзно. — Мне неинтересно учиться, понимаешь? По крайней мере, не здесь и не сейчас. — А в армии будет интереснее? — повышает голос Разумовский, бросая злой взгляд на Олега. — Исполнять приказы солдафонов, о, да, занятие для тебя прям, ага, конечно, так я и поверил! — Если мне не понравится там, я всегда могу восстановиться, — пожимает плечами и отворачивается к плите. — Могу работу найти, могу в другой вуз поступить, меня с военным билетом с руками-ногами оторвут. Это не проблема. — Но ты потеряешь так много времени, Олег! — Серёжа становится напротив Олега, заглядывает в глаза уже умоляюще. — Останься, зачем тебе это, ты же всё автоматом закрыл, Олег, у тебя же всё отлично, зачем тебе эта армия, там ничего хорошего сейчас, ты что, ну, Олег, пожалуйста, не надо… Волков выключает плиту и тянет Серёжу в объятия. Прижимается виском к его голове и тихо совсем говорит: — Нет такого понятия, как «терять время». Я его в любом случае не потеряю. Я отслужу, у меня будет военный билет, вузы принимают военных, Серёж. К тому же, я закрыл у нас всё, я не должник, у меня две четвёрки, остальное — пятёрки. Они возьмут меня обратно. Если не возьмут — ничего страшного. Это не конец света. Я не бросаю тебя. Просто так надо. Ты у нас программист великий, а я пока свой путь ещё не нашёл. Это правильно, Серёж. Разумовский выпутывается из рук Волкова и смотрит на него обижено. Хочет спросить, когда он это всё решил, зачем он это всё решил, чем ему бухгалтерия не приглянулась, а потом передумал с ним в принципе говорить. Кому это надо, если в итоге всё, что у них останется, — телефонные разговоры пару раз в месяц, письма и бесконечное ожидание? И уходит. Хочет закрыть комнату и больше не видеть Олега, по крайней мере не в ближайшую вечность. А потом понимает, что времени у них с каждым днём будет всё меньше. Да, можно разменять его на обиды, молчание, а потом, уже на вокзале, за пять минут до отъезда, пытаться наверстать. Пытаться впитать в себя те ощущения, которые мог дать только Олег. Сказать, как сильно Серёжа его любит, как будет безумно скучать. Как будет ждать писем, звонков и Олега. Хотя бы пары дней, чтобы снова увидеться. Волков заходит в их комнату с двумя чашками чая, ничего не говоря, ставит одну перед Серёжей и собирается уйти к себе на кровать, когда Серёжа мягко останавливает его и просит посидеть с ним рядом. — Я просто не хочу, чтобы всё, что у нас есть сейчас, стало звонками пару раз в неделю и бесконечным ожиданием. — Это же не навсегда. Это не пять лет, не вечная служба. А всего лишь несколько месяцев, — выдохнул Волков и сел рядом. — Несколько месяцев? — нервно рассмеялся Разумовский. — Несколько месяцев, Олег, интересно ты время считаешь. Волков улыбается и уводит разговор в другое русло, посчитав, что нецелесообразно спорить об уже принятом решении.//
Лето они проводят максимально продуктивно для их отношений. Подписывают все бумажки, что остаются жить в общаге до начала учебного года, гуляют по ночной Москве, одним днём едут в Петербург, гуляют по улочкам, обсуждают обветшалые здания на окраине, возвращаются до ужаса довольными. И не замечают, как подходит сентябрь. Серёжа понимает, что уже через месяц Олега заберут на полтора года, что ему всё еще тяжело даже думать об этом событии. Что он не готов остаться один. Осознаёт, что теперь он действительно остаётся один. Марго успешно перевелась в Петербург, закрыла долги в новом вузе и уже готовилась вздохнуть свободнее после удушающе старого воздуха Москвы. Такого же старого, как и сама столица. Серёжа даже пошутил, говоря с ней по телефону, спросив: «чувствуешь, дышится легче?». Марго слышала, как он улыбается её рассказам, но не видела его полные тоски глаза. И никто их не видел. Разумовский сразу же, как вышел на учёбу, запретил себе трогать Волкова. Запретил себе подходить к нему со спины и обнимать, прижимаясь грудью. Запретил касаться волос, хотя очень хотелось. Олег всё равно считал это всё механикой, ему это не нужно, а Серёже жить с этой дырой, с этой кровавой раной в груди полтора года в ожидании Волкова. Он пытался отвыкнуть от привычных уже поцелуев за ухом, от держания за руку. Чтобы не лежать потом на полу комнаты, вспоминая заботливые прикосновения Олега к ключицам, плечам, пока он сидел над кучами и кучами домашнего задания. Но весь месяц, который Серёжа провёл, заставляя себя привыкнуть к будущему тактильному голоду, был стёрт на вокзале, когда Разумовский обнимал Олега, провожая на другую сторону жизни. Пятиминутных объятий было мало, но больше стоять уже было нельзя. Серёжа, как и боялся с самого начала, не смог впитать их в себя, чтобы остались в памяти на долгие полтора года. Он просто не успел. — Обещаю писать письма, звонить, когда будет минутка, хорошо? — Волков смотрит на грустного Серёжу с нежностью и уверяет себя, что он тут справится. Это же Разумовский. — Плохо, Олеж, плохо, — язвит в ответ, но потом даёт встречное обещание: — Обещаю ждать моего степного сизого орла. Олега пробирает смех. Какой из дикого волка степной сизый орёл? — А любовь Серёжа сбережёт, — продолжает на распев Разумовский и добавляет совсем тихо: — Я буду скучать. — И я, Серёж. Всё хорошо будет, ты даже соскучиться не успеешь. Скучать Серёжа начал ещё в июле, после последнего экзамена.//
С этого дня быт у Серёжи становится однообразным: универ-общага-компьютерный клуб-общага. И далее по кругу, пока он без сил не засыпал над очередной задачей по высшей математике. Первые две недели Серёжа даже мог восстановить в памяти руки Олега на его плечах, мог вести с ним диалоги, рассказывая, что он нашёл работу, что хочет съехать из тараканьей норы и жить в нормальной, хоть и не своей, квартире. Олег из воспоминаний обещал, что всё получится, и просил отдыхать. Спрашивал, нормально ли питается Серёжа, на что тот безбожно врал, потому как вспоминал он о еде и заваривал себе кашу быстрого приготовления только тогда, когда голова начинала кружиться. Только эти две недели, когда Разумовский чувствовал Олега, прошли слишком быстро. Первый разговор у них случается спустя ещё неделю, когда Серёжа сидит над лекцией по философии. — Я, кстати, решил пройти курсы итальянского, — оповещает он Олега. — Не знаю, что мне вдруг в голову ударило, просто подумал, что будет весело. Марго говорит, что ей ля франсе не нравится, а вот что-то из Итальянии ей бы понравилось. Жалко только, что итальянской кафедры у неё нет. — Язык — это правильно, Серый. Убережём тебя от Альцгеймера. Приеду, будешь уже во всю шпёхать на манжаре своём, — сквозь помехи слышит Серёжа голос уже несколько уставшего Олега. — Какой шпёхать, Олеж, ты у кого таким словам научился, — смеётся Разумовский и встаёт из-за стола. — Понабрался всякой дряни, ну. — А ты как хотел? Тут публика разношёрстная: Сибирь, Кавказ, Украина. Всех и не перечислю. Кто-то пару лет назад переехал, до сих пор говорят на суржике. — Хоть ты на суржик не переходи, да, — зачем-то добавляет это дурацкое «да» Серёжа. — Видишь, я тут без тебя тоже цепляю всякое. — Сосед новый? — Типа того, позавчера подселили. Бесит меня ужасно. Я бы платил, конечно, но тратить даже эту сумму не хочется. Всё-таки решил копить. — На что? — удивлённо спрашивает Олег. — На комп? — И на него тоже. Я тебе не говорил разве? Я хочу на квартире жить, этот клоповник меня убивает, — буднично отвечает Серёжа, а после добавляет бесцветно. — Без тебя. — Я тоже скучаю, Серый. Даже не представляешь, как. Но это жизнь. Мы это уже обсуждали, не будем возвращаться снова к этому разговору. Всё, прости, пора бежать. Не знаю, когда снова позвоню. Не забывай отдыхать, — с оттенком приказа говорит Олег. — Спокойной ночи. — Спокойной, Олеж… Только его ответ Олег уже не слышит. Гудки будто бьют Разумовского по щекам. Во снах к Серёже почти всегда приходил Олег. Улыбался ему, говорил с ним, обнимал. В общем, делал всё, что делал прежний Олег, что делало жизнь Разумовского гораздо лучше. Поэтому со всё большим разочарованием Серёжа просыпался и тащил себя на пары. Руки непозволительно часто норовили опуститься, но серёжина работа, курсы итальянского, а также зародившаяся цель создать соцсеть держали его на плаву. И разговоры с Олегом. Как с настоящим, так и из головы. Серёжа репетировал то, что он будет говорить заказчикам, на вымышленном Олеге. Отрабатывал свои эмоции, потому что всё чаще внезапная агрессия отражалась на лице. А после, в особо удачные дни, говорил с живым, но таким далёким от него Олегом. В какой-то момент он даже перестал различать, где Олег Волков реальный. Путал, что и когда говорил Волкову из части и напротив себя. Олег приехал к Серёже в десятых числах марта. Хотел сделать сюрприз и провести с ним хотя бы