Тень

С приходом рассвета поднялся ветер. Звук его разбивался о высокий — в три укрепленных яруса — частокол, что окружал общину непреодолимой стеной. Казалось, за границами поселения завывает буря, но стоящая в цвету ирга лишь сонно покачивала ветвями, разбавляя предутреннюю тишь гулом проснувшихся хрущей, и Сехун понял, что ненастье еще не достигло Куттахарской Пади. Он отвел взор от посветлевшего окна, протянул Джисону готовую стрелу и взял новую. Сехун знал, что ему вряд ли доведется стрелять дважды, но все равно приготовил дюжину стрел. Он тщательно протер наконечник и древко смоченной в архи* тряпицей, чтобы убрать лишний жир, и окунул стрелу в склянку с прозрачным, как родниковая вода, взваром. Отсчитал восемь ударов сердца, вынул стрелу и поднес ее к тихому свечному огоньку. Пламя удивленно затрепетало, вытянулось, словно желая уйти от грозно сверкнувшей стали, и Сехун, удовлетворенный проделанной работой, передал стрелу брату. На кухню, пощелкивая старческими суставами, вошел дед и молча загромыхал печными заслонками. Джисон аккуратно опустил стрелу в берестяной колчан и умчался по дрова. Месяц уйри выдался холодным и засушливым, и по утрам пастбища и низинные поля серебрились легкой изморозью. Коров и кобыл держали в загонах, чтоб не застудили вымя, а омеги разводили огонь в очагах, дабы прогнать из домов морозный дух. Сехун закончил с последней стрелой, загасил свечу и спрятал склянку с остатками зелья в ковчежец, который достался ему от дедули, а тому перешел от его деда. Потемневшая от времени и частого использования лиственница пахла степным разнотравьем, черемухой, боярышником и горечавкой, и каждый раз, поднимая изукрашенную причудливой резьбой крышку, Сехун вбирал в себя запах родного дома и старины, столь древней, что о ней не осталось даже памяти, и ощущал на плечах тяжесть столетиями хранимой премудрости. Ковчежец и его содержимое переходило каждому второму сыну в роду О, а вместе с ним — знания и сила, и великая ответственность, которую влекли они за собой. Сехун был лишь половиной второго сына, ибо родился парой минут прежде брата-близнеца, но тот умер во младенчестве, и дар его ушел в землю, из которой теперь тянулась к небу усыпанная пышным цветом молодая ирга. Сехун чуял этот дар, струящийся под тонкой и шершавой, словно людская кожа, корой, как чуял бегущую по собственным жилам Силу, и знал, что брат рядом, наблюдает за ним и по-своему оберегает, и будет делать это, покуда не иссякнут древесные соки и не рассечет безжалостная секира хрупкий ствол, и не обратится живое древо мертвою золою. И посему, собирая заплетенные в косицы волосы в тугой узел на затылке и стягивая грудь задубелыми ремнями шкирянки, Сехун смотрел на это деревце и чуял на себе ответный взор. Брат глядел на него с одобрением, хоть и ведал, что Сехун собрался учинить. Джисон и дед тоже это знали, и если дедуля ничем не выказывал своего беспокойства, то Джисон бледнел и обливался потом, помогая Сехуну зашнуровать высокие сапоги из юфтевой кожи и подавая ему номо* и колчан со стрелами. Сехун не выдержал этого, сжал покатое, еще не окрепшее омежье плечо и заглянул Джисону в лицо. — Прекрати трястись, — сказал он строго. — Мне ничего не грозит, и ты это знаешь. Джисон сглотнул шумно и кивнул. Несмотря на юный свой возраст, он уже догнал Сехуна в росте и не запрокидывал боле головы, чтобы смотреть ему в глаза, но все еще сжимался под прямым взором, делался маленьким и беззащитным, будто угодивший в силки зверек, и Сехун не мог долго на него яриться. — Слушайся дедушку и жди моего возвращения. Я буду дома к часу змеи, не позже. Джисон снова кивнул и выбежал из комнаты, дабы схорониться в укромном уголке и поплакать. Сехун знал это так же хорошо, как и то, что с ним в самом деле ничего не приключится. Он мог выйти в ворота селения нагим и безоружным и вернуться без единой царапинки, и дар его здесь был ни при чем. Однако никому за стенами их крохотной каменной хатки знать об этом не стоило. Пускай и впредь считают его внуком престарелого знахаря, безумным храбрецом, что отважился принять бой с самим Тенью. Сехун закрепил колчан со стрелами и саадак* у пояса сыромятными ремешками, поцеловал на прощание деда и вышел в рассвет. Солнце еще не показалось над лысой вершиной Куттахары, и земля, прихваченная морозцем, скрипела под толстыми подошвами сапог. Обычно в столь ранний час не спали лишь омеги, занятые подоем скотины, но это утро было особенным, и все от мала до велика высыпали на широкие свои подворья и провожали Сехуна тревожными взорами. Заговорить с ним, вторым сыном второго сына, никто не осмелился, и Сехун был этому рад. Душа его к разговорам праздным не лежала, и без надобности он рта не раскрывал, предпочитая любым словам действие. На площади у ворот его дожидались староста и военный вождь, окруженные