***
***
А класс с чернильными кляксами немецких шмиттов, что повсюду здесь на плакатах, сочится алым, словно кровь, от шелка струящихся штор. Девятаев не здесь. Он в воспоминаниях погряз безнадежно, он все еще там, в кабине горящего самолета, с шипением яростным и безнадёжным: за Колю Ларина. А после на поле. Где запах цветущей жимолости забивал глотку своей приторной сладостью. Пистолет оттягивал руку. Кажется вот он, момент истины. Лишь стоит спустить курок и все закончится. Немцы все ближе. Тьма. а как умер ты, коля? спустил курок незадумавшись, чтобы не сдаться в плен? или же сгорел, не смея бросить свой самолёт, подобно тем капитанам, помнишь, из книжек тех, которые ты так любил, из библиотеки рядом с училищем таскал , целые отрывки мне в слух зачитывал, восхищаясь чужим подвигом, которые спасали команду, а сами шли на дно, не покидая своего корабля. Михаил вздрагивает, когда краем глаза замечает серую немецкую форму. Офицер заходит в класс, черты его размыты в густой полутьме алого и начинает говорить. Не на ломанном русском, с хлестко-бьющим немецким акцентом. Не с переводчиком, что лебезил бы подобострастно рядом. Сам. Ровно и четко. На привычно-звучащем родном языке. И это ощущается неправильно. Ведь откуда в этом фашистском аду может быть… Не хочется думать. А слова вошедшего начинают звучать, нарастая постепенно, словно где-то рядом настраивают волну вещания радиоприёмника. — Вы все знаете, что ждет вас дома, приказ двести семьдесят от шестнадцатого августа тысяча девятьсот сорок первого года… Командование Вермахта дает нам шанс. Если вы примете мое предложение, снова сможете сесть за штурвал, подниметесь в небо, почувствуете себя нужными… Девятаев молит лишь об одном: пусть это все окажется кошмаром. Он проснётся и рядом с ним, паря в лазурном небе будет Коля, что смешливо и бойко будет в распевать с ним дуэтом в шипение связи «Любимый город». Но Коля перед ним. Живой. Упакованный в ненавистную фашистскую форму и рассуждающий о милосердии Третьего Рейха. Реальность происходящего бьет хлестко, не жалея. Жив жив жив жив — в голове набатом, отдавая в виски. Девятаев жмурится, вцепляясь до побелевших костяшек в парту. Боль смешивается с радостью, что кажется неуместной. но ведь ты жив… среди миллионов смертей ты выжил и прямо сейчас передо мной… Коля замечает его через какое-то количество времени. Девятаев на себе взгляд Ларина чувствует и поднимает глаза, сталкиваясь с его. Никто из них не отступит. У Ларина голос безнадежно срывается, скачет неконтролируемо вверх и вниз по октавам. Угол губы дергается невротично вниз, получается что-то наподобие улыбки изломанно-неправильной, а правая рука сжимается в кулак. Девятаев знает эту привычку, которая проявлялась когда Коля нервничал сильно и ситуация выходила из-за рамок его привычного контроля. Михаил видел это лишь раз, когда отец Ларина, швырнул при нём же, не стесняясь, синий диплом сына об окончании летного и глядя Николаю в глаза, произнес лишь одну фразу: Подвел. Должен был красный быть. Он отпускает класс раньше. Стук поднимаемых парт сливается в один сплошной гул, а Девятаев опускает глаза на пол. Видя лишь приближающиеся начищенные до блеска мысы чужих сапог. И ждет. Чувствуя,как сердце болезненной дробью бьется в груди. Страх сковывает по рукам и ногам, не давая сделать и вздоха. Смешно. Ему, кто множество раз на вылетах смотрел смерти прямо в глаза, становится страшно от осознания близости выжившего лучшего друга. Все происходит в одно мгновение. Сильные, привычные руки отрывают его от земли, а он и шага навстречу ступить не может, ноги подкашиваются от внезапной слабости, что затопила его целиком. Если бы не Ларин, который подхватил его и в свои объятия впечатал намертво, собственнически, то он давно бы уже упал, на чисто вымытый пол. — Миша… Миша… Ты здесь, — шепчет, частит, словно в болезненной лихорадке, и сжимает объятия все сильнее, словно боясь, что он, Девятаев, исчезнет. — Здесь, Коль, а ты… Как? Как ты выжил? — Михаил отстраняется, чтобы увидеть глаза, чтобы заключить лицо в плен своих рук, смотря пристально, вспоминая и запоминая новые мелочи, что отныне навсегда в памяти. Ларин дышит сбито и рвано. И вдруг от прозвучавшего вопроса резко отшатывается, будто бы от удара. — Как? Я мертв, Мишка. Это, — он разводит руки по сторонам, — Мое чистилище. У него вновь на лице трещиной проявляется улыбка, а в глазах пустота. Девятаеву чужая***