пару дней, чтобы потом снова уехать. Разумовский встретил его на вокзале и Олега попросту не узнал. Руки накаченные, широкий пояс подчёркивает талию, скулы выделяются по какой-то причине. Серёжа даже смутился, вспомнив, что он сам выглядит хуже, чем в октябре. Волков подходит к нему, такому маленькому на этой огромной платформе, ставит дорожную сумку и обнимает сильно похудевшего, с тёмными кругами под глазами и собранными в пучок волосами Серёжу. — Ты сбросил. Мне не нравится. — А ты накачался. Мне нравится. Серёжа вылезает из рук этого медведя и улыбается самой счастливой улыбкой, которую не мог видеть никто, кроме Олега. — Я, к сожалению, квартиру ещё не снял, поэтому придётся в общагу, но сосед съехал к кому-то там своему, так что плевать, пошли, — махнул рукой и устремился к выходу. — И там немного не прибрано, чего ещё можно ждать от клоповника, но извиняться я не буду. Олег смотрит ему в спину, смотрит на его активную жестикуляцию, замечает нервные перетирания указательного и большого пальца и, не выдерживая, берёт за руку. — Надеюсь, мышь в холодильнике я не найду, — беззлобно говорит Волков. Мышь не находится. Вообще ничего не находится. Есть только три коробки чая, пакетик химозного кофе и коробка от маленькой пиццы. Олег цыкает и начинает злиться на неразумного Разумовского, который гробит себя и свой организм. Хочет пожурить его, но потом идёт в ближайший к общаге магазин, покупает всё, что нужно будет для нормального ужина, и возвращается к Серёже, который стоял перед маленьким зеркалом и хмурился. — Я сейчас переоденусь, и мы будем готовить съедобную, более того, полезную еду. У твоего желудка поминки. День рождения Олега они, на удачу, проводят вместе. Серёжа покупает маленький вишнёвый тортик, без всякого жирного крема, марципана и другой чепухи. Всё строго и со вкусом. Прямо как Олег. Разумовский думал, какие свечки покупать: обычные, чтобы не мучить Олега, или же из «вечных» свечек, чтобы смотреть на улыбающегося Волкова, который уже в седьмой раз пытается их задуть. Зато будет больше желаний. И все они непременно сбудутся. Вернувшись в общагу, Серёжа застаёт Олега уже бодрым, полным сил и собирающим вещи — завтра поезд обратно в часть. — Олеж, Олеж, Олеж, — тараторит Разумовский с уже зажжёнными свечами и смотрит светящимися глазами на Олега. — Скорее загадывай желание, сейчас свечки сами задуются. Волков подходит, кладёт свои огромные лапищи на руки Разумовского, держащего торт, и загадывает желание, глядя прямо в глаза Серёже. Делает вдох и пытается задуть свечки, дует раз, дует два, но они снова и снова загораются, вызывая сначала непонимание, а потом смех у Олега. — Мы же с места не сдвинемся, Серый, ну, что за безобразие? — У тебя есть больше шансов загадать желание, которое точно сбудется, — Серёжа искрится радостью. По нему видно, как он счастлив сейчас, как он провёл эти несколько дней, не думая ни о чём, кроме Олега рядом. Видно, как он воодушевился, как расслабился, перестал нервно перетирать пальцами и дёргаться в полной тишине. Волков смотрит только на него, забывает о свечах, о торте, о поезде завтрашнем, и, в общем-то, не очень хочет уезжать. На седьмой раз все свечки задулись окончательно, а Серёжа поставил торт на стол и поцеловал Олега, прошептав в губы «с днём рождения». День они успешно проводят в общаге, смотря «Гарри Поттера», — Олег настоял. Улица совершенно не располагала к прогулкам, смотря на них со слезами на глазах и вспышками злобы. Провожая Волкова утром на поезд, Серёжа отдаёт ему маленькую коробочку. — Я хотел тебе вчера отдать, подарок на день рождения всё-таки, а потом решил отдать перед отъездом прям. Не знаю, почему, ну, вот так, — Разумовский отводит взгляд, хотя раньше никогда так не делал, и быстро убирает упавшую на глаза прядку за ухо. — Спасибо, — Олег обнимает его, гладит по голове и шепчет на ухо. — Я люблю тебя, Серёж. Ещё немного осталось, я обязательно ещё раз к тебе приеду. А Разумовский стоит в шоке, потому что прежде они никогда друг другу слов любви не говорили. Это было и так понятно, наверное, по крайней мере, Серёжа думал, что Олегу это очевидно и словесные подтверждения ему не нужны. Самому же Серёже кричать хотелось, как он его любит. Олег отстраняется, подхватывает сумку и уже хочет уйти, как Разумовский хватает его руку и не отпускает. Смотрит в глаза побито, но с надеждой, и молчит. Тратит время на пустое созерцание, но разве может быть искусство и желание его постичь — бесполезным и совершенно не нужным? Серёжа так и не отвечает Олегу, лишь тянется за выскользнувшей из ледяной ладони рукой Волкова и ненавидит уходящий поезд. С отъездом Олега Серёжа ещё сильнее сбивается буквально со всего. С учебы, с работы, с режима, который попытался наладить Волков. Запинается за каждое занятие, смотрит на фотографию улыбающегося Олега в рамке и корит себя за безделье. Обзывает тряпкой и требует прийти в норму. Пытается не говорить с Олегом, не обращаться к нему, наказывая самого себя за промедление в целые сутки. Когда же всё возвращается на круги своя, Волков говорит ему со страшно приторными интонациями, какой же он молодец. — Умница, Серёжа, видишь? Надо было всего-то поднапрячься, а не глотать слёзы, всё теперь хорошо, я рядом. Но проблема была в том, что его рядом не было и быть не могло. Разумовский всё чаще пугался того, в какую сторону свернули его мирные разговоры с Олегом. Точнее, с самим собой. Он ловил ту истончившуюся от тоски грань, которая разделяла настоящего Олега и того «дублёра». На счастье, Разумовский всё ещё имел связь с лучшим человеком, чтобы возвращаться к правильному образу. Перед началом зачётной недели Серёже пришло первое, ещё с начала службы Олега, письмо. В нём он писал, что с телефонными разговорами сейчас туго, рассказывал, что перечитал за пару дней «Преступление и наказание» от скуки и ощущения, что без Серёжи, рядом со всем этим сбродом, он тупеет. Писал, как его заставили произносить речь для какой-то важной шишки. Говорил, что скучает, и желал удачи на сессии. Разумовскому же писать было нечего. Разве что наконец ответить Олегу на «я тебя люблю», но это хотелось сделать как-то по-другому, а не вот так — чернилами и на бумаге. Хотя он быстро пришёл к выводу, что так даже романтичнее. Написал целую поэму о любви, прямо как пушкинская Татьяна, а потом сжёг к чертям лист бумаги, посмеявшись над своей наивностью. В итоге решил писать о том, как перед ним маячат два экзамена через две недели, что почти всё подготовил, и уже нашёл квартиру, в которой хотел бы жить. Рассказал, что начал работать над простенькими программами и приступает к мечте. В конце же, подписав абзац лаконичным «P.S», вывел мелко, чувствуя, как горят щёки и уши: «Прости, что не ответил тебе там. На платформе, я имею в виду. Не знаю, что на меня нашло. Я тоже тебя люблю. Больше кого-либо и когда-либо. Очень скучаю, Олеж. Возвращайся скорее». Нервно рассмеялся, поставив точку, и сразу же пошёл отправлять письмо, считая непозволительным ждать до завтрашнего дня.//
Они снова видятся на серёжин уже день рождения. Разумовский оповестил Волкова, написав в очередном письме адрес, что наконец «покинул затхлую нору с червяками» и теперь живёт более-менее прилично. Приезд Олега становится для него сюрпризом. Каким-то немыслимым образом Волков находит номер Марго, узнаёт, что она собирается приехать в Москву на юбилей Разумовского, и вместе они заваливаются к уставшему, сонному, но счастливому Серёже с тортом в половину первого ночи. Серёжа даже ради такого не идёт с утра на пары, потому что буквально два лучших человека, самые близкие ему люди приехали поздравить его с днём рождения. Только он совсем не знает, как себя вести. Все прошлые дни рождения он проводил либо один, как в прошлом году, либо рядом с Олегом, предварительно попросив его никак этот день не обозначать, потому что самым лучшим подарком для него был и остаётся Олег по правую руку. Но всё решается как-то само, потому что предприимчивая Марго организовала им культурную программу. И плевать, что на улице холодно. Мы идём фотографироваться на Красную площадь. Фотографий получается куча: Серёжи с Марго, Серёжи с Олегом, Серёжи с Марго и Олегом, Олега с мавзолеем, Марго напротив Кремля, Серёжи в Александровском саду. И потом каждую удачную и неудачную, хотя Марго заявила, что неудачных фотографий не бывает, распечатали и каждый из них забрал себе разные. Но, разумеется, преимущественно фотографии отдали Серёже — как имениннику. Серёжа с Олегом провожают Марго вдвоём этим же вечером. Олег благодарит её за организованный праздник и кооперацию, Серёжа же обнимает и просит сказать что-то на еврейском, курсы которого Марго зачем-то