суетливыми советниками и старейшинами восьми главных родов. Сехун поклонился им и замер, опустив ладонь на налуч. Он всегда чувствовал себя спокойней, ощущая под рукой верный свой лук. — Не передумал? — спросил вождь. Сехун лишь усмехнулся. — Явился бы я к вам, коль передумал? Вождь на это ничего не ответил и уступил свое место старосте и советникам. Сехун склонил низко голову, внемля их короткому благословению, и принял из рук старейшины Ана чашу с простывшим охотничьим чаем. Пригубил его, как полагается, и передал чашу вождю. Тот тоже выпил. Воротится Сехун с победой — напитком окропят камни восьми общинных колодцев, дабы каждый, испив водицы, обрел частицу его удачи и отваги, а коль поляжет на бранном поле — будет, чем омыть тело, прежде чем отправить его на погребальный костер. Как церемония завершилась — сопроводили Сехуна к воротам, что охранялись дюжиной укрытых панцирными доспехами дозорных. Ворота были дубовые, в четыре ладони толщиной, обшитые для надежности железными пластинами и запирающиеся на три тяжелых стальных засова. Воины бросились их отворять. Сехун не стал дожидаться, когда ворота откроют полностью, и проскользнул в образовавшуюся щель. Хватка его на рукоятке номо сделалась жестче. В лицо ударили крепкие запахи сырой земли и мертвечины. Они густым блеклым туманом стелились по склонам Куттахары и с ревом уносился по большой воде на запад, вслед за отступающей ночью. Прихваченная заморозком земля почернела от крови, но останков павших воинов было не видать. Мертвых Сехун не боялся. Дед с пеленок учил, что страшиться нужно лишь живых; мертвым нет дела до мирского — у них свои заботы. Туман был на руку врагу, но Сехун не опасался внезапного нападения. Тень — как его называли соплеменники Сехуна — все еще оставался бо'юром, и доблести в нем было не меньше, чем гордости. Неуловимый, как солнечный луч, и безжалостный, как сама Навь, он нагонял страх на жителей Пади, и ни один воин, вышедший против него, не воротился домой живым. Сехун знал, что станет первым, кто, приняв его вызов, вернется в общину с победой. Он не прошел и сотни шагов, когда ощутил, что больше не один. Тогда он остановился и вынул лук из саадака. Наложил тяжелую стрелу с соколиным оперением, прижал ее указательным пальцем, а большим натянул тетиву. Ветер не давал туману сгуститься настолько, чтобы Сехун не мог определить направление, и потому он уверенно поднял номо и прицелился. Тень приближался неслышно, как и полагается зверю, приметившему добычу, но Сехуну не нужно было слышать. Он видел дальше и яснее, чем любой человек, с которым ему доводилось встречаться, и даже утренняя мзгла не была тому помехой. Наконечник стрелы разрезал стылый воздух как крыло буревестника разрезает водную гладь; тускло блеснуло трехгранное острие. Тень выступил из тумана в тридцати алдах* от Сехуна. Его высокое, поджарое тело было затянуто в сыромятные кожи, укрепленные пластинами из кюрболи. Бурые, цвета земли и камня, они делали Тень невидимым среди голых скал. Волосы его, темные, блестящие, сейчас были смазаны жидкой глиной, а лицо украшал ритуальный рисунок — отпечаток длани, — нанесенный синей краской, добытой из листьев шарник-травы. Даже на таком расстоянии Сехун ощущал на себе тяжелый, волчий взгляд Тени. Он держался прямо, как и подобает воину, хоть Сехун и видел свежие раны на его лице и руках. Под кожаной броней, он знал, их было еще больше, но бо'юры не признавали телесных слабостей и считали, что только трусы испытывают боль и страх. Загорелые дочерна, обветренные ладони лежали на навершиях парных клинков, но вынимать их из ножен Тень не спешил. Если вообще собирался. Сехун видел, как расслабились его плечи и дрогнули, разжимаясь, пальцы в чи* от рукояти меча. — Прости, — шепнул Сехун и отпустил стрелу. Тень мог уйти от выстрела: он был по-звериному быстр и ловок, — но остался на месте. Знал, что кто-то из них должен погибнуть, и сделал свой выбор. Стрела пробила кожаный доспех и вошла в грудь на ладонь ниже левой ключицы. Тень пошатнулся, но на ногах устоял. Сехун потянулся за второй стрелой. Он не хотел этого, но, если Тень окажется сильнее, чем он предполагал, ему придется выстрелить снова. Не пришлось. Тень еще миг стоял прямо, вызывающе вскинув горделивую голову, а затем рухнул на колени. В уголке его рта блеснула алым кровь. Он сипло вздохнул и завалился набок. Сехун опустил лук и двинул к нему. Звук его шагов казался неподобающе громким в этой мертвенной тиши. Тень глядел на Сехуна неподвижным взором; расширенные зрачки еще не заволокло посмертной мглой, и в них отражалось высокое рассветное небо. Сехун бережно опустил темные от краски веки и перевернул Тень на спину. Вынул из нагрудного кармана чехол со скином, вспорол ремни и завязки легкого доспеха и обнажил залитую кровью грудь. Стрела вошла точно меж