Девятаев теряет счёт дням и неделям, которые в лагере превратились в тягучую, мучительную серость. Он заставляет себя сконцентрироваться лишь на железных табличках с немецкими названиями устройства самолета, что звенят в стертых ладонях, отдаваясь в сердце надеждой: побег возможен. Он новые слова учит старательно, словно вновь за партой в летном, шепча их в лагерной ночной тишине, будто бы молитву. говорил я тебе, Миш, учи немецкий. и Фая говорила. а ты… Он старается не думать, лишь порой вспоминать, только то, что даёт силы выжить в этом аду. Выпускной в летном училище. Когда июнь искрился красками яркими и благоухал так сладостно, что замирало, от ожидания чего-то большего сердце. Когда они с Лариным были вместе и мечтали, не в силах уснуть долгими белыми ночами о подвигах, что совершат во имя Родины… Костяшки на правой руке с их последней встречи все еще саднят, хотя боль здесь в лагере Михаил перестал замечать, сделавшись с ней единым и неразрывным целым. А их почему-то он чувствует. Как напоминание, которое выжечь бы из себя и забыть, но он знает: невозможно. Кем стал его лучший друг. Как Ларин в него вцеплялся мертвой хваткой, крича обступившим их солдатам: не стрелять. Ведь, кажется, пытаясь спасти. Только от кого? От самого себя? Как застрелил товарища, с кем только Миша пытался бежать пару минут назад. И тогда Девятаев понял, кажется это их конец. Не будет больше ничего. Лишь ярость, боль и бессилие, от того, что не изменить все происходящее собственными силами, не вернуть, ничего назад, чтобы было между ними прежде. — Кем ты стал, Коля? Ты не Родину предал, ты меня предал, слышишь, друг? — последнее слово практически плевков, разрывая связывающее их на куски. — Мы давно уже предатели Родины, Миша… Глупый, какой же ты глупый. Кулак точно прилетает Ларину в челюсть. Ярость и боль, затапливает Мишу полностью, алым застилая глаза. Коля не бьет в ответ. За него это делают солдаты, что скручивают его вмиг, лишая всякой возможности двигаться. что же ты, Коля, наделал… Господи, что ты наделал… Девятаев смотрит. Глазами впитывает эмоции когда-то друга. У которого по-детски обиженно дрожат губы и вновь срывается голос. А в глазах ясно читается обречение на чистилище, которое он же для себя самого и выбрал. — Ты улетишь. Пеплом из крематорной трубы, Миша. От последних слов Николая, которые доносятся до него слабым шелестом по ветру, Михаила охватывает дрожь. Но не из-за страха умереть. Из-за того, в кого Ларина, героя умершего, примера бессмертного для всех советских летчиков, превратила война. Из мыслей черных и мутных, он выныривает с трудом. Сжимает таблички, подкладывает под горячую щеку, ощущая кожей холодное железо. И закрывает глаза, продолжая жить лишь верой в то, что совсем скоро он подымет самолёт в воздух и взлетит в лазуревую свободную даль.***
— Стой… Стой… Стойерхебел. Рычаги управления. Стойерхебел. Рычаги управления. Стойерхебел. — и так несколько раз. Серебристые буквы на черных лакированных табличках уже расплываются перед глазами, Михаил веки смеживает, но тут же, сам себя буквально выдергивает из дремоты. Не до сна. До побега остаются считанные дни. Нужно продолжать учить. Впаивать непривычные слова намертво в память. Ведь от этого зависит исход их плана побега. Их. Потому что он отвечает теперь не только за себя, а за ещё восьмерых несчастных, что ждут и надеются, так же как и он сам. — Штойерхебель, Миш, — Девятаев каменеет всем телом, и кажется будто душой. Промаргивается пару раз. Смотрит в спину лежащего рядом с ним на нарах заключенного, замечая как неестественно ярко выделяются полоски робы в темноте. Не может быть. Ему кажется. Коля ведь навсегда и безвозвратно потерян, погребен под разделившей их морской толщей. На дне которого