решила пройти. Прощаться с Волковым в этот раз не так больно: остаётся каких-то полгода до окончания службы, и вот тогда они заживут. Разумовский наконец-то говорит Олегу в лицо, что любит его, что не представляет, почему был таким балбесом и не говорил этого прежде. Обещается дотянуть до весны, чтобы не сносило ветром. И, пока никто не смотрел, целует щёку и уголок губ, с озорством заглядывая в глаза. — Ты и правда балбес, Серый, — смеётся Волков и гладит Серёжу по волосам. — Я всё спросить хотел. Ты что, детским шампунем голову моешь? Разумовский смутился как-то, улыбнулся неловко и ответил вопросом на вопрос: — Осуждаешь? — Нет, зачем бы мне? Главное, что больше не выпадают, как раньше, — Олег пожимает плечами. — А это ты как узнал? — удивляется Серёжа. — Слив чистый. И расчёска за пять раз, которые ты расчёсывался, не оставила на себе волосы. Я умею делать выводы. — А про слив: с чего ты взял, может, я почистил? — За всё время в детдоме и общаге ты этого никогда не делал, потому что ненавидел, думаешь, на съёмной квартире что-то изменилось? — усмехается Волков. — Тебя подарок дома ждёт. — Чего? Какой подарок? — Разумовский безбожно тупит и смотрит на Волкова, как на умалишённого. — На день рождения, Серый. Вроде только-только двадцать исполнилось, а уже такие вопросы задаёшь. — Олег, не нужно было… Зачем, чёрт, Олег… — Серёжа оглядывается, когда механический женский голос объявляет посадку на поезд. — Нужно. Ещё раз с днём рождения, — Волков укрывает Серёжу в объятиях, вплетая самые кончики пальцев в волосы на затылке, и отпускает. Привычная с третьего раза картина не бьёт наотмашь, лишь обещает скорую лёгкость.//
По приезде домой Серёжа находит лежащую коробку, завёрнутую в синюю голографическую бумагу. Он даже боится открыть подарок, ругает себя за беспечность и Волкова за подарок. Ему ведь действительно важен был Олег в его день рождения, зачем ему ещё и подарок. Челюсть отпадает, когда Разумовский разрывает подарочную упаковку и видит коробку от ноутбука и приписку: «Не злись на меня, Серый, я давно уже хотел его тебе подарить. Рад, что наконец смог. Теперь не придётся гонять в клуб. С днём рождения». Улыбка сама появляется на губах, а на глаза наворачиваются непрошенные слёзы. И кто из нас балбес, Олеж? Полгода действительно проходят незаметно. Серёжа пишет сайты, продаёт их, сдаёт зимнюю сессию, лежит пластом первые три дня каникул, а потом снова пашет как проклятый, начиная продумывать будущую соцсеть. Созванивается с Олегом, рассказывает, что стипендию в этот раз не повысили, хотя хотелось бы, и жаловался на холод, к которому, в общем-то, он уже должен был привыкнуть. С началом второго семестра к нему возвращается нервное перетирание пальцев, которое он быстро заменяет белыми тонкими резинками. С такой в руке было в разы проще учить лекции. Для публичных же выступлений с проектами он специально покупает коробочку со скрепками и берёт одну, выпрямляя её в ровную линию пальцами сперва правой, а, приноровившись, левой руки. В это же время начинает учиться ораторскому искусству. Олег возвращается домой уже с концами к началу апреля. Родной, любимый, заботливый, нежный Олег, которого не смогли заменить даже сны и образы. И обнимал он всё так же иначе, чем другие. Разумовский полон энергии, ходит с ним на прогулки, пытается на шумных улицах выучить то, что он уже не хочет даже понимать, а Волков смотрит на него и думает, что ещё одно метание в другую, совершенно противоположную сторону в плане задания, и Серёжа свернёт себе шею. Но всё проходит удачно. Курсовые защищены на «отлично», летняя сессия впоследствии закрыта автоматами, а они лежат на кровати в объятиях друг друга несколько дней, молчат о своём и думают в одном направлении. Олег всё также не собирается учиться. Не хочет ни восстанавливаться, ни перепоступать. — Я не вижу в этом смысла, Серый, — выдохнул Волков, уже порядком устав от постоянных уговоров Серёжи учиться. — Мне не нужны бумажки, цифры, все эти счета. Мне не нравятся перспективы после выпуска. Но я так же не хочу учиться на кого-то другого. Мне это не нужно. Вышка, конечно, интересная штука, но сидеть, зубрить, к тому же, смотря на тебя, я понимаю, что и как будет, я не собираюсь. — А какие у тебя сейчас перспективы? — зло зашипел Разумовский. — Контракт подпишешь? Подработки грузчиком или кем-то ещё? Это не для тебя. Я не пущу тебя по контракту, понял? — Я не просил твоего благословения, твоё одобрение, а уж тем более разрешение жить своей жизнью, мне не сдалось. Закрыли тему. Весь август они ссорились, снова и снова Разумовский поднимал один и тот же вопрос, только подход менял. То просил подумать ещё раз, время есть, то грубил и угрожал всё и всех бросить, как ребёнок. Олег понимал, что именно с ним происходит, знал, что проще будет не обращать внимания на злые слова, но остановиться не мог, смотря на Серёжу недовольно и с осуждением. Дошло до того, что Разумовский притащил присланный по почте контракт Олегу и с криками «давай, чего ты, ты же этого хотел, подписывай и проваливай на свою войну» впихнул ему ручку. Волков даже не заметил, как что-то разбилось внутри Разумовского, когда чернилами на бумаге была выведена подпись. Олег уехал через четыре дня. С этого момента началась бесконечная череда писем с извинениями и просьбами вернуться, с обещаниями больше не перегибать палку. Но всё это было прервано коротким телефонным звонком, продлившимся от силы семь минут, во время которого Олег ответил на все написанные Серёжей слова, закончив жестоким «я не вернусь на гражданку, Серый, мне пора, прекращай извиняться, всё нормально». Последние годы в университете проходят для Разумовского незаметно. Выпуск, защита дипломов, госы, празднества однокурсников, на которые он просто не пошёл. Переезд обратно в Петербург и запуск бета-версии Vmeste. Он тогда очень гордо рассказывал Олегу, который собирался приехать через пару недель, как проходит тестирование. Щебетал об охватах и новостях, которые во всю кричат о «новой свободе». Волков возвращается к Серёже уже не вчерашним рядовым, а военным, серьёзным человеком, с загрубевшими подушечками пальцев, которые цепляли длинные волосы и слегка царапали кожу головы. Разумовский в какой-то момент понимает, что, уедь сейчас Олег снова, он не расстроится. Олег всегда к нему возвращается, даже после скандалов. Значит, это их путь. Именно их, а не Серёжи и Олега отдельно. Вместе. Они всегда будут вместе, и никакие армии, контракты и горячие точки не страшны. Разумовский тает в руках Олега по утрам, едва разлепив глаза и потянув уже одетого Олега к себе. Целует его плечи, когда Волков с серьёзным лицом говорит с начальством. Аккуратно кусается, потому что внезапно захотелось, потому что это Олег, потому что он рядом, потому что не только дикие волки кусать за бочок могут, но и хитрые лисы — легко прихватить зубами за запястье, за пальцы. За что угодно. Для Серёжи именно это время стало самым памятным, самым счастливым и спокойным. Олег лежит на кровати, читает что-то из классики, название которой Серёже в данный момент вообще не интересно. Он подкрадывается сперва, но потом вспоминает, что Олег просил его так не делать, и уже спокойно залезает на кровать, подползая к Волкову. — Культурно просвещаетесь, мой господин? — томно шепчет Серёжа и аккуратно покусывает мизинец Волкова. — Серый, прекращай разврат, видишь, человек читает, — Олег смотрит на него с усмешкой, но книгу всё-таки откладывает. — Или у тебя сегодня шило в одном месте? — Фу, Волков, весь настрой убил, как не стыдно? — Серёжа ложится прямо на Олега и просовывает руки ему под спину, легко проводя пальцами по бокам. — Что ты делаешь? — смеясь, спрашивает Олег и, инстинктивно, напрягается. Знает, что Серёже в любой момент может в голову прийти дурацкая идея. — Серёж, слезь. — Что не так? Я же ничего не сделал даже, чего ты напрягся, спокойно, Волк, это лишь твой Лис пришёл прокатиться на твоей спине, — Разумовский закусил губу и рассмеялся после этих слов. — Ладно, шучу, расслабься, я просто тебя люблю и хочу обнять. Или ты против? Что бы там ни было, Серёжа всегда считается с личным пространством Олега и спрашивает, уместно ли обнять его, хотя этот вопрос самому Волкову уже порядком надоел. — Мы это обсуждали, Серёж, сколько можно спрашивать. Лежи. И без фокусов, как обычно, — пригрозил Олег и зарылся пальцами в распущенные длинные волосы. Разумовский прижался к нему ещё теснее и коснулся горячим дыханием чувствительной шеи Олега, из-за чего она мгновенно покрылась мурашками, а Волков прижал голову к правому плечу, остерегаясь возможных укусов. — Чего ты дёргаешься, Олеж, ну? — Серёжа трётся носом о висок Олега и покрывает щёку