Лидия молчит

      Лидия молчит. О том, куда делись документы Себастьяна и некоторые его личные вещи — пока еще никто ничего не заметил, лишь Ровд о чем-то загадочно ухмыляется, а после будет слишком поздно и у нее еще будет возможность изобрести сносное оправдание. Зловещее «после» в итоге так и не наступает, и теперь она молчит уже через силу, терпя боль в саднящей руке. Так хочется сказать, хотя бы маме, но страшно: мать обязательно, возможно даже не желая того, выдаст ее отцу. Лидия не знает, что хуже: очередная порция его воспитательных мер или горькое разочарование от мысли: «Неужели им настолько все равно?».       Лидия молчит о том, что тайком вытащила из мусорного бака ту пластинку, которую злополучным вечером сломал отец. О том, как собрала обломки и сумела разобрать подпись на наклейке. Ей было любопытно: неужели этот несчастный Бах так радикально изменил ее брата?       Она молчит о том, как тайком купила точно такой же сборник, о той сложной гамме из отвращения, вызванного обложкой, азарта и любопытства, которую испытывала, пока несла пластинку домой. Дома добавился страх: обнаружат, накажут, отнимут!.. И это пьянило хлеще шампанского на светских вечерах. А когда все обошлось, и на винил опустилась иголка, оставалось только тихо плакать.       Лидия молчит о том, что наконец поняла.       О том, что ей страшно что-то менять, но, прокручивая в голове ту ужасную музыку, стало легче терпеть удары линейкой.       О том, что видела, как отец тайком вносит в дом смутно знакомую коробку — это же отец, свидетелям его слабостей жизнь медом не кажется.        О том, как на гастролях оказалась в том же городе, что и брат с его группой, о том, как долго била себя по рукам, но все же купила билет на его концерт. О том, как рыдала в подушку всю ночь после — она не жалела о сделанном выборе, просто почему-то ей было не-вы-но-си-мо…       О том, что испытала в тот момент, когда снова встретила брата после долгой разлуки, когда отца уже не стало — Глэм вряд ли бы понял. Было лучше, как-то правильнее, вести себя так, как предполагало вбитое буквально в нервную систему воспитание — холодно, отстраненно.       Лидия молчит сквозь стиснутые зубы о том, как безумно рада за брата, о том, что завидует, по-хорошему завидует его крепкой, пусть и изрядно странной семье. И немного о том, что ее самую малость пугает прозрачный налет бунта и иронии на всем: от его поведения и вида до жутковатого дома.        Она молчит о том, как горько было слышать похвалу, адресованную ей отцом, уже после того, как его не стало. Почему он не мог сказать этого просто, лично, без чертовых посредников?       О том, какой шок она испытала, снова увидев ту самую коробку, догадываясь, что в ней: документы не имеют дурной привычки греметь и кататься по дну, ударяясь о борта, а ключи не сделали бы столько шума. Судьба яхты в тот момент как-то внезапно отошла на второй план, о ней Лидия упомянула только потому, что хотела отвлечь брата от этой злой и грубой шутки.       Лидия молчит о том, что несмотря ни на что любит своего брата. В этом она вряд ли признается: зачем?       Он и так это знает.