ребер, но засела неглубоко, не задев легкого. Сехун прижал ладонь чуть ниже раны, но ударов сердца не ощутил. Тогда он поднес клинок скина к испачканным кровью губам. Дыхание не тронуло тонкого лезвия. Сехун удовлетворенно кивнул, сделал небольшой продольный разрез, расширяя рану, и вынул из нее стрелу. Хлынула кровь, но ее было меньше, чем бывает, когда задето сердце, и она скоро остановилась. Сехун сунул стрелу в колчан, наконечником вверх, и вынул из потайного кармана кожаный мешочек. Вытряс на ладонь пару прозрачных, похожих на осколки льда лепестков и сунул их в рот. Слюна его тут же сделалась медной на вкус — лепестки изрезали ему язык и щеки, — но Сехун тщательно их разжевал, раздвинул края раны скином и наполнил ее образовавшейся кашицей. Вытер испачканные кровью руки о штаны и пропел трижды чеглоком, подавая знак односельчанам. Ответ последовал незамедлительно. Пока подоспела помощь, он еще раз проверил тело Тени и убедился, что все выглядит естественно. Воины, явившиеся на его зов, явно не поверили своим глазам. Они охотились за Тенью вторую седьмицу и потеряли дюжину лучших воинов и следопытов, прежде чем Тень отправил единственного уцелевшего вояку с посланием к вождю, предлагая честный бой. Сехун же справился с ним меньше, чем за полчаса, и это не могло не изумлять, пускай односельчане и знали, что он второй сын второго сына, а значит — ведун и кудесник и знается с духами. — Заберите тело и отнесите его к моему дому. Но для начала хочу, чтобы каждый из вас засвидетельствовал, что это Тень, и что он мертвее камня, на котором лежит. Воины по очереди подошли к мертвецу и подтвердили, что в нем не больше жизни, чем в мече, чью рукоять он сжимал в посмертной хватке. Сехун кивнул, выслушав каждого, и позволил забрать тело. Сам же внимательно осмотрел землю и камни, убедился, что на них не осталось даже тени мертвеца, и отправился за воинами. Рассвет перелился через вершину Куттахары; следом за ним шло ненастье. И вождь, и старейшины осмотрели тело павшего врага, а после с дотошностью, способной извести даже отшельника, посвятившего жизнь духовным практикам, допросили Сехуна. Тот рассказал все, как есть. Ему не было нужды таить от односельчан правду, ведь в ней не крылось ничего подозрительного, хоть старейшину Чо и удивило, что Тень не попытался отразить стрелу. — Он уходил даже от арбалетных болтов, а они летят быстрее твоих стрел, — сказал он, хмуря седеющие брови. Сехун, не дрогнув, ответил: — Он позволил добровольцу, принявшему вызов, выбрать оружие самому. Не думал, поди, что кто-то явится на бой с бо'юром с одним лишь номо в руках. Уж не таким непогожим утром, как это. Сехун видел, что старейшина хочет ему возразить, но вождь явно желал поскорее отделаться и от Сехуна, который не мог его не страшить, и от опостылевшего бо'юра, пускай и мертвого. — Считаю, что это уже не важно, — сказал он. — Последний воин проклятого племени пал, и мы наконец-то можем не опасаться за свои жизни. Сехун не был в этом уверен, но спорить не стал. Туман разметало налетевшим из-за гор ветром, небо заволокло тучами, и вдали, за большим озером, уже слышались сухие и трескучие перекаты грома. По дороге домой Сехуну не встретилось ни единой живой души, хоть в пыльных окнах приземистых хаток и мелькали бледные, испуганные лица с черными провалами любопытных глаз. Весть о том, что Сехун так скоро воротился, да еще и с победой, мигом облетела селение, и народ, как это и водилось в местах, подобных Куттахарской Пади, сразу смекнул, что дело нечисто, и убрался восвояси подобру-поздорову. Сехун их за это не винил. На их месте он бы поступил так же. Джисон дожидался его, сидя на пороге поварни. Воины, принесшие тело Тени, уже ушли, и Джисон остался его сторожить. Сехун знал, что брат боится мертвецов, и потому, вручив ему саадак и колчан со стрелами, сразу отправил в дом. Сам вошел в поварню и запер дверь на засов. Тело Тени лежало на столе. Меч вынули из его рук, и теперь он покоился у него на груди, остро заточенный и словно живой. Никто не посмел отобрать оружие у павшего воина, пускай он и был врагом. Сехун провел над мечом ладонью, ощутил холод, что источала закаленная сталь, и взял меч в руки. Он был тяжелее, чем казался. Сердцевину мечей, которыми пользовались местные воины, отливали из свинца, но бо’юры этого металла не любили и никогда его не обрабатывали. Оловяные же мечи были легче, а значит, в сердце волчьих клинков лежало золото. Такой меч стоил целое состояние, а у Тени их было два. Сехун спрятал меч в ножны и отстегнул их от пояса. Проверил все карманы и голенища сапог на наличие тайного оружия, но ничего не нашел. Тогда он закрыл ставни на окнах, зажег лучину и, пристроив ее в светцах, принес из каморки загодя приготовленный короб со всем необходимым. Первым делом он снял с Тени доспехи и кожаную