предательство, разрушительная боль и ярость обоих. Но этот тембр — хриплый и надсадный, звучит по-привычному, рядом. И Девятаев, кажется, вновь верит. Вопреки. — Говорил я тебе, ходи на немецкий, пригодится, а ты все на свидания к Фае сбегал. Коля Мише кажется прежним. У него в льдистых глазах с прищуром, больше нет пустоты. Той бездонной и антрацитовой. Затягивающей. Теперь же, в них искрами вспыхивающими, читается былая легкость, а на губах играет улыбка. Не вымученно-болезненная. Искренняя. Настоящая. Так, как улыбался он ему в лётном перед выпускным экзамене по физике, хлопая по плечу и давая последнее напутствие перед входом в аудиторию: Все будет хорошо, Мишка, не дрейфь! Прорвемся. И это последнее, сказанное про них двоих сразу же, словно бы они были единым целым, так грело душу тогда. Также, как и когда уходил в свой последний бой и обещал, что вернется, да так, что придется дырочку на погонах готовить за сбитые вражеские. Не вернулся. Оставил одно сходить с ума от боли потери, заставив глядеть на каждый садящийся на полосу самолёт и надеяться, что, а вдруг… — Коль… Как ты сюда…- у Миши безнадежно дрожит голос, выдавая эмоции с головой. Прошлое не важно. Главное, что они вновь вместе. Как прежде, ещё до проклятой войны. — Из-за тебя, дружок. Меня сразу, практически вслед за тобой. Теперь буду с тобой, на нарах кочевать. — Ларин привычным жестом руку подкладывает по голову и полностью поворачивается на бок. — Нет, Коль. Не будет нар и лагеря этого не будет, потому что мы улетим. План у меня есть. Теперь я не один. А вдвоем… Вдвоем мы справимся, Колька. Да и как с таким как ты, можно в воздух не поднять самолёт? Ведь ты для кресла пилота буквально рожден. Я один не справлюсь. — Девятаев выкладывает все на раз. Все, что так долго копилось где-то внутри, не давая спокойно дышать. — Помнишь, Миш, что я говорил? Я — мертв. А мертвые должны оставаться такими. Для всех. И не рожден я для авиации, это ты всегда был. Ты к этому делу кипишь, я… Я всегда делал лишь то, чего от меня хотел отец. И ты справишься, слышишь, Миш! — Он тобой гордится, Коль. А когда похоронку получил… Сам не свой был. — Гордится… — Ларин растягивает это слово, словно пытаясь примерить весь его смысл на себя. — Жаль, что не любит. Они замолкают на какое-то короткое время. Девятаеву его переубедить хочется. Растрясти, вернуть к жизни, убедить в том, что вместе у них все обязательно получится, но первым молчание прерывает Коля. — Кстати, рычаги управления, будут не штойерхебель, а гешвиндихкайтсконтроле. — Миша чувствует, как от прозвучавшей фразы Ларина, внутри все стягивается тугим узлом. В этой фразе холод — что пробирается внутрь, сжимая сердце в ледяные тиски. А в светлых когда-то глазах, вновь пустота заняла своё место. Колкая, темная и бездонная. — Нет, ты мне только что другое говорил, совершенно. Гешвиндихкайтсконтроле — контроль скорости, штойерхебель — рычаги управления. — Миша чувствует как из груди рвется смех, истеричный и абсолютно неправильный, — Ты просто не хочешь, чтобы я улетел. Ты не хочешь, чтобы я улетел! — осознание накрывает его мгновенно и голос срывается на крик. Ему хочется, чтобы это все оказалось лишь случайной ошибкой Коли. Чтобы тот признал, это и все осталось как прежде. Но тот лишь усмехается в ответ злобно и черство, доказывая своё превосходство. — Ты и не улетишь, Миша, не улетишь дружочек, ты мой родненький. Девятаев на нарах подбрасывается от собственного крика, что эхом раздается по бараку, видя перед собой, испуганные глаза, чувствуя на своих руках, посторонние, грубые от работы руки, что силятся отлепить его от себя, ведь он все еще по-прежнему намертво сжимает чужую робу. Все еще видя перед собой призрак друга. Он отпускает и обессиленно откидывается на спину, глядя в щербатый потолок, в котором видны звезды. Одиночество и страх накидывают ему на шею петлю, начиная душить постепенно, убийственно-выверенно. Миша чувствует, как по щеке катится слеза. Ведь Коли тут никогда не могло быть.***