быстрыми поцелуями. — Тебе больно? — Щекотно, и ты сам это знаешь. Бросай, лежи и не дёргайся, или сейчас уйдёшь, — Волков серьёзен, действительно способен спихнуть тушу Разумовского с себя, но в противовес своим словам обнимает одной рукой крепко за талию, а второй продолжает гладить волосы «своего Лиса». — Только не в терновый куст! Пожалуйста, только не в терновый куст! — пищит Серёжа и начинает щекотать Олега, чувствуя, как его пальцы пытаются оттянуть Разумовского за волосы от беззащитной шеи. — Ах, ты так, да? Тогда получай! Зубы смыкаются сперва на плече, а потом у основания шеи, мокрый язык щекочет почти за ухом, а Олег брыкается под Серёжей, пытается его сбросить с себя и смеётся. Даже слёзы пошли от смеха. — Я знал, я знал, негодяй ты рыжий! — Волков удерживает Серёжу и хочет уже было отомстить, защекотать и покусать его, но только целует ключицы. — Не умеешь ты лежать нормально, Серёж, я почти тебе поверил, расслабился. Эх, ты, пропащая душа. — У рыжих нет души, Волче, что, забыл? — хмыкает Разумовский и слезает. — Так-то я зачем пришёл: собирайся, погуляем? Серёжа в глаза голубые заглядывает с надеждой, практически с мольбой: погода впервые за неделю в Петербурге лётная, завтра уже такой не будет, а потом просто лежать и втыкать в потолок не получится. — Пойдём, ну, что тебе стоит? Потом книжку свою дочитаешь, только пойдём? Волков, в общем-то, сразу же соглашается, разве что вставать не хочет, но эти просьбы на грани с пресловутой мольбой сбивают с толку, потому что у Серёжи впервые такие интонации. Будто Олег всю жизнь ему в чём-то отказывал, требовал всегда что-нибудь взамен. И сейчас Разумовский осмелился, наконец, попросить о прогулке, как собака, принёсшая ботинки хозяину, прося пройтись по двору. — Идём, конечно, дай только собраться, хорошо? — Олег встаёт с кровати, поравнявшись с Серёжей, и гладит по голове. Наблюдает, как он прикрывает глаза и ластится к руке. Серёжа, что с тобой такое?//
На прогулку они тратят как минимум два часа, и то, они гуляли бы гораздо дольше, если бы не внезапный ливень. Пахло спокойствием. Люди вокруг куда-то торопились и бегали от выхода из метро до автобусных остановок. У кого-то падали пакеты, кто-то ругался с кем-то по телефону, а Олег с Серёжей шли и не слышали ничего, кроме блаженной тишины. Молчание не было гробовым и неловким, они просто шли рядом, не отвлекаясь ни на уведомления, как привык делать Разумовский, ни на бешеных прохожих. Каждый раз стоя на светофоре, Серёжа ловил себя на мысли, что рука Олега, дёрнувшая его подальше от дороги, ощущалась непонятно. Иначе. Неожиданно. И от того всё более реальной, живой. Обычно Серёжа знал, где и когда Волков коснётся его плеча, спины, запястья, он был к этому готов, отчего прикосновения теряли свой смысл. Но вот такие, нежданные и осторожные, резкие, но заботливые, заставали его врасплох и дарили искренне удивление. И на каждое он смущённо отвечал благодарностью, получая в ответ добрую ухмылку Олега. Дома Серёжа наливает Олегу чай, объявляя рубрику «эксперименты» в эфире, привычно растягивая гласные и подсовывая Волкову новый купленный вкус чая. Олег часто выступал своего рода подопытным, за что Серёжу грозились придушить. Разумовский отвечал ожидаемо похотливо. — Ты опять мне подсовываешь какую-то гадость? Серый, если и в этот раз эту дрянь будет невозможно пить — тебе конец, — Олег садится за стол и принюхивается. — Чай с корицей? — И не только! С корицей, апельсинами. Вроде мне нравился, я просто давно его пробовал, уже не помню. Ну, ты пробуй, давай, — Серёжа стоит в предвкушении и ловит все эмоции Волкова. На счастье, тот не кривится при первом глотке, а поднимает в удивлении брови и качает головой. — В этот раз очень даже, Серый, мне нравится, вкусно, — невозмутимо даёт оценку Волков. — Тебе понравится, держи. Серёжа подходит и отпивает чай сам, вспоминая, как два года назад сидел над очередными конспектами и пил именно этот чай, стащив у соседей по блоку пакетик. — Да, это он! — радостно заключает Разумовский и наливает себе такой же. — Как ты такой чай пьёшь, столько лет с тобой живу, а всё ещё в шоке. Белая роза, — Волков посмеивается тихо, когда Серёжа выдаёт обиженное «не нравится — не пей, а если вообще невыносимо — не живи» и собирается выйти из кухни, чтобы снова засесть за работой. — Да ладно тебе, сядь, опять в свои тупилки будешь смотреть, глаза портить. Раз уж сегодня у нас релакс, то по полной. Посиди со мной. У Разумовского аж глаза на лоб лезут, настолько он не ожидал подобного исхода этого вечера. Но снисходительно садится напротив Олега и рассказывает о планах на благотворительный взнос в фонд помощи детям-инвалидам. Волков рассматривает его с нежностью и в глубине души не хочет снова от него уезжать. Вечером Серёжа оставляет много-много поцелуев на шее Олега, шепчет всякие глупости. Обнимает его, вжимаясь буквально всем телом в самого близкого ему человека. — Я тебя люблю, Олеж, слышишь? — Разумовский ведёт кончиком носа по руке Волкова: от локтя до ладони. — Очень-очень, — целует ладонь и прижимает к груди. — Ты же знаешь это, да? Помнишь? Я обещал сберечь любовь, и вот мы здесь. С тобой. Вместе. Я это тебе уже столько раз говорил это, достал ужасно, наверное, прости… — Всё хорошо, Серёж. Всё хорошо, ты не достал, не за что извиняться, — Олег обнимает Разумовского и произносит эти слова ему в макушку. — И я тебя люблю. Больше кого-либо и когда-либо. — И кто из нас Лис? Мои слова же, я так тебе писал, — Серёжа смеётся и спрашивает: — Ты же сохранил мои письма? Все твои у меня лежат. Я пойму, если ты… — Храню, Серёж, всё у меня, ничего не потерял. Когда уезжал из части, все по датам проверил, прекрати, — заверяет его и гладит по голове. Уже утром, после душа, лёжа в кровати, Олег выдыхает и выдаёт новость, которую собирался сообщить уже пару дней: — Мне контракт предложили. Очередной. Через две недели выезд. — Зачем? — Серёжа уставше отвлекается от ноутбука, предварительно сохранив документ. — У тебя есть деньги. При этом немало. Зачем опять? — Хочу. А почему нет? Это на несколько месяцев, я быстро приеду, ты даже не заметишь, как время пролетит. С твоим-то графиком. — Опять новый год без тебя? — Серёжа невесело смеётся. — Я так не хочу. И я замечу, что тебя нет. Долго нет. Опять. Я не хочу снова скучать по тебе. Останься, Олеж. Пожалуйста. Нам же было так хорошо эти месяцы, нет? Разумовский в глаза смотрит, пытаясь через взгляд выразить все эмоции после этой новости. Всё же было так тепло вчера, они же вместе провели весь день, как и большинство дней до этого, что ему опять надо там? Зачем ему оружие, солдатики, стратегии, война? Зачем ему война, когда есть Серёжа? — Было хорошо. И сейчас хорошо. И будет хорошо, Серый, честно. Но… — Олег осекается, не зная, что можно сказать, чтобы аргумент не был настолько уродливым для Разумовского, как «я просто заебался жить спокойно». «Я просто хочу кипящую в жилах кровь и запах пороха на пальцах». «Я хочу побояться, как в детстве, чтобы хватило надолго». Только его перебивают и бросают безразлично: — Делай, что хочешь. Это твой путь, да? У нас с тобой, видимо, путей никаких нет и не было никогда. Сплошная фикция, — Серёжа давится словами и отворачивается обратно к документу, отказывается дальше продолжать бессмысленный разговор, потому что помнит: Олег к нему не привязан. Он не собачонка, он гордый дикий волк, которому нужна свобода. Волков, на самом деле, благодарен ему, что в этот раз обошлось без скандалов. Не хотелось уезжать, разругавшись, как в прошлый раз. Главное, что Серёжа всё понимает. Расстраивается сильно, потому что по-другому не может, но по нему видно — понимает и принимает. И хотя Олегу его разрешение и одобрение не нужны, Волков ему благодарен. Разумовский провожает его, едет до аэропорта, чтобы снова отправить к чёрту на куличики. Собирается молчать и привычно порывисто прижать к себе за секунду до ухода Олега, но потом плюёт на печаль и уже начавшую грызть тоску и начинает разговор. — Знаю, что это глупо, ты же сказал, что на несколько месяцев, но всё же. Пусть это будет не полтора года, как было с армией. Пообещай вернуться, пообещай, что будешь писать, звонить. Новостями будем делиться. Я тебе про Петербург буду рассказывать. Про всё-всё-всё. Ты только не забывай, ладно? — произносит и тут же обругивает себя за излишнюю сентиментальность, за то, что надоедает всем этим. — Обещаю, Серёж, обещаю, — Волков тянется обнять его, несмотря на спешащую на свой рейс толпу. Разумовский улыбается ему нежно, и Олег запоминает эту улыбку, потому что «несколько месяцев» и правда могут растянуться. Но, может, этим всё и закончится?//