рубаху и смазал раны и ссадины на его теле мазью на медвежьем жиру. Затем смыл с лица ритуальный раскрас и нанес свежую краску на веки и губы. После связал руки охотничьим узлом, убедился, что веревки сидят крепко, и принялся разводить огонь в печи. Пару раз к двери подходил Джисон и спрашивал, не нужна ли помощь, и каждый раз Сехун отправлял его прочь. Будь на месте Тени кто-то другой, Сехун бы позволил брату остаться, но с бо’юрами, особенно такими сильными и непредсказуемым, нельзя было полагаться на удачу, а рисковать Сехун не желал. Как в поварне сделалось жарко, словно летним полуднем, Сехун разложил на шестке пучки трав, поджег один от печного пламени и окурил густым, ароматным дымом помещение. Пепел ссыпал в деревянную плошку, смешал с родниковой водой и смочил ею сухие, потрескавшиеся губы Тени. Лучина в светцах догорела, но Сехун не стал зажигать новой. Хватило и рдяного света из камелька, чтобы озарить стол и расставленные подле него склянки и ступки с травяными смесями. Петухи пропели час лошади, и Сехун, не медля больше ни секунды, взялся за работу. Дело шло споро, ибо каждое свое движение он отточил до совершенства, и вскоре на дне большой чаши вспыхнуло фиалковое, колдовское пламя. Оно не обжигало и горело ровно, обволакивая растертые в порошок ингредиенты и медные стенки чаши. Сехун вынул из чехла скин, опустил короткое широкое лезвие в огонь, а затем провел им по ладони. Боли не было. Кровь густо закапала в чашу. Пламя из аметистового сделалось багряным, и Сехун, набрав его полные пригоршни, поднес к лицу. Прошептал строки заговора и прижал ладони к неподвижной груди Тени, позволил пламени перетечь с его рук на посеревшую кожу, заживить раны и разогнать кровь по жилам. Сехун закрыл глаза. Под кончиками его пальцев завибрировало, как вибрирует камень, когда в горах сходит лавина; в ладонь ударило. Раз, другой, третий. Билось справа, сильно, с нелюдской яростью и злобой. Сехун отдернул руку, но было поздно. Одно неуловимое движение — и его потянуло вверх, протащило через стол и бросило на земляной пол поварни. Скин, еще миг назад покоившийся на дне чаши, теперь обжигал своим стальным холодом Сехуново горло. От веревки Тень избавиться не успел, да ему это и ни к чему было. Он прижал ладони Сехуна к полу коленями, а сам нависал над ним, сжимая рукоять кинжала в связанных руках. Острие проткнуло кожу под кадыком, и шею щекотала кровь. Сехун знал, что на сей раз рука Тени не дрогнет, но позволить себя убить он не мог. У него был Джисон, и ради него стоило жить. Потому Сехун сделал то, что должен был. Он порывисто ушел влево, чувствуя, как скин разрезает кожу, и с силой рванул вверх, ударяя Тень в лицо головой. Тень не ожидал подобного и на миг потерял бдительность. Этого хватило, чтобы высвободить руки и выскользнуть из-под удерживающего его тела. Рвануться вперед и выхватить из ножен волчий меч. В полутьме поварни сталь его сверкнула диким пламенем, и Сехун зажмурился, спасая глаза от слишком яркого света. От удара кружилась голова, и грудь заливало горячим и липким, но крупные сосуды не были повреждены, и Сехун, зажав рану ладонью, на которой еще оставалось немного колдовского пламени, вслепую отступил к двери. Клинок перестал светиться, и Сехун понял, что Тень исчез. — Я победил честно, — прохрипел Сехун, обращаясь к обступившей его полутьме. — Выбор оружия был за мной, ты сам так решил. — Во рту пересохло, и он невольно облизнул губы. Они были влажными и солеными от крови. Сехун разбил нос и даже не почувствовал этого. — Кай… Ты сам позволил мне выиграть. — Я позволил меня убить, но не возвращать к жизни. — Острие скина уперлось Сехуну под подбородок. Кай замер у него за спиной, и Сехун ощутил жар, что излучало его крепкое, сильное тело, и хвойный, с легкой полынной горечью в послевкусие запах его кожи. — Тебя казнят, как предателя, когда узнают, что ты сделал. Не ради этого я умирал. — Ты не умирал. — Сехун тяжело сглотнул. — Пожалуйста, убери кинжал и дай мне объясниться. — Почему я должен тебе верить? — Я пошел против собственного народа, чтобы спасти твою задницу, и ты все еще сомневаешься в моей верности? Скин исчез, и Сехун прикрыл глаза, дабы справиться с нахлынувшей слабостью. На миг — совсем краткий — ему показалось, что Кай его убьет. Он медленно выдохнул, доковылял до короба, оставленного у печи, и принялся искать, из чего бы сообразить обяз. Рана не была глубокой, но обильно кровила, а Сехуну нужны были силы, чтобы довести задуманное до конца. Кай оставил скин на краю стола, забрал мечи и закрепил их на поясе. Натянул рубаху и принялся за кольчугу. На Сехуна он не смотрел и не торопил его с объяснениями. Сехун отыскал отрез чистого хлопкового полотна, кусок сальника и склянку с настойкой ноготков. Оторвал от отреза широкую полоску, смочил ее настойкой и вынул из