Небо опьяняет своим бесконечным простором, лазурью застилая взгляд. Свободны. Миша не верит. Сидящие сзади ребята, кажется, и не дышат вовсе боясь спугнуть эту хрупкую реальность, которую они все еще считают одним из своих снов, что снились им всем в полусгнивших бараках. Кажется, что-то счастливо начинает бормотать Ваня, самый младший из всех них, глядя по-детски восторженно в иллюминатор. Эта непосредственность, чистая и настоящая отзывается в душе теплой волной спокойствия. И Девятаев начинает петь. С трудом разлепляя запекшиеся в кровавой кровавой корке губы. — Когда ж домой мой товарищ вернётся, за ним родные ветры прилетят… — кажется, что-то в ответ подпевают остальные. Миша ловит себя на том, что улыбается. Впервые, за всё это мучительно тянущееся время. — Любимый город другу улыбнется: знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд… Чего же ты не подпеваешь, а, Миш? Иначе похоронная песенка то выходит, прямо про нас. — радиосвязь оживает со змеиным шипением, Девятаев шлем с динамиком затягивает на шее туже, чтобы остальные не слышали. Но они кажется понимают. По иллюминаторам нервно мечутся, а голос Ларина снова в его голове, только Мише кажется, что он рядом. Вот, руку лишь протяни. Девятаев его не видит. Облака сгущаются в один момент, заполняя все пространство для обзора плотной белой массой. Миша знает — он за ними. Это был его любимый приём ещё с летного, уходить глубоко в облака, набрав при этом максимальную высоту, а после пикировать противника со слепой стороны. — Мертвые должны оставаться таковыми навсегда, как ты этого не поймешь? А ты все жить рвешься, только на Родине, ты давно предатель и дезертир. Так куда же ты летишь, Миша? — у Коли в тоне горечи и отчаяния так много. Миша чувствует, как еще чуть-чуть и он в ней просто потонет. Девятаев вцепляется в штурвал, пытаясь слова подобрать, но в горле сушь, словно в пустыне. — Отпусти меня, Коля. — выходит на выдохе, хрипло и сбито. Где-то на грани. — Отпусти, говоришь… — он кажется на мгновение задумывается, — Не могу. И тогда раздается первый пулеметный залп, что по металлу самолета проходится с визгом. Миша прикрывает глаза на мгновение. Чувствуя, что Коля выстрелил не по самолету. А в него, прямым попаданием. Кажется куда-то слева, кажется туда, где находится пресловуто-важное сердце, что сейчас истекает кровью от боли и ощущения неизбежности того, что произойдет. — Приготовиться к бою. — Соколов сидящий рядом, лишь кивает сухо и выверенно, отдавая остальным распоряжения, дублируя те, что командует он. В пулеметный отдел идет Корж, остальные занимают оборону где-то поблизости. Хенкель опускается ниже с трудом, уходя от облаков прочь, продолжая стрелять в слепую. Но Миша знает, для Ларина их обстрел сущая безделица. Он вывернется, уйдет от любой пули совершенно легко. Ведь таких талантливых летчиков можно лишь поискать. — Садись, Миша, просто садись. Я поговорю с начальством. И мы будем вместе, как прежде. Это «вместе» вспарывает вены ложной надеждой. Пуля проносится совсем рядом, подбивая левый двигатель. Гарь забивает горло, не давая дышать. А вот и он. Серый спитфайр подстраивается где-то сбоку. — Если он зайдет в хвост, нам конец, там слепое пятно, я его просто не вижу. Стреляйте, я ухожу к облакам. сейчас я своими руками убью единственного близкого мне человека. и мне с этим жить. Залп продирает небесное покрывало до крови. А динамик рации вновь оживает. И голос на той стороне раздается тихий и болезненный. — Я падаю, Миша, слышишь? я падаю вместе с тобой, коля. куда-то в пламенеющую бездну. — Папе не говори, прошу. И прости меня за все. — Не скажу, Коль. Я тебя прощаю, друг. Девятаев видит как он падает. И в эту минуту, ему кажется, что вместе с Лариным безнадежно умирает и он сам. За пеленой слез ничего не видно.***
Фотокарточка старая, погнувшаяся по краям. Михаил смотрит, ловя себя на мысли, что знает в какой год она сделана: их первый курс летного. Ларин остался для него таким. Вечно молодым. Несломленным. Тем, кто погиб, искупая свою вину. Девятаев касается в зеркале собственных серебряных прядей в волосах. — Слушай, а тебе идет. Серьезный такой стал. — И я рад, тебя видеть, Коля…