Серёжа готовится к презентации готовой Vmeste и расписывает все детали Олегу в письме. Рассказывает о том, что совсем скоро у него будет башня имени его и его ребёнка, а заканчивает всё «Non so cos'altro Si può scrivere. A meno che, come puoi vedere, ora sono italiano, ho superato l'esame di livello linguistico. Congratulazioni, ho un B2!»*. Улыбается довольно, понимая, что Олегу придётся искать переводчика, но так ведь даже веселее, да? Ответ приходит уже после успешной презентации и волны популярности, которая сделала из Разумовского миллиардера. Олег поздравляет Серёжу с новой версией соцсети и рассказывает, какие у него славные парни в отряде. Один есть, такой же яркий, как и сам Серёжа: похож на типичного бунтаря-тинейджера, ходит с синими волосами и плохо заживающим пирсингом. Серёжа смеётся и обещает себе не психовать из-за «такой же почти яркий, как ты, Серый». Яркий Серый… Вот тебе и армия с её оксюморонами. А в конце Волков переходит на страшные загогулины, которые даже переводчик не воспринял. Благо, Олег подписал перевод: «Из всего написанного тобою я понял только «экзамен на уровень языка» и «поздравляю». Из моих ребят итальянский никто не учил, поэтому перевести не смог. Телефоны же тут кнопочные, спутниковые. Поэтому лови ответ на арабском. Я начал учить его ещё в армии ради интереса, а вот как жизнь повернулась!». И такие лингвистические разминки стали своего рода их фишкой. Вроде всё нормально, а потом пара строк проскальзывает на других языках. Олег начал учить хинди. Серёжа — татарский, чтобы поднять своему Волку настроение. Правда в самый первый раз Разумовский большими буквами написал «МИН АЛТЫН», на что Олег расхохотался и сказал в трубку во время первого их телефонного разговора: «әйе, Сереж, син алтын, эзләгән бакыр, ә тапкан сине». Разумовский ожидаемо ничего не понял. — Не знаю, нужно ли тебе это, но раз уж мы говорим, а сказать я тебе всё равно хотел, хотя понятия не имею, как вообще такое спокойно вот так сказать… — Говори прямо, всё нормально, Серёж, я слушаю, — прерывает Волков лепет собеседника. — Что случилось? — Ты не подумай, что мне всё равно, я просто не знаю, как вообще на такое реагировать, чёрт, — у Серёжи дыхание сбивается, а сам он чем-то давится. — Короче, я собрался создать искин, вместо Марго, точнее не вместо, просто, я не знаю, пойми, что я хочу сказать, я не могу это сказать вслух. Олег вслушивался в этот шёпот, перекрываемый помехами, и даже отдалённо не улавливает нить серёжиных мыслей. Осознаёт только, что что-то с Серёжей не так. — Серый, что не так? Я тебя сейчас не тороплю, не думай, но времени на разговор осталось мало, — Олег вкладывает в голос всё, чтобы смягчить это некрасивое «осталось мало». Мне не плевать на тебя, Серый, но это работа, тут несколько опасно, прошу тебя, быстрее. — Моя мысль в том, что, в общем, сейчас, секунду, я выдохну, — Разумовский на том конце действительно выдыхает и ругается практически неслышно. — Марго, всё дело в ней. — Вы поругались? — быстро спрашивает Волков, поглядывая на часы. — Что произошло? — Да нет же… Нет… Ты же торопишься? Давай потом тогда? Когда ещё раз поговорим? — Серёжа спрашивает с искрящейся надеждой, которая щиплет Олегу обгоревшее лицо. — Нескоро, Серёж, не знаю, когда, так что, если можешь, скажи сейчас. Тебе станет легче. — Марго, она… Ужасно, такое слово простое, а я сказать не могу. Она, короче, её нет, — Разумовский закашлялся, понадеявшись, что кашель заглушит слова, которые дерут ему глотку уже больше трёх недель. — Уже много дней как. Мне её сестра позвонила. Я туда так и не пошёл. Серёжа не видит, как Олег вскидывается от этой новости. Не слышит, как у него что-то падает внутри. Чувствует только гнёт тишины. Холодное зимнее солнце, кошка с белоснежной шерстью и яркими голубыми глазами. — Мне жаль. Очень. Я с тобой, Серый, помни это, пожалуйста. Извини, время заканчивается. Береги себя, хорошо? И не отключается, ждёт ответа на просьбу, чтобы Серёжа прям пообещал себя беречь. — Серёж? Пообещай мне? — Если ты пообещаешь скоро вернуться. Я не могу без тебя. Обещаешь? А любовь я сберегу, Олеж, только пообещай, хорошо? — Обещаю. Я вернусь. И буду рядом. Ты? — Обещаю. Жду тебя дома.//
Но Олег не приезжает. Письма даже не пишет. Разумовский, забив на безопасность, уже собирается звонить ему, но вовремя себя останавливает — если не даёт о себе знать, значит, так надо. Всю энергию Серёжа направляет на создание искусственного интеллекта, которого, а, точнее, которую, назвал Марго. Эта Марго была максимально приближена к настоящей Марго. Глаза были такими же яркими, а волосы — такими же белыми. Ну, не то чтобы белыми, но белыми. Голос только не получалось сделать наверняка человеческим. Наверняка похожим на голос Марго. Также он создаёт апдейты, которые, он уверен, общество оценит. Vmeste живёт, развивается, совсем как ребёнок, а Серёжа — гордый отец. Только тревога затмевала гордость. От Олега не было вестей. Серёжа пытался успокоить себя отвратительным «отсутствие новостей — тоже хорошая новость», но выходит только разорвать нервным перекручиванием пару десятков резинок, разломить четыре скрепки, дохрустеться пальцами до боли, нервно выдернутых волос и тошноты, не дающей нормально функционировать. Уже не выдержав неизвестности, Разумовский выясняет, что Олег всё это время воевал в страшном месте, которое даже про себя Серёжа называть не хотел. Теперь вся опасность, о которой ему говорил Волков, играет оранжево-красными красками, палящим солнцем и раскалённым оружием в руках, хотя он никогда в руках его не держал. Его начинают мучить кошмары. Самым частым для него становится тот, в котором он подползает к Олегу, целует за ухом, мягко проводит раскрытой ладонью по волосам, но Волков не поворачивается к нему, дышит тихо, что Серёжа не слышит. Тянет на себя, чтобы заглянуть в расслабленное лицо Олега, разбудить его, покрыть его щёки быстрыми поцелуями. Улыбается, шепчет «просыпа-а-а-айся, Олеж, солнце проснулось, и я проснулся, нам пора», но улыбка сходит с лица Разумовского, когда он видит мёртвые глаза Волкова и застывшую гримасу боли. И если раньше Серёже снилось это, или снов не было вообще, то теперь, не слыша от Олега ничего второй месяц, каждая ночь превращалась в изощрённую пытку. Он чувствовал, как медленно сходил с ума. Грудь сдавливало болью, голова нещадно болела в течение всего дня. Больно было настолько, что Разумовский еле ходил, не говоря о необходимости работать. Марго, ставшая окончательной версией себя, участливо предлагала вызвать скорую, отзываясь на задушенные слёзы и стоны боли, на что Серёжа отвечал только «попробуй дозвониться до Олега, он будет лучше скорой». Слова получаются злыми, будто Марго в чём-то была виновата, поэтому Разумовский ощущает глупую потребность извиниться, будто перед живым человеком. Он правда устаёт. Очень сильно. Работа, работа, работа. Её так много, что она уже не приносит удовольствия. Он действительно сбегает от переживаний в разработки, усовершенствования — лишь бы не думать о страшной стране на «с». Просмотр новостей в САР занимает определённое место в расписании, в противовес желанию абстрагироваться. Серёжа изучает всё: и старое, и новое, убеждая себя, что это не бессмысленно. И лёгкое ощущение, что уже слишком поздно, он каждый раз гнал от себя, чтобы не зациклиться. Встречи с журналистами, отстроенная башня и шикарный офис, о котором он мечтал всю свою жизнь как о личном пространстве, похожи на кислородную маску и анестезию, потому что отодвигают страх и кошмары на второй план. В дневное время по нему даже не видно, как ему плохо. Организм отказывается существовать без сна и еды, без какой-нибудь базовой необходимости, посылает сигналы, пытаясь привлечь внимание измождённого хозяина, только вызывает этим недовольное шипение и обещание самому себе выстоять до вечера. По крайней мере до последней минуты двадцатого часа в сутках, отражённой в графике Сергея Разумовского. Почтальон входит в холл, озираясь с опаской и подпрыгивая на месте от вежливого приглашения Марго наверх. — Сергей Разумовский? — мнётся парниша, смотря на бледного создателя соцсети. — Добрый вечер! — Серёжа натягивает улыбку и продолжает. — Вы посылку принесли? Мне звонили сегодня из отделения. — Да! Да, вот, пользуйтесь услугами Почты России! До свидания! — восторженный мальчишка, определённо новенький работник, бьёт своим весельем по ушам. Прекрати смеяться, что у тебя в жизни хорошего, малец? И плевать, что, по сути, Серёжа сам ещё вчерашний студент. Так он ощущал себя уже больше полугода, но злость на этого парня так и плещется внутри. — Спасибо, до свидания, — бросает в ответ и надеется, что парень сам найдёт выход и побыстрее. Посылка от военкомата. Со