потайного кармана мешочек с цветами алинахины. Растер хрупкий лепесток меж окровавленных пальцев и смазал получившейся смесью обяз. Плотно перетянул им горло, а сверху наложил кусок сальника, чтобы нагретое спиртовой настойкой полотно дольше сохраняло тепло. Когда с этим было покончено, он убрался в комнате и отволок короб в каморку. Кай молчал. Уселся на лавку под окном, сложил руки на коленях и ждал. Время у них еще было, ибо никто не потревожит второго сына второго сына, когда тот занят чародейской работой. Даже вождь, и тот не осмелится явиться к нему в такой час. На это Сехун и уповал, когда обмозговывал свой план. Чем больше его страшатся, тем дальше от него держатся людя. А коль нет поблизости людей, то и некому раскрыть его замысел. — Я не мог позволить тебе и дальше истреблять мой народ, — сказал Сехун наконец. Он сменил лучину и, подбросив в печь поленьев, опустился на припечье. К горлу подступала тошнота, но он знал, что скоро все пройдет, и старался не обращать на это внимание. — Не мы развязали эту войну. Ты знаешь, как все было на самом деле. Ты не можешь винить меня в том, что я защищал свое племя. Я бо'юр. Мы сражаемся до последней капли крови. — Ты единственный уцелевший воин своего племени. Так ли это уже важно? — Так считает твой вождь? Тогда он ошибается. — Я обращался и летал к твоему поселению. Там нет никого, кроме щенков и омег. Ты последний, Кай. — Щенки не всегда остаются щенками. Некоторые из них вырастают и становятся бо'юрами, защитниками. И я сделаю все, чтобы так было и впредь. Сехун поймал его взгляд. В багряном сумраке поварни глаза Кая казались двумя раскаленными углями. — Нет. — Сехун покачал головой, хоть это и причинило ему боль. — Ты проиграл. И умер. Ты должен исчезнуть. Никто не тронет ваших омег и детей. Но тебя… тебя убьют. Если ты не уйдешь, если продолжишь мстить, тебя поймают и убьют. Если я смог, то и другие смогут. Кто-нибудь да раскроет тайну неуловимой Тени. Тебя распнут на кресте у края земли и позволят птицам клевать твою живую плоть. Ты будешь умирать долго и мучительно, и никто не смилостивится над тобой и не ускорит твою смерть. — Пускай. — Кай пожал плечами. Сехун стиснул кулаки. — Я победил в честном бою. Ты обязан повиноваться. Ты уйдешь из этих земель и никогда не воротишься назад. Таково мое желание. — Ты победил только потому, что я это позволил. — Я бы тебя одолел. Ты, может, и быстр, но мои стрелы быстрее. Я знаю тебя, знаю, как ты мыслишь. Я бы победил. Кай фыркнул. — Хорошо, как скажешь. Если тебе нравится в это верить… — То, что я омега, не значит, что я не могу одолеть тебя в честном поединке! — Я этого не говорил. Ты лучший лучник из тех, что я встречал, но не забывай — я тоже тебя знаю. Знаю все твои сильные и слабые стороны. Знаю, как ты думаешь, двигаешься, дышишь. — Сегодня я одолел тебя дважды. — Ты дважды от меня ускользнул, но не одолел. — Кай усмехнулся. — Я могу убить тебя голыми руками. Прямо сейчас. — Но ты никогда этого не сделаешь. И в этом твоя главная слабость. Кай облизнул полные, твердые даже на вид губы. Они были темными от краски, которую Сехун на них нанес. Казалось, на них запеклась кровь. — Нужно было дать тебе подохнуть там, в горах, — сказал он. — Подумаешь, птенец, выпавший из гнезда. Мало ли вас таких? И с чего вдруг я решил помочь именно тебе… Сехун стиснул челюсти так, что затрещало за ушами. Кай умел быть жестоким, Сехун знал это лучше всех, но болеть от этого меньше не стало. — Можешь ненавидеть меня сколько угодно, но это не отменяет того, что я победил, — проговорил он сквозь комок в горле. — И будешь делать, как я велю. Так гласит волчий кодекс. — Считаешь, что я тебя ненавижу? — Кай склонил голову к плечу, отчего стал еще больше походить на дикого зверя. — Ты пытался перерезать мне глотку и пожалел, что я не сдох, переломав крылья о скалы. Ты знаешь, как страшно и больно мне тогда было, и все равно говоришь мне это в лицо. Ты знаешь, что ради тебя я готов предать свой род, свое племя, рискнуть всем, что мне дорого, и все равно это делаешь. Да, Кай, ты меня ненавидишь. Но это уже не важно. Важно то, что все считают тебя мертвым. И будут считать, покуда не исчезнет последний, в ком жива память о тебе. Кай усмехнулся невесело. — Это твоя месть, так ведь? — спросил он. — За то, что ненавижу и презираю весь твой род? Сехун бы расплакался, так он был зол, но решил, что больше никогда не позволит Каю видеть его слезы, и сдержался. — Я делаю это, ибо ненавижу войну. Гибнут невинные люди, и я должен это остановить, — сказал он. — Но прежде всего, я делаю это ради тебя. Ты выбрал путь злобы и ненависти, а я этого не хочу. Рад ты этому или нет, но ты меня спас, и теперь моя очередь спасти тебя. — Ты не должен. Я не просил об этом. — Я тоже о многом не просил. Любить тебя, к примеру. Но приходится как-то с этим жить. Кай вздрогнул. Сехун никогда не произносил этих слов вслух, ибо не считал нужным. Он был уверен, что Кай знает о его чувствах, ведь он никогда их не скрывал. Они были друзьями, самыми близкими людьми в мире, и Сехун верил, что дружба их со временем перерастет в нечто большее. А затем случилась война, и за одну ночь Сехун из друга превратился во врага, которому можно, не колеблясь, вскрыть глотку тупым кинжалом. — Сейчас я уйду — соберу тебе снеди и вещей в дорогу, — и ты меня дождешься. Сехун поднялся с припечья и шагнул к двери; мир стремительно завертелся и провалился в черноту. Когда же Сехун в следующий миг открыл глаза, дверь в поварню была отворена, и по комнате гулял прохладный, полный запахов близкой грозы ветерок. Обяз с шеи исчез, ремни, стягивающие грудь, разрезали, а нижнюю сорочку разорвали до самого дола. — У тебя сердце не билось. — Голос Кая звучал надломлено и сухо, будто в глотку ему насыпали песка. — Целую минуту. Сехун не видел его, ибо взгляд его прирос к распахнутой двери, за которой ветер закручивал вихрями лепестки черемухи. Там, в этой белоснежной кутерьме, замер Джисон и полными ужаса глазами взирал куда-то в полутьму поварни. Туда, где затаился Тень. — Это заговор. — Сехун с трудом сел. Желудок перевернулся, но он поборол дурноту. — Отбирает много сил. Не думал, что после мне вскроют глотку. — Он ухватился за край стола и попытался встать, но ноги не держали. — Джисон тебя видит. — Потому что я не прячусь. Сехун, ты умер. — Такое случается, когда заигрываешь с Навью… Джисон-и! Зайди. Джисон мигом повиновался. — Прикрой дверь. Он сделал, как сказали, и замер у порога испуганной мышкой. — Кай не тронет тебя, не бойся. Мне нужно, чтобы ты собрал снеди на пару дней, взял из моего сундука зеленую торбу и шерстяное одеяло. И скажи дедушке, что я не буду обедать. Джисон шумно сглотнул. — Ты весь в крови, — прошептал он. — Я в порядке. Ты же знаешь, я отлично врачую раны. Иди давай. Нужно успеть до грозы. — Так скоро уже — дождь срывается… — Тогда беги. Джисон неуверенно кивнул и, путаясь в собственных ногах, бросился через двор к хате. Ветер затворил за ним дверь. — С какими Силами ты заигрываешь? — спросил Кай, выступая из тени у Сехуна за спиной. Протянул ему руку, но Сехун ее не принял. Сам поднялся на ноги и доковылял до лавки. Кай шел за ним по пятам. — Простой заговор, ничего запретного. Нужно было убедить вождя и старейшин, что ты мертв. Твое тело осмотрело две дюжины людей, я не мог допустить, чтобы они заподозрили неладное. — Ты умер. — Не больше, чем ты. — Твое сердце не билось, Сехун, целую минуту. Я знаю, когда человек умирает в самом деле. — Кай смотрел на него таким лютым взором, что по спине Сехуна побежали мурашки. Он поежился и, стараясь избежать его взгляда, взялся ощупывать рану. Алинахина начала действовать: кровотечение остановилось, и края пореза стянулись, оставив после себя толстый, уродливый шрам. — И что с того? Если бы я умер, ты был бы свободен. Вернулся бы домой и взялся по-новой изводить мой народ. Разве не этого ты хочешь? Кай глухо, по-звериному зарычал. — Я хочу справедливости. Я не убиваю людей ради забавы, тебе ли не знать. — Честно? Сегодня утром, выходя за ворота селения, я мог бы с уверенностью ответить на этот вопрос, но сейчас… я уже не знаю, кто ты. Человек, которого я считал своим другом, возможно, и не убивал людей просто так, но ты не он. — Сехун стащил с плеч шкирянку. Ему было жарко, и жар этот шел изнутри. — Я связал тебя на всякий случай — боялся, что, пробудившись, ты можешь меня не узнать и напасть. Но ты напал на меня, потому что узнал. — Я умер, а потом меня вернули назад, проделав надо мной какое-то темное колдовство. Для бо'юра это страшнее смерти. Как я должен был реагировать? Поблагодарить тебя? Сехун прикрыл глаза. Он чувствовал каждый удар своего сердца и как от него волнами расходится колдовской жар. Ему было больно дышать, но он все равно заставлял себя глотать воздух короткими, неторопливыми глотками, чтобы Кай не заметил, как ему плохо. — По крайней мере, мог бы не пытаться меня убить… Кай покачал головой и прошел к двери, где на колченогом табурете стоял жбан с водой. Зачерпнул немного ковшом и вернулся обратно. Смочил в воде использованный отрез полотна и, приподняв лицо Сехуна за подбородок, принялся смывать с него кровь. Сехун не противился. Все, чего ему сейчас хотелось — закрыть глаза покрепче и уснуть. — Я тебя не ненавижу, — сказал Кай тихо. — Я бы никому не позволил меня достать. Ни мечом, ни стрелой, ни запрещенным колдовством, но там, в тумане, один из нас должен был умереть, и я не мог допустить, чтобы это был ты. Мы с тобой связаны навсегда. Ты пытаешься отсечь возникшую проблему тупым лезвием ножа, но лишь больше вредишь. А я не могу тебе помешать, потому что ты в самом деле одолел