штампом организации, всё как полагается. Олег? Отправляет письма вот так? Может, из соображений безопасности? Учитывая, где он сейчас. Серёжа разрезает пакет, из которого выглядывают два конверта: один подписан именем Волкова, второй — с названием организации, похожий на конверты из налоговой. Письмо Олега Серёжа открывает в первую очередь. Слишком долго он ждал, слишком тяжело далось ему ожидание. «Здравствуй, Серёж. Прости, что пропал так надолго, нельзя было высовываться, опасно было даже курить ночью, что уж говорить о письмах и звонках. Думаю, ты уже прошерстил все базы, так что даже бессмысленно как-то отнекиваться и умалчивать хотя бы страну. Но, не переживай, я скоро буду. Недельки через две. Теперь уж надолго. Хочу домой. К тебе». Разумовский расплывается в счастливой улыбке, когда видит дату — полторы недели назад он его написал. Значится, если они прислали его так быстро, Олег может, уже и сам тут, по крайней мере, уже в России. Может, через пару дней.? Но бумага из этого пристанища ада на земле жжёт пальцы, разъедает кожу, как соль, и не обещает ничего хорошего. Только улыбка всё равно не сходит с лица, потому что Серёжа уже загорелся, тревога почти отступила, осталось только предвкушение скорой встречи и объятий, прикосновений, которые Разумовский, к своему стыду, может удержать на теле и в памяти чуть больше девяти дней. Улыбка так и не сходит с лица, застывая и стягивая щёки. Пальцы онемели, а волна холода прошлась с головы до ног, будто вся кровь хлынула к полу, став жертвой силы притяжения. Сердце, вместе с кровью, ухнуло вниз, потеснив лёгкие в грудной клетке и сжав всё остальное. Оно ничего не пожалело, получив сухое «погиб» и «примите наши соболезнования». «В посылке все сохранившиеся вещи». От него ничего не осталось. Только гирлянды синих букв на немного жёлтой по краям бумаге. Только «Хочу домой. К тебе». У Серёжи глаза бегают от одного тёплого письма к другому — холодному, острому. Когда-то зимой Разумовский поскользнулся на льду и глубоко порезал ладонь обо что-то во льду. Гвоздь? Он смотрит на шрам на ладони, почти невидимый после стольких лет, и вспоминает, как Олег бережно обматывал руку бинтом, предварительно вылив на неё весь бутылёк перекиси и пройдясь зелёнкой по краям пореза. Разве можно было тогда всё это дело зелёнкой? Серёжа так и не узнал. Единственное, что он тогда воспринял как полезную информацию, — руки Олега самые заботливые для него; нужно обязательно подуть, чтобы зажило быстрее и чтобы шрам был не таким заметным. Он ведь и правда почти не заметен. Он оседает на пол и сидит так до рассвета, молча воспроизводит в памяти их разговоры и Олега, который упрашивал Серёжу пересмотреть с ним в сотый раз «Узника Азкабана». Улыбается воспоминаниям о дне рождения как своём, так и Олега, когда тот приехал и выглядел как шкаф. Когда они с Марго завалились к нему с тортом и горящими свечками. Сжимает руки до синяков, пытаясь почувствовать, как Олег уводил его от дороги, когда какой-нибудь идиот летел на всех парусах. Думает об обещаниях и даёт себе слово пронести своё до гроба, до того света, чтобы прийти к Олегу и обнять его. Снова. Чтобы всё было как в сказке. Как раньше. Утро для него не начинается. Марго приветствует его в восемь тридцать, точно по расписанию, начинает перечислять предстоящие дела, на что получает сиплое «отмени всё, придумай, что сказать» и отвечает «будет сделано, Сергей». Серёжа чувствует, что он теперь именно Сергей. Сергей Разумовский. Не Серёжа — ласковое и родное. Не Серый — прошлое и запрещённое для всех вокруг. Не Лис — он больше не сможет жить в лесу без своего Волка. Безликий Сергей. Его пугает, что глаза так ни разу и не заволокло пеленой слёз. От этого ему, конечно, ещё хуже. Под вечер он скидывает со всех поверхностей вещи, разбивает ноутбук и телефон, сбрасывает стаканы и тарелки, которые рассыпаются керамической крошкой по всему полу офиса. Он пытается хоть как-то заставить себя заплакать, вытаскивает из стола коробку с письмами Волкова и перечитывает их, хоть и так знает каждое наизусть. От самого первого до последнего. От последнего к соболезнованиям. И так по кругу. А слёз всё нет. Тело отзывается спазмами в груди и режущей болью в животе, подводя его к ручке и ледяной воде из-под крана, призванной успокоить раскалывающуюся голову, чтобы и дальше продолжить экзекуцию. Всё равно ни есть, ни спать, ни работать он не может. На следующий день Серёжа понимает, что с трудом может вспомнить смех и голос Олега, радуется, что у него есть хотя бы несколько видео с ним, слушает, как Волков рассказывает ему, как они всей ротой командира поздравляли с родившимся сыном. Олег, ты бы хотел стать отцом? Ты был бы лучшим папой, я уверен. В тебе столько любви. Было. Смотрит видео раз семь, потому что там у Олега глаза светятся, глядя на Серёжу. Они играли в молчанку, детдомовское соревнование, чтобы в очередной раз Волков приблизился к лицу Разумовского вплотную и потёрся кончиком носа о нос Серёжи. Разумовский неизменно смеялся и кричал почти обиженное «нечестно, Олег, ты жульничал!». На слёзы его пробирает на видео, где Олег заснул за «Гарри Поттером» и со сползшим на пол одеялом. Серёжа не должен был снимать, но у Волкова было такое умиротворённое лицо, что Разумовский просто не мог позволить себе не запечатлеть его. Я столько не успел тебе сказать, не успел показать, насколько же ты важный человек в моей жизни. Олеж, я всё сделаю, всё, что угодно, я Линкольна для тебя с того света достану, только, умоляю, вернись домой. Я жду тебя дома. Пожалуйста, Олеж, я тебя умоляю. Я не смогу без тебя один. Что мне все эти деньги, слава и любовь общественности, если тебя не будет рядом? Мы же вместе, Олеж. Измученный трёхдневной истерикой организм шлёт Разумовского как можно дальше и вынуждает его уснуть, облокотившись о диван и сидя в куче фотографий Олега, Олега и Марго, Олега и Серёжи, Олега, Марго и Серёжи.//
Обновления, совещания, обновления, встречи, обновления. Обновления. Обновления. Обновления. Переезд в башню, уже окончательный. Добровольный отказ от всего. От разговоров, от общества, от жизни. Буквально от всего, что больше никогда не увидит единственный важный человек. Казалось бы, умер он, а не ты, но ты всё ещё тянешься к нему, хотя его от тебя отделяют тысячи километров и жаркие пески Сирии. Серёжа ведёт разговоры с последним «человеком» из прошлого. Просит рассказать новости, играет в города, рассказывает анекдоты, пытаясь и сам рассмеяться. Марго не очень эмоциональна, на шутки реагирует спокойным голосом, она излишне вежлива и напоминает Разумовскому о приёмах пищи. Серёжа плюётся постоянно — ещё бы искин ему указывал, что делать. Но в глубине души, конечно, благодарен себе, что внёс эту программу в её систему. Больше о нём никто не позаботится. Даже он сам. Два месяца утекают сквозь пальцы. Время вообще потеряло свой смысл, раз считать дни уже не надо. Капало, как вода, а потом на счётчике страшные цифры. И за всё надо платить. Голос Олега больше не воспроизводится в голове без помех, прикосновение, призванное стимулировать память, ощущается как своё собственное и вызывает только ненависть к рукам. Ему всё кажется, что сейчас к нему подойдут со спины, положат тёплые ладони на плечи и начнут разминать, так как сгорбленный часами в кресле и странной позой Серёжа бы потом даже встать бы не смог без простреленной поясницы. Вот-вот, сейчас, ещё секунда, и он снова почувствует это непонятное что-то, которому он так и не смог дать название за годы жизни бок о бок. Но никто так и не подходит. Позади тишина, сбоку и перед глазами пусто. Никого. Я просто хотел иметь лучшего друга. Чтобы как у всех. Я просто хотел иметь любимого человека. Чтобы как у всех. У меня было всё, а теперь ничего. Никого. Боли в груди стали привычными, как и сбивающееся вмиг дыхание, трясущиеся руки. Сначала ему было даже интересно, что с ним, но он быстро забыл об этом. Какой смысл в знании, если он всё равно ничего не пойдёт исправлять. И ничего, что от состояния его здоровья зависит будущее его проекта. В конце концов, небезразличие ко всему вокруг отступило, все дни он проводил в вакууме спокойствия и принятия, не обращая внимание на мелочи вроде общества. Оно просто есть. Оно задаёт вопросы. Оно хочет знать, с чем имеет дело. Серёже какая разница? Иногда, когда он проваливался в сон, к нему приходил Олег. Вчерашний одиннадцатиклассник с гитарой на крыше на рассвете. Улыбчивый негодяй, до безобразия красивый и любимый. Держит за руку, обнимает первым, гладит по голове и целует щёки и нос. Проводит подушечками пальцев по векам, а потом убирает волосы за уши, вызывая мурашки. Проснувшись впервые после такого сна, Разумовский ко всем чертям отстриг их, криво ужасно, где-то пряди были чуть больше пяти сантиметров, но он даже порадовался немного, что теперь он не будет чувствовать после сна грубых ладоней. Но, к сожалению, он ошибся. Впоследствии Олег называл его Томом Сойером и вытаскивал то удочку, то соломенную шляпу. И ставил вопрос «где ты?» поперёк горла. — Где ты, гдетыгдеты? — Там, где мой дом. — А где твой дом? — С тобой? — Сыграем в прятки? Волков будто увиливал от ответа Серёже, где он. Будто нарочно не давал приблизиться. — Если ты найдёшь меня, я исполню твоё желание. Обещаю. Грош цена твоим обещаниям, Волк, я тебе больше никогда не поверю. А потом Серёжа просыпался с мокрым лицом и болью во всём теле. Оно, кажется, говорило ему, чтобы радовался: болит, значит, живой. Быть живым скучно, видимо, поэтому Олег ушёл к праотцам. От неуместности шутки пылает лицо, а утренняя истерика кусает его за пятки.//
Разумовский стал ещё более невнимательным, чем был прежде. Не замечал подошедшего человека, пугаясь вопросительного «Сергей» позади, не слышал приближающихся шагов охраны, когда он застывал на одном из этажей башни. Не придаёт значения ничему, что могло бы изменить его жизнь. — Серый? Серёжа роняет почти пустую банку газировки от испуга и непривычного уже обращения. Фамильярность, в общем-то, он не терпел и уже собирался поругаться с этим наглецом, поэтому выдыхает и поворачивается, выпрямляясь по струнке. — Я бы попросил… — Чего бы ты попросил? — мужчина напротив наклоняет голову влево и улыбается ему. — Всё исполню, только скажи. Чего молчишь, будто призрак увидел? В голове пусто, слов нет, мыслей нет, ничего нет, сознание сжимается до крохотной точки в пространстве, а потом взрывается тысячью звёзд. Серёжа упал бы, наверное, если бы не удержался за спинку дивана. — Серё-ё-ё-ёжа, не молчи, — у человека на лице веселье, в глазах веселье, в скинутой с плеча сумке веселье, в шагах веселье, во всём, мать его веселье. Только Серёже совсем не весело. — Что, даже не обнимешь меня? Столько времени не виделись, а ты даже с места не двинулся. Мне в пору расстроиться? — он подмигивает и приближается к застывшему Разумовскому. — Ты живой… — только и выдыхает он, аккуратно опускаясь на пол и вжимая голову в плечи. — Ты живой, ты живой, ты живой… — Да, я живой. Я же тебе обещал, разве нет? Или думал, я тебя тут брошу? Променяю на пески и палящее солнце? — он ухмыляется и садится напротив. — Но мне написали… — Они знатно обосрались, Серый, я выжил, — он смеётся и тянет руки, ожидая, что его встретят подобающе. — Я не понимаю, — у Серёжи голос севший, глаза в ужасе распахнуты, а тело ощущается ватным. — Два месяца прошло, я уже… — Я знаю, Серёж, я знаю. Но вот я здесь, я вернулся! — интонации вверх подскакивают, режут слух и не дают сосредоточиться. — Ну, ты чего, иди ко мне. Теперь всё будет хорошо. Я тебя не брошу. Я теперь навсегда с тобой. Информация доходит с задержками, глаза бегают по лицу напротив, по офису, по своему телу. Серёжа щипает себя несколько раз, потому что этот сон его уничтожит. Раньше сны не были такими реальными. Но руки болят от щипков, а Олег, живой, здоровый, довольный произведённым эффектом, с улыбкой смотрит на его попытки проснуться и всё тянет руки. Не выдерживает и подтаскивает Разумовского к себе, обнимая тепло-тепло и шепча, что он теперь никогда не будет один. — Ты вернулся, — слёзы стекают по щекам, собираются на подбородке и впитываются в чёрную футболку, пока Серёжа улыбается слабо, но искренне. Они проводят вместе несколько дней, не отвлекаясь на работу и других людей. Сидят рядом, пока Серёжа ощущает механические поглаживания по руке. Он не думает о том, что, скорее всего, эти дни будут стоить ему бессонных ночей, пропускает звонки, скидывая всё на Марго. Иногда останавливает взгляд на картине в офисе и безмятежно улыбается, как психически нездоровые, напичканные лекарствами, тянут губы во время галлюцинаций. После Олег говорит Серёже о необходимости усилить охрану, потому что она у Разумовского буквально на нуле. А ещё намекает, что Серёже нужен телохранитель. — И кого ты предлагаешь? Я не могу искать человека на эту должность, — устало отвечает Серёжа, медленно двигая рукой в воздухе. — У тебя уже есть человек, Серый, ты чего? — недоумённо спрашивает Волков. — Кто? — Я, ты забыл про меня? — Олег улыбается и целует в висок. — Я же теперь тут. — Ты же никогда не хотел работать на меня, разве нет? Кричал, что я не буду твоим боссом, что изменилось? — безразлично почти тянет Серёжа. По-другому у него просто не получается. — Я изменился. Я устал от войны. Это страшно, небезопасно. А я тебе нужен. Мы оба это знаем, Серёж, — его гладят по голове так, как он всегда хотел. Как представлял пальцы в рыжих волосах. — Надо один раз умереть, чтобы случилось чудо, да, Волк? — Разумовский хмыкает и поворачивается лицом к Олегу. Кладёт руку на заросшее лицо и проводит ею до груди. Чувствует биение сердца, вспоминает, как оно билось раньше, но получается только вспомнить, как собственное сжималось в тот самый день. — Если хочешь, я буду рад. Будешь защищать моё тело. И не только его.//
Версия Vmeste 2.0 прямо-таки кричит о будущем триумфе. Тысячи людей подключились к прямому эфиру в ожидании Сергея Разумовского. Сергей Разумовский же трясся перед выходом, как осиновый лист, чуть ли не ломая очки, потому что на место безразличия к жизни вернулась тревожность. Потому что Олег пока не стоит за спиной в качестве поддержки. Он появляется бесшумно. Волков теперь всегда подкрадывается, по привычке — думает Разумовский. Невесомо касается тела, будто прикосновений нет вовсе. Неприятно, но так бывает — расстраивается Серёжа. Объятия больше не прячут от ужасов реальности, больно и страшно, но никто в этом не виноват, просто такой период — уверяет себя Разумовский. Силится поверить, что во всём виновата тоска и гнусная ошибка, а не потерянные чувства. Ведь не мог он их потерять? Когда Олег сжал его плечо, за спиной будто выросли крылья — дышится легче, на грудную клетку не давят сгорбленные плечи и опустившаяся голова. Олег в него верит, Олег его не бросит, он теперь навсегда рядом с ним. Вместе. Только чёртов Гречкин всё портит, и прекрасные белые перья пачкаются в смоле, а крылья больше похожи на обтянутый кожей скелет летучей мыши. Даже обещание Олега, которому Серёжа теперь верит, не лечит их. События закручиваются, оборачиваясь удушающими кольцами вокруг его шеи. Убийство Гречкина пугает и настораживает, заставляя задуматься, как именно Волков собирался сдержать своё слово. Потому что, если это убийство — способ восстановить справедливость — Олег переходит черту. Потому что это приведёт к чему-то непоправимому. Невовремя Серёжа думает, что все прикосновения на протяжение больше полугода — механические, как насмешка над тем, что было прежде. Видимо, Олег теперь только и умеет насмехаться. От крика и жёсткого взгляда в паре сантиметров кружится голова. Невозможность ответить из-за страха просто потерять Олега снова становится булыжником, привязанным к шее, чтобы утопить Серёжу. Чтобы он наконец пришёл к старухе с косой. Он бы хотел, чтобы всё это было сном, а сейчас он лежал на кровати вместе с Волковым, наблюдая, как он аккуратно переворачивает страницу за страницей. Олеж, а почему ты так быстро читаешь? Нет, Серёженька, просто ты опять заработался, и мозг пытается переработать информацию. Странный у меня мозг. На мгновение Разумовскому приходит в голову мысль: вот бы стать нейрохирургом и заглянуть внутрь своей головы. Тогда он бы разобрался, почему теперь для него всё механическое, хотя Олег живой и рядом с ним. Ничьё убийство так не пугает, как ужасное по своей жестокости убийство ребёнка. Серёжа умоляет уже Олега остановиться, грозится убить своего собственного ребёнка и себя впридачу, но сцена на коленях не приносит ничего, кроме мёртвого ожидания. Всё здесь мёртвое, а башня — склеп. Пока Разумовский смотрит на Волкова, ставшего таким холодным за жалкие пару дней, сердце в груди радостно бьётся, веря, что сейчас его поднимут за руки и обнимут, попросят прощения за злые слова, пообещают сжечь костюм Чумного Доктора. Глупое сердце, ты ждёшь ласки и заботы, а получаешь «нет» и рыдания перед экраном. Ночью, когда Серёжа просит обнять его, Волков сначала делает вид, что не слышит. После повтора просьбы он поворачивается к Разумовскому спиной и говорит «давай руку». Серёжа душит слёзы обиды и непонимания. Серёжа был уверен, что дальше уже ничего не произойдёт. По крайней мере, он будет к этому готов. Но разговор у кухни сбивает с ног и опрокидывает ведро ледяной воды прямо на голову. — А может, ты просто хочешь, чтобы похоронка оказалась