меня. Десять лет назад, когда найденный мной соколенок вдруг обратился перепуганным до смерти мальчишкой. Я никогда прежде не встречал перевертышей вне своего племени, не знал даже, что люди, пускай и шаманского роду, способны на подобное. Этим ты, наверное, меня и пленил. Ты был как я. Ты не был чужим. А может, ты просто меня околдовал, кто знает… Сехун открыл глаза и встретился взглядом с потемневшими, как старая бронза, глазами Кая. — Я целитель и порой говорю с духами, так что это не по моей части, да и зачаровать такого, как ты, невозможно. У тебя же сердце не с той стороны находится! На таких, как ты, приворотное колдовство не действует. — А я не говорил, что это была магия. — Кай бросил окровавленную ветошь в воду и опустился перед Сехуном на корточки. — Я ненавижу зависеть от кого-либо. Даже будучи щенком, я частенько ярился, ибо должен был во всем полагаться на старших бо'юров. А потом появился ты со своими изломанными крыльями, черными глазами и бледными губами. И ты зависел от меня, и этим самым сделал меня зависимым от тебя. Я хотел заботиться о тебе, оберегать тебя. Впервые в жизни я был чем-то большим, нежели безмозглый комок шерсти, которого нужно учить уму-разуму. Я был твоим героем. И это я ненавижу, не тебя. Я должен был оставаться глупым непокорным щенком, а не привязываться к тебе. Первое время я даже не понимал, что ты омега. Для меня ты был странным человеческим детенышем, который упал с неба и о котором я мог заботиться. Впервые в моей жизни появился кто-то, кто был только моим, и мне это нравилось… Сехун видел глаза Кая и знал, что за этим последует, но все равно поддался первому порыву, и когда губы Кая коснулись его губ — оттолкнул его. Из груди Кая вырвался короткий вздох. Глаза его сделались темными и непроницаемыми, как вода на дне запруды, и Сехун, не ведая, что творит, потянулся к нему и поцеловал уже сам, по-настоящему. Загрубелые, жесткие, как древесная кора, ладони Кая коснулись его пылающих щек, и на миг Сехуну показалось, что сердце его не выдержит и снова остановится. Он вздохнул прерывисто в приоткрытый рот Кая, и тот разорвал поцелуй. — Нет-нет… — Сехун схватил его за руку, не желая, чтобы это кончалось, но Кай лишь головой покачал и заставил его сесть на лавку. Где-то совсем близко загрохотала гроза. Сехун вздрогнул и обернулся к двери, но та была заперта. — Как ты объяснишь старейшинам мое исчезновение? — Кай проследил за его взглядом и прошел к двери, чтобы опустить запор. — И как быть с твоим братом? Ты ему доверяешь? Сехун кивнул. — О Джисоне можешь не беспокоиться. Он нас не выдаст. А насчет твоего исчезновения… Скажу, что ночью кто-то пробрался в поварню и забрал тело. Должно быть, твои соплеменники. Не пожелали, чтобы враг гнушался над твоими останками иль выведал тайну необычайных способностей Тени. — Думаешь, кто-то в это поверит? — Они видели твое тело. Мертвое тело. Я заставил их засвидетельствовать твою смерть. Мертвые, Кай, сами по себе не ходят. Кай покачал головой. Слова Сехуна его явно не убедили. — Я не могу уйти. — Он вернулся на прежнее место подле Сехуна. Сложил руки на груди и поглядел на него тяжелым, будто двупудовик, взором из-под нахмуренных бровей. — Ты прав: я последний из бо'юров. И если я уйду, некому будет защищать щенков и омег и обучать отроков воинскому мастерству. Я не смогу жить, зная, что оставил их на произвол судьбы. — Кай поморщился. — Но и остаться тоже не могу. Если кто прознает, что я жив и воротился в родное селение, тебя казнят как предателя. — Я второй сын второго сына. Они не осмелятся. — Они знают о том, другом? О том, кто похоронен в твоем саду под иргой? Сехун облизнул губы. Каждый удар сердца отдавался под корнем его языка, и тот с трудом ворочался во рту. — Нет, — сказал он едва слышно. — А коль узнают? Дрогнет ли их рука в таком случае? Ты должен был умереть вслед за братом — так велит ваш закон, ибо ты лишь половина второго сына. Перекидыш, волхв, проклятье для своего рода и племени. Твой народ боится и ненавидит бо'юров за то, что в нас течет звериная кровь. Все, что способно менять личину, вызывает у вас, людей, ужас. Ты — кошмар собственного народа. И снова зарокотала над селением гроза, и снова Сехуну показалось, что дверь в поварню вот-вот распахнется, и на пороге покажется вождь в сопровождении лучших своих воинов. Он зажмурился и обхватил голову руками. — Как ты собираешься с этим жить? Просыпаясь среди ночи от очередного кошмара? Вздрагивая каждый раз, когда кто-то окликнет тебя на улице по имени? Сехун, ты не сможешь… — Я сильнее, чем ты думаешь. Кай вздохнул. — Не знаю, так ли это, но упрямства тебе и прям не занимать. С улицы послышались торопливые шаги, которым вторил шум усилившегося дождя. Сехун с трудом доковылял до двери и, убедившись, что за ней Джисон, отворил засов. Джисон проскользнул