правдой? Хочешь, чтобы я вернулся в Сирию, а потом тебе, бедному, несчастному Серёженьке пришла вторая бумажка о моей смерти, но уже без счастливого конца? — Олег смотрит на него с ненавистью, как смотрел только на прежних обидчиков в детдоме. — Я тебе это устрою, раз ты так хочешь. Разумовский не успевает остановить руку. Говорит себе, что это ужасная идея, что он за это заплатит, когда бьёт с размаху Волкова по лицу. И пугается его ликования в глазах. Пугается фантомного ощущения на собственной щеке, будто он ударил не Олега. Серёжа даже не может ничего сказать, оставляет довольного Волкова в одиночестве. Рука Грома вызывает мурашки. Рукопожатие ощущается настолько олеговским, настолько родным, что Серёжа пугается того, как быстро он выменял Волкова на мента. Но чувство реальности происходящего к нему возвращается. Мажет яркими — живыми — красками пальцы, позволяя разрисовать себя, одежду, стены, целый мир в этой красоте. Даже Венера уже не такая, как это новое касание. Крылья за спиной уже не такие чёрные, как ему казалось. Возвращение в офис маячило перед глазами как конец всего. Но Олега там нет. Ушёл куда-то, желая задушить Разумовского ожиданием встречи. Иррационально хочется молить о прощении за пощёчину, хотя Серёжа ни в чём виноват не был. Не он говорил о смерти. Он от неё бежал. Тем хуже, увы, ему было с приходом Грома. Странные вопросы выбивали из колеи, давили на мозг, который теперь даже шаги растягивал на секунд семь. Серёжа не запоминает, как разбивается привычная картина мира. Не хочет видеть, как любимое лицо становится его собственным. Осознаёт только, что его Олег не убийца. Радуется, что проблема отсутствия реакции на тактильный контакт была совсем в другом. Счастлив, что Олег всё ещё ждёт его в стране Аслана. Твой рыжий, но смертельно раненый Лис скоро придёт к тебе, Волк, только не уходи далеко. Огонёк легко потушить в воде. Я скоро вернусь, Олеж, совсем скоро. Только ты дождись, ладно?//
Справедливое наказание, серое здание, грязная вода, «добрые» доктора и мерзкий Птица — рутина. Пожизненная компания, весёлые соседи и изнурительные разговоры, вызывающие лишь слёзы. — Ты так боялся замарать свои ручки, что сделал убийцей его, — Птица смеётся над ним, царапая когтями лицо. — Нет, ты не думай, что он и без этого убийцей не был, иначе он бы в Сирии и минуты не продержался, но чтобы убивать ребёнка… Это ты загнул. Хотя… Тем веселее было мне, милый. О, знал бы ты, как весело, задорно было наблюдать за твоими метаниями. То ты говоришь «Олег, это кошмар», — Птица произносит это писклявым голоском, будто пародирует Серёжу. — То ты умоляешь остановиться. Слушай, а у меня вопросик к тебе, раз уж мы тут in person, так сказать. А ты перед ним так же стоял на коленях и слёзы глотал, умоляя разрешить тебе кончить? Так же стоял на коленях и отсасывал ему, после сглатывая всё до последней капли? Ты не подумай, я бы не спрашивал, если бы видел, всё-таки нетактично это, не моё дело. Хотя… Знал бы ты, как плевать. Даже если и видел, тебе какая уже разница, да, мой хороший? Не слушай, не слушай, не слушай, умоляю, не слушай, это всё только в твоей голове. «— Professor… Is this all real? Or is it just happening inside my head? — Of course, it's happening inside your head, Harry.» — Эй, ты там цитируй до конца, да. Он там потом сказал: «Why should that mean that it's not real?». Позорище. Он даже процитировать нормально не может. Кстати. Ты ведь тоже ему солгал. Ты обещал сберечь любовь, а в итоге заменил его. Да и кем? Им же самим, умолял его прекратить, хотя в глубине души ты знал, что Олег на такое не способен. Ты предал его. Ты предал его и память о нём. Ты даже свою старосту променял. Заменил её программой, сделал её своей секретаршей. Неужели эта девчонка погибшая обрадовалась бы, стань она твоей девочкой на побегушках? — Ты только что это сказал, не надоело? Смени пластинку, на твой вальс никто уже не выйдет, — решается ответить ему Серёжа, сжимая пальцы в рукавах смирительной рубашки. Дышать становится всё труднее. Боли вернулись. — Тебе новенького захотелось? Какой ты сегодня разговорчивый, — Птица улыбается и привстаёт, чтобы коснуться губами лба. — Я помню, что этот твой дружочек делал, тебе нравилось. А сейчас? Сейчас нравится? И я же не договорил, понимаешь? Он ведь тебе тоже напиздел. И напиздел со вкусом. Клялся вернуться. Помнишь, как у тебя от Сирии всё оборвалось? Потому что я помню. Это было потрясающе. Я думал, надеялся даже, что ты сейчас замертво упадёшь. Хотя нет. Я надеялся, что ты наконец забудешь эту шавку. Никакой он не волк. Жалкая пародия. Фальшивка. Я рад, что он сдох. Счастлив. Как ты был счастлив тогда, вот я так же точно счастлив с похоронки. А ты, конечно, малыш такой. Наивный, глупый, доверчивый ребёнок. Не додумался с Марго поговорить. Тебе же только с ней говорить и оставалось. Смех разносится эхом внутри черепной коробки, отражается от мягких стен палаты, хотя делать так не должен. Разумовский падает на спину и закрывает глаза. Он ищет в памяти образ Олега. Только теперь он осознаёт, что всё это время было не так. Голос. Он был искажённым. Мозг воспроизвёл то, что смог увидеть и услышать, благодаря видео, поэтому всё вышло вот так. Слова. Как бы Олег ни любил его, он бы никогда не свёл весь свой долгий путь к Серёже. Он не стал бы начальником охраны и телохранителем. Эта работа не для него. Объятия. Всё было очевидно — всегда нетактильный Олег начал сам обнимать и подолгу стоять без движения. Повторял движения Разумовского, будто читая мысли. А потом резко отворачивается от него, не реагируя на прямую просьбу обнять. Впервые в жизни. Волосы. Они были другими. Сперва Серёжа обвинил шампунь и Сирию, но спустя несколько месяцев терапии отвратительной водой Петербурга ничего не изменилось. И укладка, будто нарисованная, оставалась прежней. Вычислив все несостыковки, Разумовский улыбался. Он помнит настоящего Олега, воспроизводит его в голове, забывая напрочь, что Птица — квартирант в его памяти.//
Человек во врачебной форме в ночи выглядит как те самые сумасшедшие экспериментаторы в американских фильмах ужасов, которые Разумовский всегда смотрел сквозь пальцы, прижимаясь к тёплому боку Олега. Он будит Серёжу похлопываниями по щекам и шёпотом, но Разумовский, перевязанный ремнями и рубашкой, не слышит его. Что ты хочешь от меня, я давно уже мёртв. — Серёж, мало времени, давай, скорее приходи в себя, я прошу тебя, нам надо уходить, — доходит будто из-под воды до ушей, но веры этому голосу нет. — Я знаю, что это ты, я тебе больше никогда не поверю, — улыбается, понимая, что обломал Птице очередные насмешки. — Давай, прекращай, твоё место в углу. Но Птица не желает проделывать офисный трюк. Смотрит недоумённо, со страхом. От него несёт страхом. Переживаниями. О чём ты так волнуешься, крыса помойная? — Серёж, не сейчас, умоляю, помоги мне, встань и иди, сейчас всё закончится, я тебя вытащу, — мольба и сбившееся дыхание. Птица сегодня превзошёл сам себя. Очень реалистичный Олег Волков. — Никуда ты меня не вытащишь, ты даже татарского не знаешь, прекращай спектакль, — скучающе тянет Разумовский, но, скорее, скука в голосе — лишь отголосок кучи лекарств. — Әйе, ялтырап тор, тор, мин сиңа монда калырга рөхсәт итмим, — отвечают ему раздражённо, на что Серёжа дёргается и пытается вырваться, уйти от рук человека. — Прости, Серый, но так надо. Заботливые пальцы, массирующие кожу головы, становятся последним, что Серёжа просит показать ему перед смертью.//
Он похудел и еле ходил. Держался за стены и уворачивался от поднятой руки, которая лишь тянулась, чтобы помочь. Птица не появлялся, изучая живого мертвеца издалека и разрешая Серёже прожить свои семь секунд с Олегом Волковым. Не карикатурным и жестоким, а правильным. Он не позволяет себе жалость. Даже сочувствие. Помнит, как Серёжу это бесит. Зовёт его ласково, обнимает, когда просят. Кажется, понимает слова «чтобы я точно знал, что это ты», когда Серёжа жмётся к нему и хватается, как утопающий за соломинку. Проводит горячими руками по плечам, когда замечает застывшего в одной скрюченной позе Разумовского, целует в макушку. Покупает тот самый детский шампунь, чтобы блёклые волосы Серёжи вернули свой блеск. Помогает встать с пола, когда Разумовский падает из-за закружившейся головы. Восстанавливает тело Серёжи, запихивая в него иногда пищу с водой. И даже представить себе не может, что серёжины семь секунд теперь его пять пуль. Выпуская, наконец, Серёжу из подвала и обнимая его, дрожащего, еле стоящего на ногах, худого, Олег чувствовал, как сжимается болезненно сердце. Как все органы реагируют на такого Разумовского. А ещё, что его всё-таки приручили. Приручили и сломали.