внутрь и замер, прижимая к груди мешок с пожитками. — Соседи все заглядывают к нам на подворье. Даже ненастье их не пугает, — сказал он. Смотреть на Кая он избегал, но дрожать от страха перестал. — Значит, придется ждать вечера. — Сехун взял у Джисона мешок, вынул из нее дорожную торбу и вытряхнул на стол загодя приготовленные вещи. Они с Каем были одного росту и весу, так что одежда Сехуна должна была прийтись ему впору. — Что дед? — Говорит, буря не уляжется до утра. Уж слишком долго не было дождей. Так что уйти незамеченным не проблема. Правда, на сырой земле останутся следы... — Значит, придется хорошенько наследить, дабы все порешили, что к нам и впрямь волчье племя наведалось. — Сехун поглядел на Кая. — Если бы за тобой кто пришел, принял бы он животную личину иль в людском облике заявился? — Разведчики бы шли волком, двое-трое при оружии и пара носильщиков — в человеческой шкурке. Если тело забирают, чтобы придать земле с почестями, то волочить его волоком никто не станет, а иначе волку его никак не унести. Так что следы должны быть как звериные, так и людские. — Значит, как опустится ночь, придется тебе побегать вокруг усадьбы на четырех лапах. — С чего ты решил, что я стану вам помогать? — Сам сказал, что выбора у тебя нет. Так что хватит пудрить мне мозги, — огрызнулся Сехун. Кай усмехнулся, а Джисон залился краской. — Еще что нужно? — спросил он, явно желал поскорее убраться из поварни. Сехун не стал его задерживать. Сказал, чтоб явился, как солнце сядет: вдвоем следить всяко сподручней, — и отправил приглядывать за соседями. Как он ушел, Сехун воротился к оставленным у стола мешкам, проверил, все ли на месте, и вручил Каю вещи. — Погляди, подойдут ли, — велел он. — Я не стану носить твоей одежды. Это же глупо. Вдруг на дозорного набреду, а от меня тобой на все пастбище овцы разит? — Я кипятил ее полдня, так что запаха не осталось. А если что сейчас и прицепится, так дождем все смоет. Да и не верится мне, что ты позволишь кому-то на тебя выйти. К тому же… иначе не получится. Я ведь уговорился с вождем, что изучу твои останки, а для этого нужно тело раздеть и вскрыть. Если за тобой кто явится, станет ли он в спешке собирать вещи? Уж вряд ли. Завернут тело в ряднину, прихватят мечи и будь здоров. Кай нехотя кивнул и взял из рук Сехуна одежду. Сехун подбросил в печь поленьев и поставил на нее чан с водой. — Надо тебя вымыть, чтоб запах перебить. За ночь, конечно, все выветрится, но вдруг кто из следопытов унюхает? Кай не спорил. Как вода подогрелась, скинул одежду, сложил ее на лавке и позволил Сехуну вымыть ему волосы от крови и засохшей глины. После наскоро искупался и примерил вещи. Гроза бушевала вовсю, и в поварне сделалось темно, как безлунной ночью, так что пришлось снова запалить лучину. — До заката еще часа четыре. Иди в дом, отдохни, — сказал Кай, когда Сехун, выплеснув воду за порог, грузно повалился на лавку. — Я никуда не денусь. Сехун покачал головой. Он не желал уходить. Не потому даже, что боялся, как бы его кто не разоблачил, а потому, что хотел подольше побыть с Каем. Тот помедлил немного и опустился на лавку рядом с Сехуном. Обнял крепко за пояс и уложил его голову себе на плечо. — Я не вернусь домой, — сказал Кай, — но и уходить из Пади не стану. Поднимусь в горы, подальше от охотничьих угодий, и буду оттуда за вами приглядывать. Вдруг что — сможешь отыскать меня на нашем месте. — Спасибо… Кай помолчал немного и добавил негромко: — И когда-нибудь ты придешь, чтобы остаться со мной. Сехун вскинул голову, заглянул ему в глаза. — Если бы ты попросил, — проговорил он севшим голосом, — я бы давно это сделал. Кай улыбнулся, но не весело. — Не сделал бы. У тебя есть Джисон. Для начала ты должен позаботиться о нем, а потом уже устраивать собственную жизнь. Разве нет? Сехун облизнул пересохшие губы. — Я бы что-нибудь придумал. — Лучше не надо. — Кай рассмеялся. — Ты уже придумал. Теперь вот гадаю, как бы мне так свою загробную жизнь обустроить, чтобы меня снова никто не убил. Сехун спрятал зардевшееся лицо у него на груди. Ему было совестно перед Каем, но он знал — будь у него выбор, он бы сделал это снова. — Я хотел как лучше, — сказал он. — Для всех. — Так не бывает. То, что хорошо для одних, всегда будет худо для других. Таков уж этот мир. Сехун сел прямо и поглядел Каю в лицо. — Я буду прилетать к тебе каждый третий день седьмицы. Обещай, что станешь ждать меня. Кай тронул его лицо кончиками пальцев, огладил нежно обветренные губы. — Я не люблю давать обещаний, Сехун-и, но я постараюсь, — сказал он. — И ты тоже ничего мне не обещай. Живи, как живется, а там поглядим. Так будет честно. Сехун кивнул и тихо попросил: — Поцелуешь меня? Кай ответил на это единственным возможным способом. А над цветущими садами Куттахарской Пади все гремела первая весенняя гроза... Май, 2021